VIII. Возвращение в Лувр
Не сомневаясь, что в комнате короля Наваррского сделано все, как приказано, – трупы стражей убраны, Морвель перенесен домой, ковры замыты, – Екатерина отпустила придворных дам, так как была полночь, и попыталась заснуть. Но потрясение оказалось слишком сильным, а разочарование – слишком горьким. Проклятый Генрих, все время ускользавший из ее ловушек, обычно действовавших смертельно, казалось, был храним какой-то непреодолимой силой, которую Екатерина упорно звала случаем, хотя другой голос в глубине ее души говорил, что имя этой силы – не случай, а судьба. Мысль о том, что слух о неудачном покушении, распространившись по Лувру и вне его, внушит Генриху и гугенотам еще большую уверенность в их будущем, приводила ее в такую ярость, что, если б этот «случай», против которого она столь неудачно вела борьбу, столкнул ее в эту минуту с проклятым Генрихом, она бы не задумалась пустить в ход висевший у нее на поясе флорентийский кинжальчик, чтобы сорвать эту игру судьбы, благоприятную для Генриха Наваррского.
Ночные часы, такие тягучие для тех, кто ждет или не спит, влачились один вслед за другим, а королева-мать все не смыкала глаз. За эту ночь целый сонм новых проектов возник в ее уме, обуреваемом страшными видениями. Наконец, едва забрезжил свет, она встала с постели, сама оделась и направилась в покои Карла IX.
Стража, привыкшая к ее приходам во всякое время дня и ночи, пропустила королеву-мать. Через переднюю она прошла в Оружейную палату, но застала там одну кормилицу.
– Где мой сын? – спросила королева-мать.
– Мадам, к нему запрещено входить до восьми часов.
– Запрещение не касается меня.
– Оно для всех, мадам.
Екатерина усмехнулась.
– Да, я знаю, – продолжала кормилица, – хорошо знаю, что здесь ничто не может воспрепятствовать вашему величеству; я только молю внять просьбе простой женщины и не ходить дальше.
– Кормилица, мне надо поговорить с сыном.
– Мадам, я отопру, но только по королевскому приказу вашего величества.
– Откройте, я требую! – приказала Екатерина.
Услышав повелительный тон, внушавший больше уважения и страха, чем голос самого Карла, кормилица подала Екатерине ключ. Но Екатерина в нем не нуждалась, она вынула из кармана свой ключ и быстрым поворотом отперла дверь в покои сына.
В спальне никого не было, постель не смята; борзая Актеон, лежавшая около кровати на медвежьей шкуре, встала, подошла к Екатерине и полизала ее руки цвета слоновой кости.
– Вот как! Он ушел из дому, – сказала королева– мать. – Я подожду.
В мрачной решимости Екатерина задумчиво села у окна, выходившего на луврский двор как раз против пропускных ворот.
Просидев два часа, недвижная и белая, как мраморная статуя, она наконец увидела, что в Лувр въезжает отряд всадников с Карлом и Генрихом Наваррским во главе.
Она сразу поняла все: Карл не захотел с ней препираться из-за ареста своего зятя, а просто увел его и этим спас.
– Слепец! Слепец! Слепец! – прошептала Екатерина и стала ждать.
Минуту спустя в Оружейной палате раздались шаги.
– Сир, хотя бы теперь, когда мы уже в Лувре, – говорил голос Генриха Наваррского, – скажите мне, почему вы увели меня и какую услугу мне оказали?
– Нет, нет, Анрио! – смеясь, ответил Карл. – Когда-нибудь узнаешь; но сейчас это тайна. Знай только одно, что, по всей вероятности, у меня будет из-за тебя ссора с матерью.
Сказав это, Карл отдернул занавеску и очутился лицом к лицу с Екатериной. Из-за его плеча выглянуло встревоженное и бледное лицо Генриха Наваррского.
– А-а! Вы здесь, мадам! – сказал Карл, нахмурив брови.
– Да, сын мой. Мне надо поговорить с вами.
– Со мной?
– С вами, и наедине.
– Что делать? – сказал Карл, оборачиваясь к зятю. – Раз уж нельзя избежать этого совсем, то чем скорее, тем лучше.
– Я ухожу, сир, – сказал Генрих.
