VI. Незримые щиты
На другой же день после письма Екатерины комендант Венсенского замка вошел к Коконнасу в самом внушительном окружении, состоявшем из двух алебардщиков и четырех личностей в черном одеянии.
Заключенному предложили сойти в залу, где его ждали прокурор Лягель и двое судей, чтобы произвести допрос на основании инструкций, данных Екатериной.
За неделю, проведенную в тюрьме, пьемонтец многое обдумал; каждый день он ненадолго виделся с Ла Молем благодаря усердию их тюремщика, который, ничего не говоря, делал им этот неожиданный подарок, – по всей вероятности, не только ради человеколюбия; но, кроме этих встреч с Ла Молем, когда они согласовали свое поведение на суде, решив отрицать все, Коконнас убедил себя, что при известной ловкости дело его примет хороший оборот; обвинения против них лично были не более серьезны, чем обвинения против других. Генрих и Маргарита не сделали никакой попытки к бегству – следовательно, ни Ла Моля, ни его нельзя было изобличать в таком деле, где главные виновники его остались на свободе. Коконнас не знал, что король Наваррский находился в том же замке, а любезность их тюремщика внушила ему мысль, что над его головой простерлись какие-то защитные покровы, и он назвал их «незримыми щитами».
До сих пор все допросы касались намерений короля Наваррского, планов бегства и того участия, какое должны были принять в этом бегстве оба друга. На все подобные вопросы Коконнас отвечал более чем туманно и очень ловко. Он и на этот раз готовился ответить в том же духе, заранее продумав свои ответы, но сразу увидел, что допрос перенесен в другую область. Разговор шел о том, один или несколько раз они были у Рене, одну или несколько фигурок заказывал Ла Моль.
Коконнас, готовивший себя к другому, решил, что обвинение становится значительно слабее, поскольку дело шло уже не об измене королю, а о том, кто делал статуэтку королевы, да и статуэтку-то вышиной каких-нибудь шесть дюймов. Поэтому он очень весело ответил, что и он, и его друг уже давно перестали играть в куклы, и с удовольствием заметил, что его ответы несколько раз возбуждали в судьях смех. Тогда еще не было сказано стихами: «Я засмеялся и стал безоружен»; но в прозе это говорилось часто. Поэтому Коконнас вообразил себе, что, заставив смеяться судей, он уже наполовину их обезоружил.
После допроса пьемонтец поднялся к себе в камеру, шумя и распевая – нарочно для того, чтобы Ла Моль вывел из этого благоприятное заключение о ходе следствия.
Ла Моля тоже отвели вниз. Подобно своему другу, и он изумился тому, что обвинение сошло с прежнего пути и направилось совсем в другую сторону. Его спросили о посещениях лавки Рене. Ла Моль ответил, что был там один раз. Его спросили, не тогда ли он заказал восковую статуэтку. Он ответил, что Рене показал ему уже готовую фигурку. Его спросили, не представляет ли собой эта фигурка мужчину. Он ответил, что это женская фигура. Его спросили, не имело ли колдовство целью причинить смерть данному лицу. Он ответил, что хотел вызвать к себе любовь изображенной женщины.
Подобные вопросы задавались ему и так и сяк – на множество ладов; но, как бы они ни задавались, Ла Моль все время давал ответы одни и те же. Судьи переглянулись в нерешительности, не зная, ни что еще сказать, ни что им делать с таким прямодушным человеком, но принесенная записка прокурору вывела их из затруднения.
В записке было сказано:
«Если обвиняемый будет отрицать, прибегните к пытке.
Прокурор сунул записку в карман, улыбнулся Ла Молю и учтиво отправил его обратно. Ла Моль вернулся к себе в камеру если и не такой веселый, то почти в такой же мере успокоенный, как и его друг.
– Мне думается, все идет хорошо, – сказал он.
Час спустя он услышал шаги и увидел записку, пролезавшую под дверь, но не видел, чья рука двигала ее; он глядел на нее в полной уверенности, что это послание передает тюремщик.
Вид этой записки пробудил в его душе надежду, проникнутую почти таким же горьким чувством, как разочарование: у него явилась мысль, что это пишет Маргарита, от которой он не имел никаких вестей после своего ареста. Ла Моль с трепетом схватил записку и, разглядев почерк, от радости едва не умер.
