Великие князья Дома Романовых

Мсье второй сорт

В «Мемуарах» прусского короля Фридриха II читаем: «Слишком важен, заносчив и горяч, чтобы удержаться на престоле народа дикого, варварского и избалованного нежным женским правлением. он может повторить судьбу своего несчастного отца».

Эту запись Фридрих сделал после первой встречи с сыном своего убиенного неистового поклонника Петра Федоровича. Шло лето года 1776-го. Павлу Петровичу оставалось жить еще четверть века. Из них 21 год – великим князем, наследником того самого престола, который был для него столь опасен. Не будем принимать в расчет нелестную оценку нашего народа. Что в ней удивительного, если вспомнить, что именно этот народ дважды изрядно поколотил слывшего непобедимым Фридриха. Такое не прощают. Тем более если привык, что мир называет тебя Великим.

Насчет нежного женского правления с мудрым прусским королем тоже можно поспорить. Особенно если вспомнить некоторые проявления «нежности» императрицей Анной Иоанновной.

Но вот в оценке русского великого князя и в предвидении его судьбы Фридрих оказался точен абсолютно. Замечу только, что сделав эту пророческую запись, коварный король сразу написал письмо матушке Павла Петровича, императрице Екатерине. Тоже Великой. Он восхищался умом и благородными манерами ее сына. Хотел польстить? Или наоборот, зная о взаимоотношениях царицы с наследником, думал задеть ее высокой оценкой нелюбимого сына? Кто знает…

Впрочем, допускаю, что я напрасно обвиняю прусского монарха в лицемерии. Никто не способен был оставлять столь противоречивых впечатлений, как Павел Петрович. Ни о ком из персонажей отечественной истории не осталось столь взаимоисключающих мнений. Ласковый и жестокий, умный и безумный, грубый и деликатный, благородный и коварный, доверчивый и подозрительный, прекрасно воспитанный и абсолютно неадекватный, патологический трус и человек, способный на решительные поступки. Это все о нем. И все – правда.

Объяснить эту двойственность, точнее даже многоликость, берусь парадоксальным сочетанием генов. Допускаю, что специалисты обвинят меня в изобретении антинаучного термина, но предполагаю, что вобрав по наследству свойства столь несовместимых родителей (если отцом Павла считать Петра III), он был обречен на жестокую борьбу с самим собой.

Кроме того, несдержанность, неуправляемость, непредсказуемость великого князя, а потом и императора – родом из детства. Оно определенно не было счастливым. Отец был к мальчику более чем равнодушен. Потом Павел об этом забыл, скорее заставил себя забыть, чтобы во всех своих горестях обвинять только одного человека – мать.

Чтобы с возможно большей объективностью разобраться в отношениях Екатерины и Павла, нужно подробно рассказать и о ее отношениях с мужем, и о тайне рождения мальчика (которая после знакомства с ее «Записками» уже и не кажется тайной). Формат книги не дает мне возможности углубляться в эту непростую тему. Тех, кого она интересует, направляю к своей книге «Принцессы немецкие – судьбы русские», где очень подробно рассказана вся история появления на свет наследника российского престола от зачатия до родов и первого года жизни ребенка. У того, кто попытается непредвзято во всем этом разобраться, думаю, отпадет желание упрекать Екатерину Великую в бессердечности.

Возможно, у нее не было развито материнское чувство. Но разве это грех? Это данность. Вот не было у нее, к примеру, музыкального слуха. Что же, ее за это осуждать? Зато как мощно были развиты качества, за которые ее еще при жизни по праву назвали Великой. Что же касается материнских обязанностей, она их до поры выполняла безукоризненно. Тем, что Павел восхищал своими знаниями и прекрасным воспитанием (когда хотел или считал нужным восхищать), он, безусловно, обязан матери. Это она пригласила к нему лучших педагогов, следила, чтобы программа обучения была полной и всесторонней.

