Ситуации в колорите
1. Главным обитателем Яливца был, конечно, сам яливец, то есть можжевельник. Франц распланировал постройку города так, чтобы не уничтожить ни одного куста по всем трем сторонам склона. Поскольку дерева было мало, большинство домов строили из серых плит каменных выступов, которые в некоторых местах называются горганами. Поэтому основными цветами города были зеленый и серый – его было значительно меньше, чем на гуцульской керамике. Но если серый был везде одинаковым, то зелень имела множество оттенков. Даже немного иначе – нехорошо было бы говорить зеленый. Лучше – зеленые. Зеленых было действительно так много, что все казалось неправдоподобно цветным. Даже не учитывая тысяч действительно радикально других точек бордовых, красных, розовых, фиолетовых, синих, голубых, желтых, оранжевых, белых, еще раз зеленых, коричневых и почти черных цветов. По этим краскам маленькая Анна изучала цвета (Франц часто думал о том времени как о чем-то наилучшем. Названия цветов стали для него очевидным воплощением идеи сотворения мира и согласия). Если жить сосредоточенно, то цветоводство в таком городе не требуется. Так и было.
Еще надо себе представить сплошные полосы близких, дальних и далеких гор, которые были видны с каждой точки Яливца.
Еще – небеса, облака, ветры, солнца, луны, снега и дожди.
2. Вокруг этого каменного поселения росло так много можжевельника, что запах его нагретых, размоченных, надломленных, раздавленных ягод, веточек и корней даже перерастал во вкус.
3. Трудно понять, когда Себастьян успел так наговориться с Францем, что помнил столько отдельных Францисковых фраз. У них был всего год и девять месяцев. Но большинство из сказанного Франциском сохранилось именно благодаря Себастьяну.
Именно от него Непростые записали те самые известные фразы, которые затем были воспроизведены на различных предметах гигантского обеденного сервиза фарфоровой фабрики в Пацикове. Вторая Анна как-то даже шутила, что все эти проповеди выдумал сам Себастьян, а выражение «Франц говорил» – это у Себастьяна слова-паразиты. Так же как и «курва», «пожалуй», «на самом деле» и «просто».
4. В любом случае, по словам Себастьяна, Франц говорил, что жизнь зависит от того, против чего движешься. Но против чего движешься, все равно зависит от того, куда ходишь. То есть изменить это достаточно просто. Труднее с другими определяющими стихиями – что пьешь и чем дышишь.
В Яливце все дышали эфирными смолами яливца и пили яливцовку, в которую яливец попадал трижды. Поскольку вода, в которой бродили сладкие ягоды, сама сначала годами лилась с неба на землю, обмывая это растение, натираясь им и запоминая его, а потом еще и нагревалась на огне из можжевеловых поленьев.
5. Яливцовку варили в каждом дворе. Свежие побеги вываривались в котлах со спиртом, что был выгнан из можжевеловых ягод. На камнях собирались пары, которые охлаждались и капали густым джином. Бывало такое, что над крышами зависали тяжелые джиновые тучи. Поэтому когда погода менялась к морозу, алкоголь прорывался с неба. На земле, уже предварительно охлажденной, он замерзал, и улицы покрывались тонким льдом. Если полизать этот лед, то можно было опьянеть. В такие дни ходить по улицам надо было скользя. Хотя на самом деле нога не успевает поскользнуться, если идти довольно быстро – чтобы подошва как можно меньше терлась об лед.
6. Самая первая Анна появилась в Яливце уже тогда, когда город становился известным курортом. Незадолго до этого она сильно расшиблась, падая со скалы, хотя была привязана альпшнуром и долгое время ничего не ела. Все же очень испугалась. На следующий день она все равно пошла в горы и попыталась лазать. Однако ничего не получилось. Впервые тело отказывалось быть продолжением камня. Что-то там оказалось сильнее. Она приехала в Яливец, пила джин, собиралась тренироваться, но пила джин. Даже подойти к скалам не решалась. И вскоре познакомилась с Франциском. Он делал анимационные фильмы, ради которых в Яливец приезжало уже не меньше туристов, чем ради джина.
7. Анна чувствовала себя лишайником, оторванным от голого берега холодного моря. Должна была только продержаться, чтобы удержаться. Иначе было бы никак. Ей очень хотелось не быть злой. Боже! Не дай мне кого-нибудь обидеть – молилась она ежеминутно.