– Да, да, оставь нас одних, – ответил Карл. – Ты ведь теперь католик, Анрио, так сходи к обедне и помолись за спасение моей души, а я останусь слушать проповедь.
Генрих поклонился и вышел.
Карл сам предупредил вопросы матери.
– Итак, мадам, – сказал он, пытаясь обратить все дело в шутку, – вы меня ждали, чтобы побранить, так ведь? Я непочтительно испортил ваши планы. Но – смерть дьяволу! – не мог же я позволить арестовать и посадить в Бастилию человека, только что спасшего мне жизнь. А в то же время мне не хотелось браниться с вами: я хороший сын. Да и сам бог, – добавил Карл шепотом, – карает тех детей, которые бранятся с матерью; пример – мой брат Франциск Второй. Простите меня великодушно и признайтесь, что я неплохо пошутил.
– Ваше величество ошибается, – ответила Екатерина, – это дело совсем не шуточное.
– Так я и знал! Знал, что вы так и посмотрите на это, черт меня возьми!
– Сир, вашим легкомыслием вы разрушили целый план, который должен был открыть нам многое.
– Ба! Целый план!.. Неужели какой-то неудавшийся план может вас смутить – вас, матушка? Вместо него вы придумаете двадцать новых, и в них я уж обещаю вам свое содействие.
– Даже если бы вы и стали мне содействовать, то теперь поздно: он предупрежден и будет начеку.
– Слушайте, – сказал король, – будем говорить прямо: что вы имеете против Анрио?
– То, что он заговорщик.
– Да, понятно, в этом вы его обвиняете все время! Но кто в этом прелестном обиталище, которое зовется Лувр, кто не занимается заговорами больше или меньше?
– Но больше всех – он, и он тем более опасен, что никто об этом и не подозревает.
– По-вашему, он Лоренцино! – сказал Карл.
Екатерина нахмурилась при этом имени, напоминавшем ей одну из наиболее кровавых драм флорентийской истории.
– Слушайте, – сказала она, – у вас есть возможность доказать мне, что я не права.
– Каким образом?
– Спросите Генриха, кто был у него в спальне сегодня ночью?
– В его спальне… сегодня ночью?
– Да. И если он вам скажет…
– То что?
– Тогда я готова признать свою ошибку.
– Но если это была женщина, не можем же мы от него требовать…
– Женщина?
– Да.
– Женщина, которая убила двух ваших стражей и ранила Морвеля, быть может, насмерть?
– Ого! Это уже серьезно, – сказал король. – Значит, дело было кровавое?
– Трое легли на месте.
– А тот, кто их уложил?
– Убежал цел и невредим.
– Клянусь Гогом и Магогом! – сказал Карл. – Вот молодец! И вы правы, матушка, мне надо знать, кто он такой.
– А я заранее вам говорю, что не узнаете, – по крайней мере, от Генриха.
– А от вас? Не мог же этот человек наделать таких дел, не оставив никаких следов? Неужели никто не заметил чего-нибудь особенного в его одежде?
– Заметили только то, что на нем был очень изящный вишневый плащ.
– Так, так! Вишневый плащ! – сказал Карл. – Здесь, при дворе, мне известен только один такой, который бросается в глаза.
– Совершенно верно, – ответила Екатерина.
– А именно?
– Подождите меня здесь, сын мой, – сказала Екатерина, – я пойду узнать, как выполнены мои приказания.
Екатерина вышла, а Карл начал рассеянно ходить по комнате, насвистывая охотничью песенку, заложив одну руку за колет и свободно опустив другую, которую лизала его борзая, всякий раз когда он останавливался.
Генрих Наваррский ушел от своего шурина сильно встревоженный и, вместо того чтобы идти обычным путем – по коридору, пошел по маленькой боковой лестнице, которая уже не раз упоминалась; она вела в третий этаж. Поднявшись всего на четыре ступеньки, он увидел на первом повороте чью-то тень. Генрих остановился и взялся за рукоять кинжала, но быстро разглядел, что это была женщина; она схватила его за руку, говоря хорошо ему знакомым, милым голосом:
– Слава богу, сир, вы целы и невредимы, я так за вас боялась! Но, верно, бог услышал мою молитву.