Но к тому времени, когда Екатерина смогла заняться воспитанием сына (ему было уже 8 лет), Елизавета Петровна, которая отобрала новорожденного у матери и до самой своей кончины не допускала к нему Екатерину, успела нанести физическому и нравственному развитию ребенка весьма ощутимый урон. Она окружила мальчика многочисленными няньками и кормилицами. Как они «заботились» о мальчике, мы знаем из воспоминаний его матери, которая однажды, тайком пробравшись в комнату сына, была потрясена увиденным. «Его держали в неимоверно душной комнате, укутанного во фланелевые пеленки, в колыбельке, обложенной мехом чернобурой лисы; при этом покрыт он был атласным ватным одеялом, а поверх – другое одеяло, розового бархата, на меху тех же чернобурок… лицо и тело его были залиты потом, отчего, когда он подрос, малейший ветерок вызывал переохлаждение и заболевание». Но почти не прекращающийся насморк – далеко не самый страшный результат подобной заботы.

Беда в том, что мальчик был от природы пуглив. Малейший шум вызывал у него одну реакцию: немедленно спрятаться под стол, под одеяло, не важно, куда, лишь бы его не видели. Он постоянно прислушивался, будто ждал опасности. Пытаясь отвлечь его, нянюшки рассказывали сказки. А они известно о чем. О леших, злых колдуньях и другой нечисти. Желая помочь, любящие, но совершенно безграмотные женщины превратили своего подопечного в патологического труса. У ребенка развилась подозрительность, склонность к галлюцинациям и нервным припадкам. Склонность эта осталась навсегда и принесла немало бед и самому Павлу, и его близким, и, в конце концов, оказавшейся в его власти стране.

Поскольку я не буду касаться жизни и дел Павла-императора, за подтверждением сказанного любознательный читатель может обратиться к подробным, тщательно документированным трудам многих историков и писателей, которых привлекала противоречивая личность сына Екатерины Великой. Назову только самые полные и подробные исследования: «Император Павел I» Н. Шильдера, «Сын великой Екатерины» К. Валишевского, «Павел I» А. Пескова, «Убийство Павла I» К. Грюнвальда, «Павел Первый» А. Труайя.

Я же попытаюсь сделать то, что эти уважаемые авторы, по-видимому, не считали важным и интересным: проанализировать, как, когда и почему зарождались и крепли или, наоборот, стирались противоречивые свойства характера Павла Петровича.

Великий князь Павел Петрович в детстве.

Уязвленная тем, что мальчик боится и ее, обожающую его двоюродную бабку, Елизавета Петровна наконец отстранила от Павла безграмотных нянек и приставила к нему людей, которые, как ей казалось, сумеют воспитать из него настоящего мужчину. Первым был Федор Дмитриевич Бехтеев, посредственный дипломат, несколько лет прослуживший в русском посольстве в Париже. Был он человеком порядочным, но психологом и педагогом никудышным. Именно он развил в своем подопечном черты, которые мудрый наставник постарался бы подавить: страсть к формальной стороне военного дела (похоже, врожденную) и ту чрезмерную важность и заносчивость, которая сразу бросилась в глаза Фридриху Великому.

Бехтеев выдумал для мальчика азбуку, в которой буквы изображались в виде солдатиков. Но больше всего, пожалуй, навредила Павлу газета, которую печатал наставник. В ней он помещал придуманные им самим «отклики» на поведение великого князя. В них одобрение соседствовало с порицанием, но было очевидно, что все сделанное или сказанное Павлом становится незамедлительно известно во всех концах света, мальчик уверовал, что внимание всего мира приковано к каждому его слову и поступку, и возомнил себя центром вселенной. В плену этого заблуждения он будет пребывать до конца дней. И его эгоцентризм, и многие его обиды и разочарования, в том числе постоянные обиды на мать, будут основываться именно на этом заблуждении.

Наступил момент, когда даже Елизавете Петровне стало ясно, что воспитывать будущего наследника должен человек более дальновидный и просвещенный, и она назначает на пост главного воспитателя «русского вольтерьянца» Никиту Ивановича Панина. В нем многие видят некое исчадие ада и именно ему приписывают вину за сложные отношения, сложившиеся между его воспитанником и Екатериной. Но это мнение слишком поверхностно. Панин – сибарит? Да. Развратник? Да. Интриган? Да, и еще раз да. Но он европейски образован и не чужд ответственности за доверенное ему дело. В его пространной записке, предлагающей план воспитания наследника, нашлось место всему, что необходимо будущему монарху: и изучению наук, и заботе о физическом и нравственном здоровье, и намерению пользоваться даже играми для того, чтобы направлять мальчика к добру.