Впервые они с Францем заночевали в баре, куда случайно забрели под вечер и не смогли не остаться до утра. Бармен был настолько не похож на бармена, что они довольно долго ждали кого-то, к кому можно было бы обратиться. Там они делали друг другу джиновый массаж, получили три джиновых ингаляции, поджигали джин-первак на ладонях и на животе, пили разлитый по столу и из уст в уста. Анна еще не представляла себе Франца в каком-либо другом месте.
8. Ночью лежали рядом на сдвинутых стульях и понимали, что по соотношению костей и мякоти они брат и сестра. Или муж и жена. Даже если больше такого не будет, думал Франциск, все равно приятно прикасаться. А она думала о различных пустяках и странностях, которые случаются или могут случиться в любой момент.
Пока они спали, притирая кости к мякоти, и кости к костям, и мякоть к мякоти, их черепа непрерывно соприкасались какими-то неровностями. Они поворачивались, прижимались, крутились и отодвигались, а черепа не разъединялись ни на секунду. Иногда черепа громыхали, цепляясь особенно выразительными буграми и впадинами, и они часто пробуждались, пугаясь непомерной близости, которая обеспечивалась их же головами. Больше никогда Франциск и Анна не переживали такого совместного прояснения и прозрения.
Начало светать. Главная улица городка проходила мимо закрытых баров, темных дворов, заросших виноградом, который никогда не дозревал, мимо низких каменных оград, высоких ворот – и шла к подножию тысяча- шестьсот-девяносто-пятиметровой горы, постепенно переходя в еле заметную тропинку, которая в такое время дня светилась белым.
9. Беременность Анны была периодом сплошного счастья. Тем, что можно по-настоящему назвать совместной жизнью, семьей.
Вечера они начинали заранее. Ходили в теплых осенних пальто самыми дальними закоулками среди еще не заселенных вилл. Притворялись, что это не их город. Ее руку он держал в своем кармане. Они шли, одновременно делая шаг той ногой, к которой так крепко была прижата нога другого, что ощущались волны мышечных сокращений, а бедренные суставы смешно терлись. Ей очень нравилось, что все так просто. Что любит тот, кого любит она. Она впервые ощущала радость, когда утром не надо было уходить. Она рассказывала ему что-то из того, что было, когда его еще не было, и очень любила, когда он рассказывал о том, какой он ее знает. Утром они долго завтракали на балконе медом, кислым молоком, намоченными в вине сухими грушами, размоченными в молоке поджаренными сухарями, разными орехами.
10. На столике возле ванны стояла старая пишущая машинка с незыблемой чугунной подставкой, и то, что не смели сказать друг другу, они писали на длинном листе лучшей бумаги, заправленной в «ремингтон». Плохо мне с людьми, о которых не знаешь, – писала Анна, – хорошо ли им теперь, хорошо ли им со мной, хорошо ли ему здесь. Плохо и тяжело с теми, кто не говорит, что им нравится, а что – нет. Франциск печатал что-то совсем другое: еще не делая никакого зла, плохие люди делают нам плохо – мы должны считаться с их существованием. Добрые люди перестают быть добрыми, когда начинают жалеть, что отдавать жалко, – зачем-то написала Анна. А Франц: смысл и наслаждение существуют только в деталях, надо знать эти детали, чтобы суметь их повторять.
Уже после смерти Франца Себастьян нашел эту машинку. Бумага все еще была в ней. Затем он часто представлял себе настоящие диалоги живых людей, выстроенные из подобных предложений.
11. Франц пытался отучить Анну от страха. Заводил ее на скалы с той стороны, куда можно было выйти через заросли горной сосны, сзади. А там брал на руки и держал над пропастью. Судьба не самое важное, – говорил Франциск. – Главное – ничего не бойся. Но что-то в его методе было ошибочным.
Он изучил ее тело лучше, чем она. Мог взять ее руку и прикасаться ею же к Анне так, как она сама никогда не делала и не сумела бы. Он поступал с ней так, что щекотались поджилки, сосуды, вены. Очень долго показывал ей ее же красоту. Благодаря всему этому Анна начала понимать, какая она красивая. Красивая не для кого-то, а для себя. И ей становилось еще страшнее от мысли, что все это может разрушиться, ударяясь о камни.
Я люблю свою жизнь, – просила она Франца. Это хорошо, настаивал он, потому что кроме этого нет ничего другого, не любить – значит, отречься от всего.
12. Все же она еще раз попробовала. Когда Франц заткнул ей уши. Поскольку вдруг заподозрил, что Анна боится не высоты, а звучания тишины, которое сопровождает высоту.
Подстрахованная всеми возможными способами, с заложенными ушами, беременная Анна лезла по каменной стене, стесняясь того, что не могла прислоняться животом.
