Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава 2
Прежде я уже раз или два бывала с Тони за кулисами «Варьете», но только днем, когда в зале царили сумрак и пустота. Теперь же в коридорах, по которым меня вел Тони, было светло и шумно. Мы миновали дверь, которая, как мне было известно, вела прямо на сцену: мелькнули лестницы, веревки и газовые рожки; парни в кепках и фартуках, поворотные механизмы, прожекторы. У меня возникло чувство (подобное я испытывала и в последующие годы, когда бывала в театре за кулисами), будто я ступила внутрь гигантских часов, ступила по ту сторону изящного корпуса, в пыльный, сальный механизм, безостановочно работающий в его невидимой для посторонних глубине.
В конце коридора Тони остановился у металлической лестницы, пропуская троих мужчин. Все были при шляпах и несли с собой верхнее платье и сумки; при нездоровых, землистых, как у бедняков, лицах их манеры выдавали привычку быть на виду, и я заподозрила в них торговцев с образцами товаров. Только когда они уже прошли мимо и обменялись шуточками со швейцаром, я поняла, что это покидает театр трио акробатов, а в сумках они уносят свои блестящие костюмы. Внезапно я испугалась, что Китти Батлер окажется на них похожей: некрасивой, заурядной, не имеющей ничего общего с той эффектной девушкой, что небрежно расхаживала в свете софитов. Я собралась попросить Тони, чтобы он отвел меня обратно, но он уже спустился по лестнице; когда я его догнала в коридоре, он держался за ручку двери.
Дверь была одна из ряда подобных и отличалась от них только медным номером 7, очень старым и поцарапанным, который был прикручен к центральной филенке на уровне глаз, а также прибитой ниже табличкой с надписью от руки. «Мисс Китти Батлер» – стояло на табличке.
Она сидела за столиком перед зеркалом, повернувшись вполоборота (наверное, на стук Тони), но при моем приближении встала и протянула руку. Даже на каблуках она была немного ниже меня и младше, чем мне представлялось, – возможно, ровесница моей сестры, то есть не старше двадцати двух лет.
– Ага, – произнесла она, когда Тони вышел (в ее голосе сохранились следы ее сценической манеры), – моя таинственная почитательница! Я была уверена, вы ходите ради Галли, но потом кто-то сказал, что вы не остаетесь после антракта. В самом деле, вас интересую именно я? У меня никогда еще не было поклонников!
Она удобно облокотилась на стол (я заметила, что он загроможден баночками с кремом, палочками грима, игральными картами, сигаретными окурками и грязными чайными чашками), скрестила ноги в лодыжках и сложила руки. На лице мисс Батлер оставался толстый слой пудры, на губах – ярко-красная помада; ресницы и веки были густо начернены. Одета она была в брюки, обута в те же туфли, что на сцене, только сняла с себя пиджак, жилетку и, конечно, шляпу. Крахмальную рубашку плотно прижимала к груди пара подтяжек, однако воротничок под ослабленным галстуком был распахнут. Под рубашкой проглядывал краешек кремового кружева.
Я отвела взгляд.
– Мне нравятся ваши выступления, – сказала я.
– Наверное, раз вы приходите так часто!
Я улыбнулась:
– Ну, знаете, Тони пускает меня совершенно бесплатно…
Она расхохоталась; на фоне накрашенных губ зубы выглядели ослепительно-белыми, язык – ярко-розовым. Я почувствовала, что краснею:
– Я хотела сказать, что Тони пускает меня в ложу. Если бы пришлось платить, я бы заплатила, но за место на галерке. Ведь мне так нравятся ваши выступления, мисс Батлер, – я от них просто без ума.
На этот раз она не засмеялась, но слегка наклонила голову.
– В самом деле? – спросила она вполголоса.
– Да-да.
– Тогда расскажите, что вам так нравится.
Я замялась.
– Ваш костюм, – проговорила я наконец. – Нравятся ваши песни и то, как вы их поете. Нравится, как вы разговариваете с Трикки. Нравятся… ваши волосы.
Я запнулась, мисс Батлер, в свой черед, покраснела. Наступила, можно сказать, неловкая тишина, но тут внезапно, как будто вблизи, заиграла музыка – гудок рожка, дробь барабана, – и послышались аплодисменты, словно бы гул ветра в огромной морской раковине. Я подскочила и оглянулась, мисс Батлер рассмеялась.
– Второе действие, – пояснила она.
Аплодисменты уже стихли, музыка, однако, продолжала мерно пульсировать, словно могучие сердцебиения.