Учителей Панин подобрал для своего подопечного тоже вполне достойных: математике его обучал немецкий профессор Эпинус, немецкой и французской литературе – бывший профессор Страсбургского университета Анри Николаи и довольно популярный в то время писатель Франсуа Лаферье, а уж лучшего преподавателя богословия, чем архимандрит Платон (будущий митрополит), найти было просто невозможно.

Поначалу Екатерина, получив наконец доступ к воспитанию сына, хотела заменить Панина одним из самых блистательных энциклопедистов Жаном Лероном Д’Аламбером. Но знаменитый француз, прочитав манифест о смерти Петра III от геморроидальной колики, отказался от лестного предложения, написав, что страдает той же болезнью, а, судя по всему, климат России для таких больных опасен. Екатерина обратилась к Дидро, к Мармонтелю, но и они последовали примеру Д’Аламбера… Так что пришлось довольствоваться тем, что было.

Зато Панин приглашает к Павлу молодого учителя Семена Порошина. Этому человеку мы обязаны весьма занимательными наблюдениями за жизнью наследника и становлением его характера. Это он описал несколько эпизодов, которые должны были заставить окружающих серьезно задуматься о психическом здоровье ребенка. Когда Порошин сообщил Павлу о кончине Ломоносова, мальчик с брезгливой гримасой заявил: «Что о дураке жалеть, казну только разорял и ничего не сделал!» И никто не попытался оспорить это категорическое суждение! Но когда через некоторое время тот же Порошин прочитал ученику Пятую оду Ломоносова, Павел воскликнул: «Ужасть как хорошо! Это наш Волтер!» Такая резкая смена оценок была очевидным свидетельством нестабильности психики. Это беспокоило. Но не настолько, чтобы принимать меры.

Митрополит Платон, один из самых выдающихся епископов Русской православной церкви того времени, имел на Павла серьезное сдерживающее влияние, но он не мог постоянно водить наследника за руку… Владыка Платон вспоминал, что Павел всю свою жизнь «увлекался идеями, непосильными для него. Еще ребенком он был полон мыслей, чувств и честолюбивых мечтаний, которых его мозг не мог переработать… На него с детства смотрели, как на взрослого, и благодаря Порошину, он никогда не забывал, что по своему рождению и призванию он человек единственный в своем роде, – будущий царь! Десятилетним мальчиком он уже высказывал обо всем свое решительное мнение, принимал тон азиатского деспота, не задумываясь, раздавал направо и налево похвалы, порицания, презрение – в особенности последнее. Он усвоил себе роль сурового цензора по отношению к правительству своей страны, раздражался от нетерпения, что не имеет власти его изменить, и засыпал над своей ученической тетрадью со словами: „я царствую!“»

В этом свидетельстве – все будущее Павла Петровича, все, что приведет его к краху.

Однажды, присутствуя на премьере спектакля «Ученые женщины», мальчик вознегодовал по поводу того, что публика аплодирует актерам без его, великого князя Павла, повеления. Вернувшись во дворец, десятилетний мальчик заявил: «Вперед я выпрошу, чтобы тех можно было высылать вон, кои начнут при мне хлопать, когда я не хлопаю. Это против благопристойности». Екатерина, естественно, не выполнила просьбу сына, но и не придала ей того значения, какое стоило бы: мальчик определенно страдал манией величия. Именно это станет одной из главных причин и его все ухудшающихся отношений с матерью, и вообще почти всех его будущих бед. Но этот упрек в адрес матери справедлив только в том случае, если Екатерина знала о странностях поведения сына. Ведь «Записок» Порошина она наверняка читать не могла, а решались ли ей докладывать о происходящем? Допускаю, что не докладывали: опасались обеспокоить, боялись гнева.

Но Порошин однажды не выдержал. Он написал своему воспитаннику, которого, несомненно, любил, а потому хотел не столько обидеть, сколько предостеречь: «В один прекрасный день, господин мой, Вы, движимые самыми хорошими намерениями в мире, способны будете вызвать к себе лютую ненависть!» Скорее всего, именно это откровенное послание вызвало гнев Никиты Ивановича Панина (как посмел высказать подобное замечание будущему государю!), и он отправил Порошина в отставку. Но предсказание учителя сбудется с абсолютной точностью. Правда, до этого пройдет еще 35 лет, наполненных событиями, как радостными, так и, в большей части, печальными и даже трагическими.

