Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
2
– Сегодня моя очередь, – сказал Сирс, устраиваясь поудобней в самом большом кресле так, чтобы не видеть старый дом Галли. – И я хочу поведать вам истинную историю, что произошла со мной, когда в молодости я экспериментировал на ниве преподавательства в провинции, близ Эльмиры. Я сказал «экспериментировал», так как даже тогда, в мой первый рабочий год, у меня не было твердой уверенности в правильности выбора профессии. Я подписал двухлетний контракт, но я не думал, что меня станут удерживать, если я захочу расторгнуть его. Итак, один из самых чудовищных случаев в моей жизни произошел там… а может, и не было его и я все напридумывал, – тем не менее он напугал меня до смерти и в конечном счете сделал мое пребывание там невозможным. Это самая страшная история, какую я знаю, и я хранил ее в тайне на протяжении пятидесяти лет.
Вы знаете, что в те годы входило в обязанности школьного учителя. То была не городская школа и не «Хилл» – видит Бог, вот куда мне стоило устроиться, – однако у меня тогда был целый ворох тщательно продуманных идей. Я воображал себя провинциальным Сократом, несущим свет знаний в глушь. Глушь! Насколько помню, в те времена местность вокруг Эльмиры почти таковой и являлась; теперь, однако, там все застроено. Развязка автомагистрали сейчас как раз над тем местом, где стояла школа. Все осталось под асфальтом. То местечко называлось Фор Форкс, его уже не существует. Но в те времена это была типичная деревенька: десять – двенадцать домов, магазин, почта, кузница, школа – деревянные, давно не крашенные здания походили друг на друга и выглядели серыми и унылыми. Здание школы – в одну комнату, и, конечно, в этой комнате занимались все восемь классов. Когда я приехал и представился, мне сообщили, что я буду жить у Матеров и мне будут платить по низшей ставке (вскоре я выяснил почему) и что мой рабочий день будет начинаться в шесть утра. Я должен буду наколоть дров для школьной печи, растопить ее как следует, сделать уборку, расставить по местам учебники, наносить воды, вымыть парты, а также окна, когда это потребуется.
К половине восьмого приходили ученики. В мои обязанности входило учить все восемь классов: чтению, письму, арифметике, музыке, географии, чистописанию, истории – в общем, всему. Сейчас-то я сбежал бы без оглядки от подобного предложения, но тогда я был полон идей Авраама Линкольна и Марка Хопкинса и рвался в бой. Меня переполняли планы и надежды… я был одурманен. Думаю, уже тогда тот городок вымирал, но я не замечал этого. Я видел лишь блеск, величие славы и свободы.
Видите ли, я не знал. Я ничего не знал о своих учениках. Я понятия не имел, что большинство учителей в подобных селах – девятнадцатилетние мальчишки, которые не могли дать знаний больше, чем было у них самих. Я не знал, насколько грязное и отталкивающее место Фор Форкс почти круглый год. Я не знал, что почти все время буду полуголодным. Также я не знал, что одной из моих обязанностей будет еженедельный воскресный отчет о работе перед церковью, что находилась в другой деревне в восьми милях пути. Я не знал, как круто все обернется.
Я начал понимать кое-что, когда вечером с чемоданом в руке пришел к Матерам. Чарли Матер работал сельским почтмейстером, однако, когда к власти пришли республиканцы, на эту должность назначили Ховарда Хюммеля, и Чарли Матер с тех пор таил обиду. Он был вечно недоволен. Когда он показал мне мою комнату, я увидел, что она не достроена: пол из неструганых досок, а потолок состоял лишь из стропил и черепицы.
– Мы делали комнату для дочери, – сказал Матер. – Она умерла. Одним ртом меньше.
Кроватью служил вытертый матрас, брошенный прямо на пол, и старое армейское одеяло на нем. Зимой в этой комнате замерз бы эскимос. Но я заметил письменный стол и керосиновую лампу, и я все еще «видел звезды», и я сказал: прекрасно, мне нравится здесь, или нечто в этом духе. Матер буркнул что-то недоверчиво в ответ.
На ужин подали картошку и кукурузу со сметаной.
– На мясо не рассчитывайте, – проворчал Матер. – Хотите – экономьте и покупайте себе сами. Мне платят за то, чтоб кормить вас, а не за то, чтоб вы жировали.