«Мужайтесь, – говорилось в ней, – я хлопочу».
– О, если заботится она, я спасен! – воскликнул Ла Моль, покрывая поцелуями бумагу, которой касалась милая рука.
Для того чтобы Ла Моль понял значение этой записки и поверил в то, что Коконнас назвал «незримыми щитами», – для этого нам надо вернуться в тот домик и в ту комнату, где столько сцен упоительного счастья, столько ароматов еще не испарившихся духов, столько чарующих воспоминаний стали теперь источником мучительной тоски, обуревавшей женщину, которая полулежала на бархатных подушках.
– Быть королевой, быть сильной, молодой, богатой, красивой – и так страдать! – восклицала женщина. – О, это нестерпимо!
От возбуждения она вставала, начинала ходить, вдруг останавливалась, прижималась горячим лбом к холодному мрамору, снова поднимала бледное заплаканное лицо, ломала руки и падала от изнеможения в кресло.
Вдруг занавеска, отделявшая покои, выходившие в переулок Клош-Персе, от покоев, выходивших в переулок Тизон, приподнялась, шелковисто прошелестела по панели, и герцогиня Невэрская явилась на пороге.
– О, наконец-то! – воскликнула Маргарита. – С каким нетерпением я ждала тебя! Ну! Какие новости?
– Плохие, плохие, милая подруга. Екатерина сама руководит следствием; она и сейчас в Венсенском замке.
– А Рене?
– Арестован.
– Прежде чем ты успела с ним поговорить?
– Да.
– А наши узники?
– О них я кое-что узнала.
– От тюремщика?
– Как всегда.
– И что же?
– Каждый день они говорят друг с другом. Позавчера их обыскали. Ла Моль разбил твой портрет, чтобы его не отдавать.
– Милый Ла Моль!
– Аннибал насмехался над инквизиторами прямо им в лицо.
– Какой хороший Аннибал! Дальше?
– Сегодня их допрашивали о бегстве короля, о планах восстания в Наварре, но они не сказали ничего.
– О, я знала, что они будут молчать; но и молчание, и признание их губит одинаково.
– Да, но мы их спасем.
– Ты что-нибудь сделала для нашего предприятия?
– Со вчерашнего дня я только этим и занималась.
– И что же?
– Сейчас я заключила сделку с Болье. Ах, милая королева, что это за несговорчивый человек и какой скряга! Дело будет стоить жизни одному человеку и триста тысяч экю.
– Ты говоришь – несговорчивый и скряга… А он требует одной человеческой жизни и триста тысяч экю… Да это даром!
– Даром?.. Триста тысяч экю? Да все твои и мои драгоценности этого не стоят.
– О! За этим дело не станет. Заплатит король Наваррский, заплатит герцог Алансонский, заплатит брат мой Карл или разве…
– Брось! Ты рассуждаешь как безумная. Эти триста тысяч у меня есть.
– У тебя?
– Да, у меня.
– Откуда же ты их достала?
– Вот достала!
– Это тайна?
– Для всех, кроме тебя.
– О боже мой! Не украла же ты их? – спросила Маргарита, улыбаясь сквозь слезы.
– Сейчас увидишь.
– Посмотрим.
– Помнишь ты этого противного Нантуйе?
– Богача, ростовщика?
– Да, если хочешь.
– Дальше?
– Дальше то, что в один прекрасный день Нантуйе увидел одну даму, блондинку с зелеными глазами, в прическе, украшенной тремя рубинами – один на лбу, два у висков, что очень шло даме; не зная, что дама – герцогиня, этот ростовщик воскликнул: «За право поцеловать туда, где горят эти три рубина, я выращу на их месте три алмаза по сто тысяч экю каждый».
– Дальше, Анриетта.
– Дальше, дорогая, алмазы выросли и… проданы!
– Ах! Анриетта! Анриетта! – пожурила Маргарита.
– Вот еще! – воскликнула герцогиня с наивным и в то же время величественным бесстыдством, характерным для женщин той эпохи. – Вот еще! Я же люблю Аннибала!
– Это верно, ты его любишь очень, и даже чересчур! – ответила Маргарита, улыбаясь и краснея, но все-таки пожала ей руку.
– И вот, – продолжала Анриетта, – благодаря нашим трем алмазам у нас есть триста тысяч экю и нужный человек.