Екатерина, как от нее ни скрывали, видела некоторые странности в поведении сына. Особенно ее заботила частая, ничем извне не мотивированная смена настроений. Ей казалось, что это непостоянство связано с рано развившейся и не находящей удовлетворения чувственностью. И она решила сына женить.

Великая княгиня Наталья Алексеевна, первая жена Павла Петровича.

Желающих узнать подробности обоих браков Павла Петровича я снова отсылаю к книге «Принцессы немецкие – судьбы русские». Здесь скажу только, что императрица, хотя и сама избрала семейство ландграфов Гессен-Дармштадтских, с которым считала возможным породниться, не отказала сыну в праве самостоятельно выбрать одну из трех принцесс. Если вспомнить, как выдавали замуж ее, это было весьма демократично. Более того, она не стала возражать, когда Павел выбрал ту, которая ей самой понравилась много меньше сестер. Не исключено, что он сделал этот выбор назло матушке. За что в итоге и поплатился. Но сразу после свадьбы он был счастлив и даже к матери стал относиться терпимее.

Правда, вскоре сделался мрачен, его взгляд горел тревожным огнем, с матерью держался то подчеркнуто холодно, то был дерзок и груб. Екатерине докладывают: молодая великая княгиня плохо влияет на Павла, попрекает его, почему он терпит, что его матушка слишком засиделась на троне, его троне! Государыня ничего не предпринимает: «Я знаю, что Павел будирует против меня, но всем наследникам кажется, что они лучше справятся с государственными делами. Я могу утешаться одним: его сын также будет будировать против него самого». Ее пророчество сбудется через 27 лет…

Что же касается нетерпеливой жены наследника, великой княгини Натальи Алексеевны, то она вскоре скончается родами. Так что подстрекать Павла Петровича какое-то время будет некому.

Смерть жены повергла его в отчаяние. Видя его состояние, Екатерина отдала сыну пачку писем: любовных писем его лучшего друга, графа Андрея Кирилловича Разумовского, к его обожаемой жене. Обняла (в их отношениях такое проявление чувств – редкость), сказала: «Они недостойно злоупотребили твоим доверием». Наверное, это было жестоко. Но она хотела помочь, исцелить. Сама всегда предпочитала знать правду. Любую. И исцелила. Через полгода, когда подобрала ему новую невесту, он с веселым любопытством расспрашивал: «Блондинка? Брюнетка? Маленькая? Высокая?»

Однако при том, что великий князь легко и охотно отдался радостям новой семейной жизни, коварство первой жены навсегда оставило неизгладимый след в его душе. С теми, кого любил, в юности он бывал трогательно, по-детски доверчив. Именно так относился к Наталье и Андрею. Больше это не повторялось. Никогда. После того как убедился в предательстве самых близких, недоверчивость, подозрительность стали доминирующими чертами его натуры. Потом, когда он станет императором, именно подозрительность будет отравлять жизнь всем окружающим. Да и ему самому.

В первое время после новой женитьбы Павел опять сделался с матерью непривычно хорош. Охлаждение их отношений, думаю, наступило не только оттого, что великий князь уверовал «доброжелателям», которые упорно нашептывали: мол, матушке следовало бы освободить трон ему, законному наследнику своего незабвенного отца. Екатерина, стоило ей захотеть, сумела бы переубедить сына. Она обладала просто фантастической способностью убеждать. К тому же на ее стороне были неопровержимые факты. Вступая на престол, Петр III ни словом не обмолвился о своем сыне и не подумал назвать его наследником. А поскольку закона о престолонаследии в России не существовало, то считать Павла, как единственного сына, законным наследником не было никаких оснований. Законным наследником он стал только с той минуты, как его провозгласила таковым матушка. Причем ее наследником, а вовсе не покойного родителя. Так что ничего кроме благодарности он, казалось бы, к матери испытывать не должен. Почему она не объяснила ему всего этого, почему не воспользовалась своим даром убеждения?