Я ел мясо за их столом не больше шести раз, да и случилось это лишь однажды, когда кто-то дал Матерам гуся и мы только им и питались каждый день, пока не съели. Со временем некоторые ученики стали приносить мне сэндвичи с ветчиной и говядиной – их родители знали натуру Матера. Сам же Матер обильно обедал в полдень, однако мне дал понять, что во время обеда я обязан был находиться в школе – «проводя дополнительные занятия и применяя наказания».
Они все там верили в пользу физических наказаний. В первый же день учительства я понял это. Я сказал «учительства», хотя единственное, что мне удалось тогда, – это утихомирить учеников на пару часов, записать их имена и задать несколько вопросов. Я был ошеломлен. Из старших девочек только две умели читать. В арифметике дети ушли не дальше простого сложения и вычитания, и лишь немногие слышали о зарубежных странах, а один мальчик даже не верил в их существование.
– Да не бывает такого, – заявил мне этот тощий десятилетка. – Что, где-то есть место, где не живут американцы? Где даже не говорят по-американски?
Он даже не смог продолжать, громко рассмеявшись над абсурдностью подобной мысли, и я обратил внимание на его рот, полный ужасных, почерневших зубов.
– А как же война, придурок? – бросил ему другой мальчик. – Ты что, не слышал о немцах?
Прежде чем я успел среагировать, первый мальчик вскочил и набросился с кулаками на второго. Он был в такой ярости, будто хотел убить обидчика. Я попытался растащить их – девчонки все визжали – и схватил напавшего за руку.
– Он прав, – сказал я. – Он не должен был обзываться, но он прав. Немцы – это люди, которые живут в Германии, и мировая война…
Я вдруг остановился, потому что мальчишка вдруг зарычал на меня. На губах выступила слюна. Он напоминал бешеную собаку, и я впервые подумал, что он, возможно, умственно отсталый. Он был готов ударить меня.
– А теперь извинись перед своим товарищем, – сказал я ему.
– Он мне не товарищ.
– Извинись!
– Да он странный, сэр, – сказал второй мальчик. Его лицо побледнело, в глазах читался испуг, и под глазом уже расцветал синяк. – Зря я обозвал его.
Я спросил первого, как его имя.
– Фэнни Бэйт, – с трудом проговорил тот слюнявым ртом, явно успокаиваясь. Я отправил второго на место.
– Фэнни, – сказал я. – Вся беда в том, что ты был не прав. Америка – это еще не весь мир, так же точно, как и Нью-Йорк – это не все Соединенные Штаты.
Пожалуй, для Фэнни это было слишком сложно, и я понял, что потерял его. Затем я усадил его за первую парту и принялся чертить мелом на доске карту.
– Вот это – Соединенные Штаты Америки, вот здесь – Мексика, а тут – Атлантический океан…
Фэнни угрюмо качал головой.
– Враки! – выпалил он. – Это все враки. Ничего там нету. НЕТУ!
Выкрикнув это, он с силой оттолкнул и опрокинул парту.
Я попросил его поднять парту, и, когда он отрицательно покачал головой, а слюна снова выступила у него на губах, мне пришлось сделать это самому. Некоторые дети раскрыли от удивления рты.
– Значит, ты никогда не слышал о картах и других странах? – спросил его я.
Фэнни кивнул:
– Брехня все.
– Кто тебе это сказал?
Он покачал головой и отказался отвечать. Если бы Фэнни хоть чем-то показал свою неуверенность в сказанном, я бы подумал, что он повторяет слова своих родителей, однако ничего не отразилось на его лице – он был просто зол и мрачен.
В полдень дети, прихватив с собой портфели, выходили на огибающий школу двор и ели сэндвичи. Игровой площадкой этот дворик было трудно назвать, хотя за школой стояли расшатанные качели. Я наблюдал за Фэнни Бэйтом. Почти никто не подходил к нему. Когда он наконец очнулся от оцепенения и подошел к компании ребят, те намеренно отошли в сторону, оставив его одного. Время от времени худенькая девочка со светлыми гладкими волосами подходила и заговаривала с ним – она была очень похожа на Фэнни, и я подумал, что это, наверное, его сестра. Я проверил свои записи: Констанс Бэйт, пятый класс. Одна из тихонь.