– Что случилось? – спросил Генрих.
– Все поймете, когда войдете к себе. Не беспокойтесь об Ортоне, я его приютила у себя.
И мадам де Сов быстро сбежала вниз мимо него, как будто встретилась с ним на лестнице случайно.
– Странно! – сказал Генрих. – Что же такое произошло? Что с Ортоном?
К сожалению, мадам де Сов не слышала его вопросов, она была уже далеко.
Вслед за ней в верхнем пролете лестницы появилась другая тень, на этот раз мужчины.
– Тс-с! – произнес он.
– А-а! Это ты, Франсуа?!
– Не называйте меня по имени.
– Что случилось?
– Пройдите к себе и узнаете, а потом проскользните в коридор, хорошенько осмотритесь, не подглядывают ли за вами, и зайдите ко мне, дверь будет только притворена.
И Франсуа исчез, точно провалившись, как театральный призрак в люк.
– Святая пятница! – прошептал Беарнец. – Загадка остается загадкой; но раз отгадка находится в моих покоях, идем туда, а затем посмотрим.
Однако, продолжая свой путь, Генрих испытывал сильное волнение. Он обладал юношеской восприимчивостью: в его душе все отражалось четко, как в зеркале, а то, что он до сих пор слышал, предвещало какую-то беду.
Король Наваррский подошел к двери в свои покои и прислушался. Внутри все было тихо. Кроме того, Шарлотта посоветовала ему зайти к себе, значит, там не было ничего опасного. Он быстро заглянул в переднюю: никого! Но не было и никакого указания на то, что произошло.
«Ортона в самом деле нет», – сказал он про себя и перешел в следующую комнату. Там все стало ему ясно.
Хотя воды и не жалели, но всюду на полу виднелись большие красноватые потеки; одно кресло исковеркано; в занавесках полога – дырки от ударов шпаг; венецианское зеркало пробито пулей; окровавленная рука оставила на стене страшный отпечаток, говоривший о том, что эта безмолвная комната совсем еще недавно была свидетельницей борьбы не на жизнь, а на смерть.
Генрих Наваррский блуждающим взором пробежал по этим разнородным признакам борьбы, отер рукою выступивший на лбу пот и прошептал:
– Да-а! Теперь я понимаю, что за услугу мне оказал король; какие-то люди приходили сюда меня убить… А де Муи? Что сделали с де Муи? Мерзавцы! Они его убили!
Как герцогу Алансонскому хотелось поскорее рассказать Генриху о событиях этой ночи, так и самому Генриху не терпелось узнать то, что произошло; и, бросив на окружающее последний мрачный взор, он выбежал в коридор, убедился, что никого нет, быстро открыл приотворенную дверь, тщательно запер ее за собой и проскочил к герцогу Алансонскому.
Герцог ждал его в первой комнате. Он быстро схватил Генриха за руку и, приложив палец к своим губам в знак молчания, увлек короля Наваррского в отдельный круглый кабинетик, помещавшийся в башенке и благодаря этому совершенно недоступный для шпионства.
– Ах, брат мой, какая ужасная ночь! – сказал герцог.
– А что такое было?
– Хотели вас арестовать.
– Меня?
– Да, вас.
– Почему?
– Не знаю. Где вы были?
– Король с вечера увел меня с собою в город.
– Значит, он знал, – сказал герцог. – Но если вас не было дома, то кто же был у вас?
– А разве кто-нибудь у меня был? – спросил Генрих, будто не зная.
– Да, какой-то мужчина. Услыхав шум, я побежал к вам на помощь, но было уже поздно.
– А этого мужчину арестовали? – спросил Генрих с мучительной тревогой.
– Нет, он опасно ранил Морвеля, убил двух стражей и убежал.
– Молодец де Муи!
– Так это был де Муи? – подхватил герцог.
Генрих почувствовал свой промах.
– Я так предполагаю, – ответил он, – потому что назначал ему свидание с целью сговориться о вашем бегстве и заявить ему, что все свои права на наваррский престол я уступаю вам.
– Если это станет известно, мы погибли, – сказал герцог Алансонский, побледнев.
– Да, несомненно, Морвель скажет.