Думаю, ее отталкивало от великого князя нечто такое, о чем она не могла и не хотела рассказать никому. Попробуем представить чувства женщины, которая точно знает, что отец ее ребенка – вовсе не убиенный Петр Федорович, а между тем ребенок становится все больше и больше похож именно на Петра. Сначала она недоумевает. Потом ее охватывает тревога: наверняка никакого сходства нет (потому что и быть не может), значит, это игра ее больного воображения, измученного угрызениями совести (угрызения, вероятно, и вправду мучают)? Потом, когда сходство становится очевидным для всех, ее охватывает ужас (который приходится постоянно скрывать): что, если это сходство – Божья кара?

Великая княгиня Мария Федоровна, вторая жена Павла Петровича.

Павел, конечно же, знал о том, как умер его отец. Не подробности, нет. Только сам факт насильственной смерти. Знали об этом не только при русском дворе и всех царствующих дворах Европы. Знали многие, слишком многие. Достаточно вспомнить историю, случившуюся в Вене. Дело было так: путешествуя по Европе со своей второй женой, которую тоже нашла ему матушка и за которую он в течение нескольких лет был государыне искренне благодарен, великий князь был приглашен в императорский театр. Должны были давать «Гамлета», но актер Брокман отказался выйти на сцену, опасаясь, как бы высокий гость не усмотрел в пьесе намека на свои отношения с матерью, «безнаказанной подстрекательницей убийства его отца». Так что кое-кто в Европе ему сочувствовал. Более того, им восхищались: «В Версале он производил впечатление знатока французского двора, изучившего его так же хорошо, как и свой. В мастерских наших художников (с наибольшим интересом он виделся главным образом с мсье Грезом и мсье Гудоном) он выказал такие познания в искусстве, которые делали для них его одобрения более ценными (как не вспомнить добрым словом учителей, приставленных к великому князю ненавистной матушкой. – И. С.). В наших лицеях и академиях своими похвалами и вопросами он доказал, что он давно знает тех людей, просвещенность и добродетели которых сделали честь их веку и их стране». Между прочим, написал это не кто-нибудь, а Мельхиор Гримм, доверенное лицо Екатерины Великой, прекрасно знавший все нюансы ее отношений с сыном.

Но было немало весьма достойных людей, на которых русский великий князь произвел совсем другое впечатление. В те же дни, когда Гримм писал свое послание Екатерине, государственный министр Франции Эдельшейм заметил: «Цесаревич вобрал в себя все безумство, высокомерие, слабость и эгоизм». А австрийский фельдмаршал принц Шарль Жозеф Де Линь, известный весьма проницательными суждениями о своих современниках, писал: «Ум его был обманчивым, сердце прямолинейным, мнение – чистой случайностью. Он был подозрительным, обидчивым… Строящий из себя фрондера, разыгрывающий из себя преследуемого… Горе его друзьям, врагам, союзникам и подданным! Он ненавидит свой народ и говорил мне о нем когда-то в Гатчине такое, что я не могу повторить.»

Коли уж принц Де Линь упомянул Гатчину, остановимся на этой любимой резиденции Павла Петровича чуть подробнее. В 1783 году, по поводу рождения у великокняжеской четы дочери Александры, Екатерина дарит сыну огромный дворец и поместье, выкупленные ею у наследников недавно скончавшегося Григория Орлова. К слову сказать, это вряд ли порадовало бы отставного фаворита: Павла он терпеть не мог, относился к тому с некоторой даже брезгливостью.

О многочисленных радостях и проблемах гатчинской жизни рассказывать не буду, скажу только о главном. Наконец-то здесь, в принадлежащем только ему изолированном от Петербурга и страны удельном княжестве, великий князь смог провести некую репетицию будущего управления всей великой державой. Гатчину он воспринимал как страну в миниатюре. Он получил возможность хотя бы в своем уделе противостоять нововведениям ненавистного Потемкина. Тот посмел радикально изменить военную форму русской армии: повелел отрезать косы, отменил использование пудры для волос, вместо долгополых мундиров переодел солдат в короткие куртки, вместо коротких обтягивающих штанов – в широкие, не стесняющие движений шаровары. Полководец Потемкин знал, как мешает в бою устаревшая униформа времен Семилетней войны. Он думал о солдатах. Не нюхавший пороха Павел Петрович думал о другом – о верности традициям.