Когда я снова посмотрел в сторону Фэнни, я увидел странного человека, стоявшего на дороге за зданием школы и наблюдавшего, как и я, за мальчиком. Фэнни сидел между нами, он ничего не заметил. Почему-то этот человек меня шокировал. И дело было не в его внешнем виде: черные волосы торчали во все стороны, щеки изжелта-бледные, красивое лицо, мощные руки и плечи. Одет он был в отвратительную черную робу. Шокировало меня то, как он глядел на Фэнни Бэйта. Взгляд был мрачен и дик. И от этой дикости веяло какой-то странной свободой – свободой, что лежит намного глубже простой самоуверенности. Он казался необычайно опасным; и мне почудилось, что я на мгновение перенесся туда, где под масками мужчин и мальчиков таились дикие звери. Почти напуганный выражением его лица, я отвел глаза, а когда снова взглянул туда – мужчина исчез.
Мое знакомство с местными нравами продолжилось вечером, когда я уже практически забыл о человеке на дороге. Я поднялся в свою продуваемую сквозняками комнату, чтобы подготовиться к завтрашним урокам. Мне предстояло объяснять старшеклассникам таблицу умножения, а также основы географии… Подобные предметы занимали мои мысли, когда в комнату вдруг вошла Софрония Матер. Первое, что она сделала, – закрутила фитиль керосиновой лампы, под которой я работал:
– Лампа – для полной темноты, а не для сумерек, – заявила она. – Нам не по карману ваши аппетиты. Учитесь читать свои книги при свете, что дарит вам Бог.
Появление хозяйки в моей комнате сильно меня удивило. Во время вчерашнего ужина она не проронила ни слова, и, судя по ее узкому лицу, обтянутому, как барабан, землистого цвета кожей, я бы сказал, что смиренность в ее натуре. И уверяю вас, ее заявление было очень эмоциональным. И я понял, что в отсутствие мужа Софрония не боялась говорить.
– Я пришла узнать кое-что, учитель, – сказала она. – Прошел слух…
– Уже?
– Вы сделали свой первый шаг, а ведь как начнешь – так оно дальше и пойдет. Марианна Бердвуд мне сказала, что вы терпите безобразие на уроках.
– Ничего подобного.
– А ее Этель заявляет, что это так.
Мне не удалось припомнить, как выглядит Этель Бердвуд, но, кажется, я вызывал ее к доске – старшую из девочек, лет пятнадцати.
– И какие же безобразия, по словам Этель, я терплю?
– Фэнни Бэйт. Разве он не набросился с кулаками на другого мальчика? Прямо перед вашим носом?
– Я поговорил с ним.
– Поговорили?! От разговоров проку нет. Почему вы не применили линейку?
– У меня ее нет.
Софрония была шокирована.
– Но вы обязаны сечь их, – наконец произнесла она. – Это единственный выход. Вы должны лупить их линейкой один-два раза в день. А Фэнни Бэйта – чаще остальных.
– Почему же именно его?
– Потому что он скверный.
– Я заметил. Мальчик беспокойный, заторможенный и нервный, однако он не показался мне «скверным».
– Нет. Он скверный. И все дети считают, что его надо сечь. А если ваши идеи слишком дерзки для нас, то вам придется уйти из школы. И применения наказаний от вас ждут не только ученики. – Она повернулась, словно собираясь уходить. – Я сделала доброе дело, поговорив с вами, прежде чем мой муж узнает, что вы пренебрегаете своими обязанностями. Остерегитесь и примите мой совет. Нет учебы без битья.
– Но чем же так плох Фэнни? – спросил я, игнорируя ее жуткое последнее замечание. – Несправедливо наказывать мальчика, нуждающегося в помощи.
– Линейка – вот и вся помощь, что ему нужна. Он не просто плохой, он – сама испорченность и развращенность. Лупите его до крови и не давайте раскрывать рта – подавите его. Я лишь пытаюсь помочь вам, учитель. Нам не помешают те небольшие деньги, что нам за вас приплачивают. – С этими словами Софрония вышла. Я даже не успел спросить ее о том необычном человеке, которого видел сегодня днем.
Однако я не собирался, как они, делать из мальчика козла отпущения и травить его.
(Милли Шин, сморщившись от отвращения, опустила поднос, который якобы протирала, перевела взгляд на окна, убедилась в том, что шторы задернуты, и направилась к двери. Сирс, сделав паузу, заметил, что дверь она прикрыла неплотно.)
