Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Зачастую наши добродетели – не более чем замаскированные пороки
Нередко то, что мы принимаем за добродетели, есть совокупность различных действий и интересов, сведенных вместе фортуной или нашей собственной предприимчивостью: случается, что не целомудрие делает женщин целомудренными и не доблесть придает мужчинам доблести.
Нет более великого льстеца, чем себялюбие.
Несмотря на все открытия в краю себялюбия, там остается немало неизведанных земель.
Себялюбие расторопней самых расторопных в мире.
Продолжительность наших страстей зависит от нас не более, чем продолжительность нашего существования.
Страсть часто делает человека бойкого дураком, а самых глупых – бойкими.
Эти великие и славные деяния, ослепительные подвиги, которые политики изображают следствием великих замыслов, обыкновенно зависят от свойств характера и страстей. Так, война между Августом и Антонием, которую объясняют их честолюбивым стремлением к господству над миром, была, возможно, одним из проявлений ревности.
Страсти – единственные ораторы, которым дано всегда убеждать: в них есть некое природное мастерство, чьи законы безупречны. Поэтому человек неискушенный, но страстный, убеждает лучше равнодушного краснобая.
Страсти несправедливы и небескорыстны, поэтому следовать им опасно и опасаться их следует даже тогда, когда они кажутся умеренными.
Человеческое сердце беспрестанно порождает страсти, так что падение одной – почти всегда возвышение другой.
Нередко страсти порождают собственную противоположность: скупость может привести к расточительности, а расточительность – к скупости; люди проявляют стойкость по слабости и отвагу из трусости.
Как ни упрятывай страсти за внешним благочестием и добродетельностью, их неизменно видно сквозь завесу.
Для нашего самолюбия куда несносней осуждение наших вкусов, нежели убеждений.
Людям не только свойственно забывать благодеяния и обиды, они ненавидят тех, кому обязаны, и не держат зла на обидчиков. Воздать за добро и отомстить за зло кажется им кабалой, с которой трудно смириться.
Милосердие государей – часто всего лишь умелый способ снискать народную любовь.
Милосердие было возведено в добродетель, однако порой оно вызвано тщеславием, иногда ленью, часто страхом и почти всегда и тем, и другим, и третьим.
Умеренность счастливых кроется в спокойном расположении духа, которое приносит удача.
Умеренность – страх зависти или презрения, которые становятся уделом тех, кто опьянен удачей; или суетное желание покрасоваться силой духа; а в людях, высоко вознесшихся, – желание казаться выше собственного успеха.
Нам всем хватает сил, чтобы выносить чужие несчастья.
Невозмутимость мудрых – не более чем умение замыкать волнения в сердце.
Осужденные на казнь порой остаются невозмутимы и выказывают презрение к смерти, однако это – свидетельство страха посмотреть ей прямо в лицо. Можно сказать, что для их духа эта невозмутимость и презрение – то же, что повязка для глаз.
Философия без труда берет верх над бедами минувшими и грядущими, но горести нынешние побеждают философию.
Немногие знают смерть. Обычно с ней мирятся не обдуманно, а по глупости и в силу обычая; в большинстве же своем люди умирают потому, что от смерти нельзя воздержаться.
Когда великих сокрушают длительные невзгоды, делается ясно, что их питала сила честолюбия, а отнюдь не величие души, и что, за вычетом гигантского тщеславия, герои – те же люди.
Благосклонность фортуны требует большей добродетели, нежели ее враждебность.
Ни солнце, ни смерть не допускают долгого взгляда.
Люди нередко похваляются даже самыми преступными страстями, однако зависть – страсть малодушная и постыдная, в которой никто не решится признаться.
Ревность в чем-то оправданна и справедлива, ибо это – стремление уберечь нашу собственность или то, что мы таковой считаем, а зависть – бешеное озлобление против чужого достояния.
Чинимое нами зло приносит нам не столько ненависти и преследований, как наши добрые качества.
В нас больше силы, нежели воли: нередко, почитая что-то невозможным, мы просто пытаемся оправдаться в собственных глазах.
Когда бы мы не имели недостатков, нам не было бы столь радостно подмечать их у ближних.
Ревность питают сомнения; она превращается в бешенство или исчезает, как только сомнения переходят в уверенность.
Гордыня никогда не бывает внакладе и не терпит убытков, даже отрешившись от тщеславия.
Не имей мы собственной гордыни, не приходилось бы сетовать на чужую.
Все люди равны в своей гордыне, разнятся лишь средства и способы ее проявления.
Природа, в заботе о нашем благополучии столь мудро устроившая наши телесные органы, еще наделила нас гордыней – по-видимому, чтобы избавить от мучительного сознания нашего несовершенства.
В наших предостережениях людям оступившимся больше гордыни, нежели доброты; мы отчитываем их не столько затем, чтобы исправить, сколько затем, чтобы убедить в своей праведности.
Мы даем обещания, сообразуясь с собственными надеждами, а исполняем их, сообразуясь с собственными страхами.
Интерес говорит на всех языках и надевает любые личины, в том числе и незаинтересованности.
Иных интерес ослепляет, другим служит путеводным светом.
Слишком усердные в малом обычно утрачивают способность к великому.
У нас не довольно сил, чтобы вполне следовать собственному разуму.
Человек нередко считает, что управляет собой, меж тем как что-то управляет им; и пока умом он стремится к одной цели, сердце незаметно увлекает его к другой.
Сила и слабость духа – выражения неудачные: речь всего лишь идет о хорошем или дурном устройстве телесных органов.
Прихоти нашего нрава куда причудливее капризов судьбы.
Привязанность или безразличие философов к жизни – не более чем разные пристрастия их себялюбия, спорить о которых так же не стоит, как о пристрастиях в еде или в выборе цветов.