Павел начал формировать в Гатчине собственные воинские части. Уж своих-то солдат он одел, как положено: огромные гренадерские шапки, высокие, до колен сапоги, обтягивающие ноги, длинные, до локтей перчатки и, конечно же, всем, как и прежде, было приказано напомаживать и пудрить волосы. Для обучения своего войска великий князь пригласил прусских инструкторов, чем заслужил искреннее одобрение своего кумира Фридриха Великого.

Скоро мини-армия великого князя насчитывает уже две с половиной тысячи человек. Отлично вооруженных и обученных. Тут бы Екатерине и задуматься: зачем сыну такое войско, если ее, государыню, и в Царском Селе и в Зимнем охраняет не больше сотни гвардейцев? Но она даже рада: военные игры отвлекут сына от неуемного, страстного стремления как можно скорее завладеть короной. Он упоен своей безраздельной властью над гатчинским воинством. Нелепо? Смешно? Но иллюзия власти может охладить его нетерпение…

Однако мудрой матушке стоило бы задуматься. «Военные игры» начинали приобретать страшноватые формы. Как-то в присутствии сыновей Павел Петрович с извращенной жестокостью наказал офицера за ничтожную провинность. Увидев их ошеломленные лица, улыбнулся и назидательно произнес: «Вы видите, дети мои, вы видите, что с людьми необходимо обращаться, как с собаками?!» Молодые люди возразить не посмели. Но тревога за свое будущее и будущее страны (если они уже задумывались о судьбе страны) с тех пор их уже не покидала. Уже тогда своими руками отец готовил старшего сына к чудовищному поступку, постепенно делая этот поступок неотвратимым…

«Нельзя без жалости и ужаса видеть все то, что делает великий князь-отец. Впечатление такое, что он изобретает средства, чтобы заставить ненавидеть себя. Он вбил себе в голову, что его презирают и стараются ему это показать, из-за этого он цепляется ко всему и наказывает без разбора… Малейшее опоздание, малейшее противоречие выводит его из себя, и он как с цепи срывается. Странным в его поведении было и то, что он никогда не исправлял свои ошибки… В Гатчине поговаривали о ежедневной жестокости и мелочных придирках». Это слова Федора Ростопчина, а уж его-то, при всем желании, никак нельзя заподозрить в неприязни к великому князю.

Михайловский замок.

Пока во власти Павла Петровича только Гатчина. Скоро окажется вся Россия…

Нельзя умолчать и о том, что Павел – выдающийся мистификатор. Ввести людей в заблуждение, заставить, чтобы поверили придуманным им небылицам, – одно из любимых развлечений будущего императора. Допускаю, что он с удовольствием морочил головы окружающим рассказами и о ночной прогулке по набережной Невы с призраком Петра Великого (через века c абсолютной верой в их подлинность передаются слова призрака: «Бедный, бедный Павел! Бедный князь!»); и о явлении архангела Михаила, повелевшего построить Михайловский замок; и о вещем сне, который одновременно приснился ему и его супруге, возвестив, что долгожданная власть скоро будет в их руках. Правда, в последнем случае нужно было соучастие Марии Федоровны, но на нее он вполне мог положиться, ведь этот розыгрыш был и в ее инте ресах.

Они оба были последовательными мифотворцами. Павел творил миф о себе – избраннике таинственных сил, наделенном сверхчеловеческим даром предвидения. Этот миф просто необходимо было поддерживать время от времени рассказами об очередном озарении. Впрочем, вполне допускаю, что я не права, что пророческие видения действительно имели место. А может быть, все дело в явной психической нестабильности сына Екатерины Великой; той самой нестабильности, которую замечали в нем с раннего детства, но не пытались преодолеть, а (пусть и невольно) только усугубляли неумелым воспитанием?

С годами, снедаемый жаждой власти, Павел все более уверялся (или его уверяли), что приказ убить его отца отдала матушка – она сделала его несчастным, одиноким сиротой. Эта уверенность постоянно подогревала ненависть к Екатерине.

