Когда Новый год подступил совсем близко
Двери в замок гедонизма, дворец обжорства, чертог расточительства, разъехались предо мной, пораженные решительным шагом и воинственным взором, в котором читалось: “С днем рождения не поздравляйте, мне четверть века с единицей, и это не повод радоваться”.
Мой кошелек пузатым не назовешь, еще немного и обеспокоенные врачи поставят ему неутешительный диагноз, заставят кормить через трубочку: купюрки в свернутом виде три раза в день по расписанию. И ведь товарищ не виноват, не нависал над фаянсовым другом, сыпля монетки, не изнурял кармашки детоксами и непроверенными диетами, не воротил нос от бездуховных материальных ценностей, не гнушался всякого, пусть и копеечного, вклада в будущее могущество, а все равно – дистрофик дистрофиком.
Но как бы печальна ни была судьба кошелька, на случай великих дел, к коим в первую и часто в последнюю очередь относились зимние праздники, с самого сентября в закромах пухла заначка, имя которой “Не трогать, это на Новый год!”.
Магазинное тепло облизало щеки – красные и влажные, как яблоки на поддоне. Свежая выпечка манила взглянуть на булочки, прельститься, набрать лишнего с каждого из боков. Фрэнк Синатра вещал фланирующим по гипермаркету людям о волшебном моменте, и я, наивная девочка с откровенно слабыми познаниями в области английского языка, была свято уверена, что песня посвящена рождественской кутерьме, и плевать, что в конце слышалось “Хэллоуин”.
Не сказать что местное убранство радовало глаз. В преддверии праздника на входе повисла тонкая синяя мишура, кое-где маячили светлячками гирлянды, у стойки информации устроилась невысокая елка, скудно увешанная несоразмерными ультрамариновыми шарами. Сотрудников принарядили в красные шапочки с белой каймой и помпонами. Всё скромно, но твердо, буквально до посинения в глазах, настраивало на торжественный лад, подначивало настроение и всячески клянчило улыбки у суровых сибирских жителей. Смущенная этим напором, я все-таки улыбнулась, мурлыкнула под новогоднее радио и покатила тележку вперед.
Двадцать пятое декабря – самое время пройтись по торговой площади, испещренной новогодними сувенирами, подарками и посудой. В конце концов, в месте, где правит бал самообслуживание, никто не осудит бесцельное шатание, никто не напомнит: “Аня, ты здесь за тортиком. Мы едем к маме, Аня, праздновать день рождения, алло, положи на место звезду, дома лежат три – одна светящаяся!”
С полок свисали конфетными боками стилизованные под советское очарование пластиковые мешочки с голубыми снеговиками и одетыми в красное бородатыми Дедушками. Рядом громоздились современные картонные сундучки с Фиксиками и Миньонами, а выше на полку глядел исподлобья аляповатый Бэтмен с откручивающейся головой. Стояла здесь и вполне приличная экспозиция набитых конфетами красных грузовиков, домиков и мерцающих в ламповом цвете золотых ларцов. Но подле них, подобно крупным мухам, жужжала пара дородных женщин, огороженных с двух сторон пустыми стальными телегами, и я решила, что откажу себе в удовольствии посмотреть, что нынче дарят детям на декабрьских утренниках.
Справа, чуть в стороне от главной аллеи, томилась в ожидании внимательных глаз рождественская посуда: фарфоровые тарелки с красной каймой и нарядными елочками, глянцевые перечницы в форме скандинавских эльфов, солонки с рогами, разрисованные снежинками прихватки, полотенца, узкие дорожки и скатерти.
Посуда в обычное время меня не интересует. В конце концов, накрывать торжественный стол мне не для кого, а сожители мои на всем протяжении жизненного пути без изящества высказывались в пользу утилитарных предметов быта. Тарелка? Тарелка для еды. Кружка? Должна быть вместительной и удобной. В общем, лишь бы сколов не было, а с остальным не трудно и примириться. Но под Новый год кажется, что свершится чудо, и там, где раньше не радовались простым вещам, вдруг возрадуются и снежинке. Опасные времена для всяких серьезных щей.
Повертев в руках кружку-вязанку, схватила белую жестяную тарелку со скачущим в светлое будущее Рудольфом. Справедливо полагая, что не смогу подарить ей счастливое пребывание под горсткой домашнего имбирного печенья ввиду слабых своих кулинарных навыков, представила идеальную хозяйку тарелки: пышнобедрую, как спелая груша, женщину вроде той, что гоняла кота метлой в мультфильме “Том и Джерри”. Пальцы ее аккуратно снимают с противня пахнущие корицей пряники, перекладывают на красный Рудольфов нос, пока тот совсем не исчезнет из виду, чтобы открыться позже какому-нибудь счастливому обжоре.
От сладких фантазий и запахов, тянущихся со стороны хлебобулочного отдела, аппетит не на шутку разыгрался. Я даже подумала: “А черт с ним, с тортиком! Куплю имбирное печенье или, того лучше, пряники!” Перечные нотки, щекочущие язык, слабая горечь корицы, ванильный сахар, от которого молоко в стакане становится слаще…
Остановить вакханалию в желудочно-кишечном тракте вознамерилась вибрация мобильника в сумке. Пришла эсэмэска. Наверняка в ней упоминается об уникальной акции в честь дня рождения, которую мне ни в коем случае не следует пропустить. Но может быть, и другой спам.