– Морвель ранен шпагой в горло; я спрашивал хирурга, который делал ему перевязку, он сказал, что раньше недели Морвель не сможет произнести ни одного слова.
– Неделя! Для де Муи это больше чем нужно, чтобы оказаться в полной безопасности.
– В конце концов, это мог быть и не де Муи, – сказал герцог Алансонский.
– Вы так думаете? – спросил Генрих.
– Да. Ведь человек так быстро скрылся, что заметили только его вишневый плащ.
– В самом деле, – ответил Генрих, – такой плащ больше подходит какому-нибудь дамскому угоднику, а не солдату. Никому в голову не придет подозревать в де Муи обладателя вишневого плаща.
– Нет, – сказал герцог, – уж если кого и заподозрят, так скорее… – Герцог запнулся.
– Ла Моля, – продолжил Генрих.
– Разумеется! Я и сам, глядя на бежавшего человека, одну минуту подумал на Ла Моля.
– Вы и сами думали? Тогда вполне возможно, что это был Ла Моль.
– Он ничего не знает? – спросил герцог Алансонский.
– Ровно ничего, во всяком случае – важного, – ответил Генрих.
– Теперь я сам уверен, что это был он.
– Черт возьми! – сказал Генрих. – Если так, то это очень огорчит королеву Наваррскую, она принимает в нем большое участие.
– Участие, говорите вы? – спросил герцог в замешательстве.
– Конечно, Франсуа. Разве вы забыли, что вам его рекомендовала ваша сестра?
– Верно, – ответил герцог упавшим голосом. – Поэтому мне и хотелось быть ему полезным, настолько, что я из опасения, как бы его вишневый плащ не навлек подозрений, поднялся к нему в комнату и унес вишневый плащ к себе.
– Что умно, то умно, – ответил Генрих. – Теперь я мог бы не только биться об заклад, но даже поклясться, что это был Ла Моль.
– Даже на суде? – спросил герцог.
– Ну конечно, – ответил Генрих. – Наверное, он приходил ко мне с каким-нибудь поручением от королевы Маргариты.
– Если бы я был уверен, что вы выступите свидетелем, я бы выступил против него как обвинитель, – сказал герцог.
– Если вы, Франсуа, выступите с обвинением, то, разумеется, я же не стану вас опровергать.
– А королева? – спросил герцог.
– Ах да! Королева!
– Надо бы узнать, как она поступит?
– Это я беру на себя.
– А знаете что, братец? Ей, пожалуй, не будет смысла опровергать нас; ведь этот молодой человек прогремит теперь как храбрец, и слава ему не будет стоить ни гроша, он купит ее в кредит, на веру. Правда, весьма возможно, что ему придется за это уплатить вместе с процентами и капитал.
– Ничего не поделаешь! – ответил Генрих. – Ничто не дается даром в этом мире.
И, с улыбкой махнув рукой герцогу Алансонскому, он осторожно высунул голову в коридор; убедившись, что никто их не подслушивал, Генрих быстро проскользнул на боковую лесенку, которая вела в покои Маргариты.
Королева Наваррская, так же, как и ее муж, была в волнении. Ее сильно тревожил ночной поход против нее и герцогини Невэрской, предпринятый королем, герцогом Анжуйским, герцогом Гизом и Генрихом Наваррским, которого она тоже узнала. Несомненно, что у них не было никаких улик против нее; привратник, которого отвязал от ворот Ла Моль, уверял, что не сказал ни слова. Но четыре высокопоставленные особы, которым два простых дворянина – Ла Моль и Коконнас – оказали сопротивление, – эти особы свернули со своего пути не случайно, а с определенной целью. Маргарита вернулась в Лувр на рассвете, проведя остаток ночи у герцогини Невэрской. Она тотчас легла в постель, но вздрагивала при малейшем шуме и не могла заснуть.
И вот среди мучительной тревоги она вдруг слышит стук в потайную дверь; узнав через Жийону, кто пришел, Маргарита велела его впустить.
Генрих остановился на пороге; он нисколько не походил на оскорбленного мужа – на тонких губах его играла обычная улыбка, ни один мускул лица не выдавал тех треволнений, которые он пережил несколько минут тому назад.