Но вот Федор Ростопчин (один из немногих, кого с определенной мерой условности можно назвать другом Павла Петровича), найдя в бумагах умирающей государыни записку Алексея Орлова, сначала ее скопировал (эта-то копия и дошла до наших дней, подлинник Павел бросил в огонь, как и предполагаемое завещание матери, которым она лишала его престола и объявляла своим наследником внука, Александра Павловича), а потом передал великому князю. Павел читал, не скрывая волнения: «Матушка, милосердная государыня. Как мне изъяснить, описать, что случилось, не поверишь верному своему рабу. Но, как перед Богом, скажу истину. Матушка! Готов на смерть идти, сам не знаю, как беда случилась. Погибли мы, коли не помилуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руку на государя. Но, государыня, случилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором (Барятинским. – И. С.), не успели мы разнять, а его уже не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее кончить. Свет не мил, прогневили тебя и погубили души навек». Дочитав, наследник (уже без нескольких минут император) вздохнул с облегчением: слава Богу, матушка не приказывала убивать!

Но это облегчение не остановило его: он все-таки устроил безумный фарс – совместные похороны Екатерины и извлеченных из могилы сгнивших за 34 года останков Петра III. Он мстил матери за 42 года ожидания вожделенной власти, за то, что она превосходила его во всем, за то, что в открытую называла его «мсье второй сорт». Его беда была в том, что у него недоставало ни мудрости, чтобы осознать величие покойной императрицы, ни великодушия, чтобы забыть и простить. Он хотел одного: уничтожить все, сделанное ею, стереть даже память о ней.

Все, что Павел Петрович пережил, будучи великим князем, сформировало характер, образ мыслей и действий реформатора и разрушителя. Но реформатор, желающий во что бы то ни стало все изменить, все сделать по-своему, но не имеющий ни определенной цели, ни плана, хватающийся то за одно, то за другое, вязнущий в мелочах – опасен. Став императором, Павел будто поставил себе целью добиться, чтобы сбылось пророчество его кумира Фридриха Великого: повторил судьбу своего несчастного отца.

Заговор и убийство были делом нескольких человек из ближайшего окружения царя. Но самым страшным оказалось то, что его смерть не вызвала ни слез, ни сочувствия. Страна, лишившаяся монарха, ликовала.

Великий князь Павел Петрович.

Жена недавнего наследника, а теперь уже императора Александра I Елизавета Алексеевна писала матери 13—14 марта 1801 года: «Как бы ни больно мне думать о горестных обстоятельствах смерти императора, признаюсь, я дышу свободно вместе со всей Россией… ему (Александру Павловичу. – И. С.) необходима твердость, ибо, Боже праведный, в каком состоянии досталась ему эта империя… Все тихо и спокойно, если бы не безумная радость, которой охвачены все от последнего мужика до самых высокопоставленных особ».

Чтобы заслужить такую посмертную участь, надо было очень постараться…

В жизни обоих персонажей этой главы было немало событий, рассказ о которых мог бы оказаться небезынтересен читателям. Я сознательно отобрала только то, что важно для концепции всей книги: участь людей, в силу своего рождения оказавшихся в привилегированном положении, вовсе не безмятежна. Жизнь их так трудна, так полна опасностей, искушений и соблазнов, что вряд ли стоит им завидовать (впрочем, завидовать вообще никому не стоит – у каждого своя судьба). А вот посочувствовать им можно. И – пожалеть… Даже если они (такие, какими их сделали положение, воспитание, интриги двора) и не слишком симпатичны.

Мне кажется, судьбы именно первых великих князей Романовых позволяют понять: положение великого князя, для других недосягаемое и завидное, для самого обладателя высокого титула может быть унизительным (или таковым казаться). Вот тогда-то он и делается по-настоящему несчастен: его амбиции многократно превышают его возможности, а среди окружающих обязательно найдутся завистники и интриганы, которые будут постоянно бередить рану. Их растлевающее влияние разовьет у великого князя комплексы, которые, когда (если) их обладатель придет к власти, окажут самое прискорбное влияние на его подданных. Думаю, правомерность такого заключения судьбы Петра Федоровича и Павла Петровича подтверждают неопровержимо. Большинству их потомков тоже предстоит пережить и непонимание, и унижения (может быть, для рядового человека это и не унижения вовсе, но они-то от рождения привыкли считать себя избранниками судьбы); предстоит ломать себя в угоду традициям и этикету.

В общем, среди тех, о ком я расскажу, будет очень мало счастливых людей. А уж безоблачно счастливых не будет вовсе…