– Человек? Какой человек?
– Ну, которого должны убить: ты забыла, что надо убить человека?
– И ты нашла такого человека?
– Конечно.
– За эту цену? – усмехнувшись, спросила Маргарита.
– За эту цену?! Да за такие деньги я нашла бы тысячу! – ответила Анриетта. – Нет, нет, всего за пятьсот экю.
– И ты отыскала человека, который согласился за пятьсот экю, чтобы его убили?
– Что поделаешь? Жить надо!
– Милый друг, я перестаю тебя понимать; наше положение не из таких, чтобы терять время на разгадки твоих загадок. Говори яснее.
– Так слушай: тюремщик, которому поручен надзор за Ла Молем и Коконнасом, – бывший солдат и знает толк в ранах; он согласен помочь нам спасти наших друзей, но не хочет терять место. Умело нанесенный удар кинжалом устроит это дело; его вознаградим мы, да и государство выплатит ему вознаграждение за увечье. Таким образом этот милый человек загребет деньги обеими руками.
– Все это хорошо, – сказала Маргарита, – но ведь удар кинжалом…
– Не беспокойся! Аннибал сумеет это сделать.
– Верно, на него можно положиться! – смеясь, ответила Маргарита. – Он нанес Ла Молю три удара и шпагой, и кинжалом, а Ла Моль не умер!
– Злая! Пожалуй, ты не стоишь того, чтобы тебе рассказывать.
– О нет, нет! Молю тебя, расскажи, что дальше. Как же мы их спасем?
– Вот как: единственное место, куда могут проникнуть женщины – не тамошние узницы, – это часовня в замке. Нас прячут в алтаре; под покровом престола они находят два кинжала; дверь в ризницу заранее будет отперта. Коконнас ударяет кинжалом своего тюремщика, тот падает и притворяется мертвым; мы выбегаем, набрасываем каждому из наших друзей плащ на плечи, бежим вместе с ними в дверь ризницы, а так как пароль будет нам известен, то беспрепятственно выходим.
– А потом что?
– У ворот их ждут две лошади; они вскакивают на лошадей, переезжают границу Иль-де-Франса и попадают в Лотарингию, откуда время от времени будут приезжать сюда инкогнито.
– О, ты вернула меня к жизни! – сказала Маргарита. – Значит, мы их спасем!
– Почти ручаюсь.
– А скоро?
– Дня через три-четыре. Болье предупредит нас.
– Но если тебя узнает кто-нибудь в окрестностях Венсена, это ведь может повредить нашему проекту?
– А как меня узнать? Я выхожу из дому в одеянии монахини, под покрывалом; и благодаря этому меня не узнаешь, даже столкнувшись нос к носу.
– Чем больше предосторожностей, тем надежней.
– Знаю. «Дьявольщина»! – как сказал бы бедный Аннибал.
– А что король Наваррский, ты справлялась?
– Разумеется, справлялась.
– И что же?
– По-видимому, он еще никогда не бывал так доволен, – поет, смеется, ест с удовольствием и просит только об одном: чтобы его получше стерегли!
– Правильно! А что моя мать?
– Я уже сказала: всеми силами торопит судопроизводство.
– Относительно нас она ничего не подозревает?
– Как она может что-нибудь подозревать? Тем, кто участвует в нашей тайне, самим необходимо соблюдать ее. Ах да! Как я узнала, она велела передать судьям города Парижа, чтобы они были наготове.
– Давай действовать быстрее, Анриетта. Если наших бедных узников переведут в другую тюрьму, придется все начинать сначала.
– Не беспокойся, я сама не меньше тебя стремлюсь увидеть их подальше от тюрьмы.
– О, это я знаю! Спасибо, сто раз спасибо за то, что ты сделала для их спасения!
– Прощай, Маргарита! Иду опять в поход.
– А Болье надежен?
– Думаю.
– А тюремщик?
– Он обещал.
– А лошади?
– Будут лучшие из всей конюшни герцога Невэрского.
– Люблю тебя, Анриетта!
И Маргарита кинулась на шею своей подруге, после чего они расстались, пообещав друг другу встречаться каждый день в том же месте и в то же время.
Вот два очаровательных и преданных создания, которых пьемонтец справедливо называл «незримыми щитами».