Франциск решился ползти рядом. Он обрисовывал на скале все контуры прижатого живота. Вниз они так поспешно съезжали по канату, что обожгли себе ладони. Почему-то часто из-за таких незначительных ожогов невозможно заснуть. На следующее утро подвижные дагерротипы силуэтов перемещения зародыша по скале были уже готовы. Фильм вышел хорошим. Несмотря на то что короткий.
13. Франциск не считался со временем. Все его фильмы продолжались несколько минут. Он придумывал анимацию, которой еще не могло быть. Получал удовольствие от создания заполненных минут, которых могло бы не быть. Если бы не. Если бы не заметил чего-то, если бы не придумал приема, если бы не приладил, если бы не выделил – если бы много чего не.
Жизнь настолько коротка, – говорил Франциск, – что время не имеет никакого значения. Так или иначе, она происходит полностью.
Франц мечтал о чем-то радикальном. И додумался до того, что самое радикальное – ждать.
14. После рождения дочери Анна решила снова тренироваться. Она пробовала закладывать уши, но что-то снова нарушилось. Внутреннему уху не хватало вибрации, без которой тяжело определить границы своего тела.
Она вспомнила сад своего отца и укололась морфием. Вибрация появилась сразу же.
Но странно начали вести себя звуки. Они как бы потеряли зависимость от расстояния. Звуки летали с большой скоростью плотно смотанными клубками, не рассеиваясь в воздухе. Иногда такой шар сталкивался с другими, меняя совершенно неожиданно направление полета. От некоторых ударов с обоих клубков отбивались звуковые крошки и пыль. Они летали независимо. Перемешиваясь, отрываясь, улетая вверх, опускаясь или забиваясь в землю. Уже на высоте четырех своих ростов Анна оказалась в непрозрачных облаках какофонии. Когда поднялась выше, то невыносимо было слышать грохот, с которым мельчайшие песчинки из-под ее пальцев падали на дно пропасти.
15. Больше Анна в скалы не лазила. Но морфий употреблять не перестала. Целыми днями сидела на веранде и вслушивалась в жизнь различных насекомых, обитавших вокруг дома. Не слыша даже, как плачет голодная Стефания.
Напрасно Франц пытался что-то изменить. Самое большее, что ему удавалось, – это выцедить из груди Анны немного молока и покормить им дочь. Но опиум тоже полюбил молоко. Он успевал выпить его первым, и Франц бессмысленно мял высохшие груди. Франциск пошел к ведьме, которая воровала молоко у коров, и попросил, чтобы та отбирала молоко у Анны. Малышка стала наедаться. Но вместе с молоком она потребляла опиум. Франц думал, что девочка спит целыми днями от сытости. В конце концов, так было спокойнее. Но когда у Анны молоко иссякло окончательно и даже ведьма не отцедила ни капли, Стефания пережила настоящий морфиевый абстинентный синдром. Непростые еле спасли ее, отварив в молоке мак.
То же начала делать и Анна. Малышка спала, ей снились чудесные сны (некоторые из них, – а девочке к тому времени только исполнилось полгода – она помнила всю жизнь; хотя, может быть, помнила ощущения, что такие сны были, а остальное появилось позже), и Анна спокойно слушала, как черви раздвигают землю, как кричат, предаваясь любви в натянутых кружевах, пауки, как трещит грудная клетка жука, стиснутая клювом трясогузки.
16. В середине декабря Франц посадил Анну на колени и сказал, чтобы она убиралась из Яливца. Анна встала, поцеловала Франца и пошла в комнату собирать ребенка. Тогда он предложил другое – вызвал женщину на дуэль. Поскольку маленькому ребенку для дальнейшей жизни нужно было, чтобы кто-то из этих родителей был мертв.
Анна согласилась и выбрала оружие – сейчас они пойдут на заснеженные обветренные скалы и станут карабкаться двумя немаркированными маршрутами без всякой страховки вверх. Тот, кто вернется, останется с девочкой. Несмотря на все страхи, она была уверена, что лишь таким образом победит Франциска. Они совсем не подумали, что могут не вернуться оба, и ничего никому не сказали, оставляя девочку в колыбели.
Едва добрели по снегу до скал. Сняли кожухи, выпили по полбутылки джина, поцеловались и пошли.
17. Франциск впервые должен был стать настоящим альпинистом (разве впервые мне впервые, – подумал он). Поэтому спускался с вершины несколько часов; оказалось, что затвердевший снег даже помог ему – на голом камне он бы не удержался. Ему было очень стыдно, но похоронить Анну он смог лишь в июне, когда снег в ущелье растаял.