Решив не поддаваться на провокации со стороны вибрирующей техники, я решительно вернула Рудольфа на полку, чтобы в следующий момент стянуть с крючка лаконичную кружку с размашистой золотой гравировкой “Get happy!”. Со стороны, вероятно, могло показаться, что у нас с кружкой какой-то сложный, тянущийся с начала рода конфликт: я нависаю, смотрю ей в буквы, она молчит, ничего не происходит. Но на самом деле вне поля зрения наблюдателя случилась фундаментальная работа по формированию списка всех возможных кандидатов в адресанты эсэмэски.
Мы с Колей – человеком, владевшим девяносто пятью процентами акций всей моей сентиментальной корпорации – условились, что на днях он даст знать, получится ли вернуться из Москвы на новогодние праздники. Уверенность в том, что иного сценария быть не может, грела мне душу холодными, одинокими вечерами, но тень сомнения все-таки находила лазейки, пачкала светлый образ грядущего праздника.
Дело все в том, что у всякого есть слабое место. И хотя, в целом, я считаю себя человеком сурового нрава и пессимистичного духа, новогодняя блажь семейного времяпрепровождения представляется мне едва ли не самой святой из священных скреп.
И потом, что ему делать в офисе тридцать первого вечером? Ну ладно, положим, корпоратив, пьянка, веселая бухгалтерия играет казенными деньгами в наперстки… Но первого! Первого-то точно приедет, так ведь?
С чувством, какое испытывает школьник перед оглашением результатов экзаменов, я достала из сумки мобильный телефон. Вибрировала не эсэмэска, а уведомление из социальной сети, где мы с Колей смотрим на буквы друг друга последние три недели – с тех пор, как он уехал в командировку.
“Привет, я не приеду”, – не дав опомниться, декларировало всплывающее окно на только-только появившемся, еще холодном, не впустившем тепло моих рук, экране смартфона.
“Почему?” – ответила я, тупо вглядываясь в буквы, надеясь найти в них скрытый смысл, великую идею, бесконечную шутку, первоапрельский розыгрыш.
“Не получается, дела по работе”, – заборчиком встали буквы на пути к романтическому ужину при свечах под бой курантов.
“А какого приедешь? Может, первого? Или второго?”
Едва просохшее в тепле гипермаркета лицо вновь увлажнилось. Красные щеки горели пламенем, и только чувство собственного достоинства не позволяло разрыдаться у полок с салатниками и менажницами.
Экран был чёрств, как сухарь, к моим переживаниям. На нем появилось:
“Нет. Наверное, только в феврале приеду”.
И тут я все-таки разрыдалась. Слезы стекали в складки шарфа, такого же красного, каким, вероятно, теперь стал опухший мой круглый нос. Хотелось срочно бежать отсюда на свежий воздух, оставив мобильник нечестным на руку, чтобы те прихватили с ним вместе написанное Колей, забрали в свою реальность. А тут у меня осталось бы блаженное, полное наивной уверенности неведение, в котором хватало места улыбке и волшебному моменту Синатры.
Представив, как придется нести румяное, вздувшееся лицо с черными подтеками туши мимо кассиров и охранников, бросить посреди зала ни в чем не повинную тележку и отвечать на жалостливые взгляды прохожих, я приняла бескомпромиссное решение взять себя в руки без помощи свежего воздуха и не разыгрывать драму на пустом месте. В ход пошли раздающиеся гулким эхом в черепной коробке голоса малознакомых и совершенно выдуманных лиц, рассказывающих о том, что последние пять лет они традиционно встречают Новый год порознь со своей любовью, потому что вахта, выгодная круглосуточная смена или еще какой злой рок; потому что это нормально и ничего такого в этом нет; потому что праздник мы создаем себе сами и даже на расстоянии можно чувствовать тепло и поддержку друг друга.
Естественно, от этого стало только хуже. Холодные письма Коли, в которых – на минуточку! – не было даже намека на извинения, казались символом неизбежной кончины наших странных отношений.
“Ну почему, почему? – думала я, тщетно размазывая салфеткой черные слезы по нижнему веку. – Неужели я недостаточно делаю? Неужели такой сильной любви мало? Что я буду делать, если мы расстанемся? И почему сейчас? В новогодние праздники! Он ведь знает, что это единственная вещь, способная принести мне радость! Да, черт возьми, у меня же сегодня, мать его, день рождения!”
Стесняясь ребячества и девичьих сантиментов, постыдных четвертьвековому возрасту, я скрылась в ряду горшков и кашпо, куда в это время года заглядывают реже обычного. Увлеченные мишурой и елочными игрушками, покупатели забывают о существовании грунта в пластиковых пакетах, тому приходится ждать в суровом одиночестве безумного садовода, ну или хотя бы того, кому срочно приперло пересадить фикус.