Глазами он как бы спрашивал Маргариту, не разрешит ли она ему остаться с ней наедине. Маргарита поняла его взгляд и сделала Жийоне знак уйти.
– Мадам, – обратился к ней Генрих, – я знаю, как вы любите своих друзей, и боюсь, что я принес вам неприятное известие.
– Какое, месье? – спросила Маргарита.
– Один из самых милых наших людей попал в большое подозрение.
– Кто же?
– Милый граф де Ла Моль.
– Графа де Ла Моль подозревают! В чем же?
– Как виновника событий этой ночи.
Несмотря на умение владеть собой, Маргарита покраснела. Но, сделав над собой усилие, спросила:
– Каких событий?
– Как?! Неужели вы не слыхали даже такого шума, какой был в Лувре этой ночью? – спросил Генрих.
– Нет, месье.
– Ваше счастье, мадам, – с очаровательным простодушием сказал Генрих, – это доказывает, как хорошо вы спали.
– А что же здесь произошло?
– А то, что наша добрая матушка приказала Морвелю и шести стражам арестовать меня.
– Вас, месье? Вас?!
– Да, меня.
– На каком основании?
– Ну-у! Кто может знать основания такого глубокого ума, как ум нашей матушки. Я их уважаю, но не знаю.
– Вы разве не ночевали дома? – спросила Маргарита.
– Нет, но случайно. Вы верно угадали, мадам, я не был дома. Вчера вечером король предложил мне пойти с ним в город; но пока меня не было дома, там был другой человек.
– Кто же другой?
– По-видимому, месье де Ла Моль.
– Граф де Ла Моль? – изумилась Маргарита.
– Черт возьми! И молодец же этот провансалец, – добавил Генрих. – Представьте себе, он ранил Морвеля и убил двух стражей.
– Ранил Морвеля и убил двух стражей?! Это невозможно.
– Как? Вы сомневаетесь в его храбрости, мадам?
– Нет, я только говорю, что Ла Моль не мог быть у вас.
– Почему же он не мог быть у меня?
– Да потому, что… потому, что… он был в другом месте, – смущенно ответила Маргарита.
– А-а! Если он может доказать свое алиби – тогда другое дело, – сказал Генрих. – Он просто скажет, где он был, и вопрос о нем будет исчерпан.
– Где он был?! – с волнением повторила Маргарита.
– Конечно… Сегодня же он будет арестован и допрошен. К сожалению, против него имеются улики…
– Улики! Какие же?
– Человек, оказавший такое отчаянное сопротивление, был в вишневом плаще, – ответил Генрих.
– Да, такого плаща нет ни у кого, кроме Ла Моля… хотя мне известен и другой человек…
– Мне – тоже… Но вот что получится: если у меня в спальне был не Ла Моль, то, значит, это был другой обладатель вишневого плаща. А вы знаете, кто он…
– Боже мой! – воскликнула Маргарита.
– Вот где наш подводный камень! Ваше волнение, мадам, доказывает, что вы тоже его видите. Поэтому поговорим, как говорят о вещи, самой завидной в мире, – о престоле… и… о самом драгоценном благе – о своей жизни… Если арестуют де Муи – мы погибли!
– Я понимаю.
– А граф де Ла Моль никого не может подвести, – продолжал Генрих, – если только вы не считаете его способным выдумать какую-нибудь небылицу; вдруг скажет, например, что он был там-то с дамами… да бог его знает – что…
– Если вы опасаетесь только этого, – ответила Маргарита, – то можете быть спокойны… он этого не скажет.
– Вот как! – сказал Генрих. – Ничего не скажет, даже если ему за это будет грозить смерть?
– Не скажет.
– Вы уверены?
– Ручаюсь.
– Значит, все складывается к лучшему, – сказал Генрих, вставая.
– Месье, вы уже уходите? – с волнением спросила Маргарита.
– Да. Все, что мне надо было вам сказать, я сказал.
– А вы идете к?..
– Постарайтесь вывести всех нас из того опасного положения, в которое поставил нас этот дьяволенок в вишневом плаще.
– О боже мой! Боже мой! Бедный юноша! – горестно воскликнула Маргарита, заломив пальцы.
– Этот милый Ла Моль воистину очень услужлив, – говорил Генрих, уходя.