Девяносто третий год

Книга шестая. После победы начинается борьба

I. Лантенак в плену

Маркиз, действительно, опустился в могилу.

Его увели. Темница в нижнем этаже башни была немедленно отперта по распоряжению и под наблюдением Симурдэна. В нее принесли лампу, кружку воды, краюху черного хлеба, связку соломы, и менее чем через четверть часа после того, как рука священника опустилась на плечо маркиза, дверь темницы, в которую был посажен Лантенак, была заперта на ключ. После этого Симурдэн отправился разыскивать Говэна. В ту самую минуту на отдаленной колокольне в Паринье било одиннадцать часов. Симурдэн сказал Говэну:

– Я немедленно созову военный суд, но ты в его состав не войдешь. Ты и Лантенак – родственники; и ты и он – из рода Говэнов. Ты слишком близкий родственник для того, чтобы быть судьей, и я очень осуждаю Филиппа Эгалитэ за то, что он не отвел себя от суда над Капетом. Военный суд будет состоять из трех лиц: одного офицера, капитана Гешана, одного нижнего чина, унтер-офицера Радуба, и меня, в качестве председателя. Но все это тебя не касается. Мы будем действовать в соответствии с декретом Конвента; мы ограничимся удостоверением тождества бывшего маркиза Лантенака с нашим пленником. Завтра военный суд, послезавтра – гильотина. Конец Вандее!

Говэн не возразил ни слова, и Симурдэн, весь поглощенный важностью предстоявшего ему дела, покинул его. Симурдэну предстояло сделать распоряжения относительно выбора места и времени для казни маркиза. Он имел привычку, подобно Лекинио в Гранвилле, Тальену в Бордо, Шалье в Лионе и Сен-Жюсту в Страсбурге, – подавать «хороший пример» и лично присутствовать при казнях. В те времена считалось полезным, чтобы судья следил за чистотой работы палача. Французский террор 1793 года заимствовал этот обычай у средневековых французских парламентов и у испанской инквизиции.

Говэн тоже был озабочен. Со стороны леса дул холодный ветер. Говэн, предоставив Гешану сделать необходимые распоряжения, направился к своей палатке, раскинутой на лужайке, близ опушки леса, у самого подножия Тургской башни, отыскал там свой плащ с капюшоном и укутался в него. Плащ этот, согласно господствовавшей в то время республиканской моде, избегавшей всяких излишних украшений, был обшит лишь узеньким галуном, служившим знаком отличия начальника отряда. Он стал расхаживать по лужайке, откуда начался приступ. Он был один. Пожар еще продолжался, но никто на него не обращал внимания. Радуб ухаживал за детьми и за их матерью с почти материнской нежностью. Здание на мосту догорало, саперы рыли рвы, хоронили убитых, санитары перевязывали раненых, уносили из комнат трупы, солдаты разбирали баррикаду, уничтожали следы побоища, выносили и выбрасывали обломки, – словом, все производилось с чисто военным проворством – то, что можно было бы назвать наведением порядка после оконченного сражения.

Но Говэн ничего этого не видел и только время от времени бросал задумчивый взор на караул возле пролома, удвоенный по распоряжению Симурдэна. Несмотря на потемки, он мог видеть этот пролом приблизительно в двухстах шагах от того угла лужайки, куда он удалился. Он ясно видел перед собою это черное отверстие, откуда три часа тому назад начался штурм и через которое он проник в башню. За ним находилась комната нижнего этажа, в которую вела дверь темницы. Караул возле пролома стерег эту темницу. Не спуская глаз с пролома, он в то же время явственно слышал слова, звучавшие точно погребальный звон: «Завтра – военный суд, послезавтра – гильотина».

Пожар, который удалось изолировать и который саперы усердно заливали, не сразу прекратился и порой озарял окрестность ярким пламенем. Иногда слышался треск потолков и видны были обвалившиеся, обгорелые балки, причем искры разлетались во все стороны, пламя освещало отдаленный горизонт и Тургская башня бросала свою гигантскую тень на всю площадку, до самого леса.

Говэн медленными шагами расхаживал взад и вперед по лужайке перед проломом, скрестив руки за спиной, под капюшоном своего военного плаща. Он думал.