Стараясь хрюкать забитым носом как можно тише, я нашла в сумке старую квитанцию, сложенную вдвое, и стала интенсивно обмахивать ею лицо. Влажные подтеки на щеках приятно похолодели, предвещая грядущую стянутость. Хотелось умыться, но все тот же охранник, кассир, прохожие и брошенная телега не отпускали в уборную.
Я почувствовала себя полной дурой.
В стан типовых коричнево-бежевых кашпо затесались скромные маленькие горшочки с красными отпечатками елочек на снежных боках. Справа глядели крупными глазками горшки-снеговики с вздернутыми морковными носиками. Один улыбался добродушно и ободряюще, второй – в фиолетовой шапке – насмешливо и ехидно. Не в силах бороться с раздражением, я отвернула горшочек в сторону сотоварищей, строем стоящих за ним, и удовлетворенная этой маленькой победой над горшком, взяла телефон в руки, чтобы отправить в Москву гневную тираду о разбитых надеждах и непростительной жестокости по отношению к самой идее новогоднего чуда. Преисполнившись жалости к себе, натыкала скользкими пальцами первые два слова, но тут телефон истошно завопил, вырываясь из рук, экран почернел, под иконкой зеленой трубки улыбалось мамино лицо.
В правом ухе: “Привет!”
“Приве-е-ет!” – ответила я, стремясь выдать расстройство за праздничное возбуждение.
– Что это у тебя с голосом? Ты плачешь? – меня раскусили, но дело еще не закрыто. Улыбаясь усерднее, чем следует нормальному человеку, иду ва-банк:
– Нет, конечно! Это я просто с мороза в магазин зашла, за тортиком, скоро буду! Зависла на новогоднем базаре, рассматриваю безделушки.
– А-а, – неуверенно откликнулась мама, храня в голосе недоверие. – Брось тортики, я испекла вишневый пирог, как ты любишь. И пару салатиков приготовила по-быстрому. И утку с яблоками! Устала тебя ждать, начала разбирать антресоли…
Эх, есть женщины в русских селеньях!
Пообещав маме, что скоро примчу, я спрятала телефон с недописанным сообщением подальше от слезоточащих глаз в надежде погрузиться во мрак меланхолии дома, вечерком, под бокальчик каберне и грустные завывания Ляписа Трубецкого, у которого тоже не жизнь, а “абы че”.
Если уж вовсе душой не кривить, то следовало бы признаться стороннему наблюдателю в теплой надежде на славный исход, где Коля, поддавшись гнету молчания или по доброте душевной, переиначит все и напишет заветное: “Планы изменились, жди тридцатого вечером”.
В тележку лег тортик с безе и тонким бисквитом, связка бананов, клементины и два больших яблока. Ничто из этого больше не вызывало аппетит, от кремовых башенок даже подташнивало. С полок гипермаркета таращились нарядные упаковки печенья, зефира и конфет, видом своим вопрошая: “Куда же ты? Посмотри на девчонку-снежинку с юбочкой из маршмеллоу! Глянь, кружка со встроенными гирляндами! Полистай хотя бы рождественскую книжку для детей дошкольного возраста!”
Я отказала всем и даже не помню, как рассчиталась на кассе.
Назло погода стояла прекрасная. В желтом уличном свете медленно падали крупные декабрьские снежинки. Мороз лизал горячие веки, раскрашивал инеем влажный шарф. В скромной оградке базара укутанный в толстый ватник дядечка стряхивал снег с елки, усердно побивая о землю стволом, будто посохом; женщина напротив него сохраняла вид скептичный, ходила вокруг да около, шутила, принюхивалась к хвое, но, когда я открыла багажник, чтобы отправить в него пакет с фруктами, дотошная покупательница сдалась и достала кошелек из широкой, расшитой бисером сумочки. Елочка поедет домой.
В моем доме елочка стояла ненаряженная уже три дня. Благоухание ее трепало по ночам слабое пламя надежды на светлое будущее. Казалось, что чудо возможно, что подарки сами явятся прямо на подстилку из синтепона, неумело изображающую снежную горку. Казалось, что мама печет на кухне торт “Черепаха” и, пока в духовке медленно поднимаются кругляшки теста, штудирует старенькую тетрадку с написанными от руки рецептами в поисках чего-нибудь интересного для новогоднего стола.
Я села в машину и, теперь уже уверенная в том, что никто не услышит шмыганья и всхлипы, зарыдала. Жалость к себе была столь велика, что не хотелось даже заводить двигатель, чтобы не разрушать образ Великой Мученицы Анны теплыми коленками. Замерзнув вконец и как следует поплакав над нелегкой судьбой, я все-таки повернула ключ, достала пудреницу и, с трудом обнаруживая отражение в квадрате амальгамы, привела лицо в порядок. Даже в мелком складном зеркальце вздутые красные веки выдавали недавнее расстройство.
“Что ж, лицо, у тебя пятнадцать минут, чтобы прийти в норму, в противном случае, нам не миновать маминых расспросов и нового приступа жалости. Не подводи меня”, – поджав губы, приказала я себе и тронулась с места.