Мисс Батлер сняла локти со стола и спросила, не буду ли я возражать, если она закурит. Я помотала головой и повторила это движение еще раз, когда мисс Батлер, отыскав среди грязных чашек и игральных карт сигаретную пачку, протянула ее мне. На стене шипел в проволочной оплетке газовый рожок, и она приблизила к нему лицо, чтобы поджечь сигарету. С сигаретой в углу рта, с прищуренными глазами, она снова сделалась похожей на мальчика, правда на сигарете, когда она вынула ее изо рта, остался темно-красный след помады. Заметив это, мисс Батлер покачала головой:
– Да что ж это такое, я до сих пор не стерла грим! Не посидите ли со мной, пока я очищу лицо? Знаю, это не очень-то вежливо, но мне нужно спешить: гримерная понадобится для другой девушки…
Исполняя ее просьбу, я сидела и смотрела, как она накладывала на щеки крем, а потом стирала его салфеткой. Действовала она проворно и бережно, однако рассеянно; оттирая лицо, она не спускала глаз с моего отражения. Посмотрев на мою новую шляпу, она заметила:
– Какая хорошенькая шляпка!
Потом спросила, что связывает меня с Тони, – он мой кавалер? На что я взволнованно ответила:
– Нет-нет! Он ухаживает за моей сестрой.
Вновь рассмеявшись, она поинтересовалась, где я живу и чем зарабатываю.
– Служу в устричном ресторане.
– В устричном ресторане!
Похоже, сама эта идея развеселила мисс Батлер. Продолжая оттирать щеки, она начала мурлыкать, потом едва слышно запела:
На Бишопсгейт-стрит я девицу Увидел – устриц продавщицу.
Она шлепнула салфеткой по темно-красному изгибу губы, по черной щеточке ресниц.
Я к ней в корзинку заглянул: Что там – пуста она иль нет…
Она продолжала петь, потом широко открыла один глаз и придвинулась к зеркалу, чтобы удалить упорную крупинку туши; вслед за веком приоткрылся и рот, стекло затуманилось дыханием. На миг она как будто совсем забыла обо мне. Я изучала кожу у нее на лице и шее. Она уже проглянула за маской из пудры и грима – кремовая, как кружево на рубашке, но у носа, на щеках и даже, как я заметила, по краю верхней губы темнели веснушки, коричневые, как ее волосы. Их я никак не ожидала. Они были чудесные и почему-то трогательные.
Протерев зеркало, мисс Батлер мигнула мне и поинтересовалась еще чем-то из моей жизни; обращаться к отражению почему-то было проще, чем к живому лицу, и вскоре у нас завязалась вполне непринужденная беседа. Вначале ее реплики были такими, каких я ждала от актрисы: свободными и уверенными, чуть поддразнивающими; на мое смущение или сказанную мною глупость она отвечала смехом. Но по мере удаления краски с лица смягчался и тон ее речи, ослабевали дерзость и напор. Под конец – она зевнула и костяшками пальцев потерла глаза, – под конец ее голос зазвучал совсем по-девичьи: по-прежнему звонкий и мелодичный, это был уже голос девушки из Кента, такой же, как я.
Наравне с веснушками он делал ее – нет, не заурядной, как я опасалась, а настоящей, удивительно, до боли настоящей. Услышав его, я поняла, по крайней мере, природу одержимости, владевшей мною последнюю неделю. Я подумала (какая необычная, но все же самая что ни на есть обычная мысль): я тебя люблю.
Скоро грим был снят полностью, сигарета докурена до самого фильтра; мисс Батлер встала и прижала пальцами волосы.
– Мне бы нужно переодеться, – произнесла она почти что робко.
Я поняла намек и сказала, что мне пора, и она проводила меня до двери.
– Спасибо, мисс Астли, – она уже узнала от Тони мою фамилию, – что зашли ко мне.
Она протянула мне руку, я в ответ подняла свою, но вспомнила о перчатке – перчатке с лиловыми бантиками, в комплект к моей хорошенькой шляпке, – быстро ее стянула и предложила мисс Батлер голые пальцы. И вдруг она обернулась галантным юношей, что прогуливался в свете рампы. Она выпрямила спину, слегка присела и поднесла мои пальцы к губам.
Я было покраснела от удовольствия, но заметила, как дрогнули ее ноздри, и поняла, что она почуяла: противные запахи моря, устриц и устричного сока, крабового мяса и улиток – они въелись в мои пальцы и пальцы моих домашних так давно и прочно, что все их уже не замечали. И эти пальцы я сунула под нос Китти Батлер! Я готова была умереть от стыда.
Я тут же попыталась отдернуть руку, но она крепко ее держала, не отнимала от нее губ и при этом посмеивалась. Что выражали ее глаза, было для меня загадкой.
– От вас пахнет, – начала она протяжно и удивленно, – как…
– Как от селедки! – с горечью договорила я.
Щеки у меня пылали, к глазам подступили слезы. Наверное, мисс Батлер заметила, как я смущена, и ей стало жалко.
– Никакой не селедки, – мягко произнесла она. – Но, пожалуй, как от русалки…
И она поцеловала мои пальцы по-настоящему, и на этот раз я позволила это сделать; кровь отступила от щек, я улыбнулась. Надела перчатку. От прикосновения ткани пальцы как будто защипало.
– Не придете ли снова со мной повидаться, мисс Русалка? – спросила Китти Батлер.
Сказанные небрежным тоном, ее слова – невероятное дело – показались искренними. О да, с большим удовольствием, отвечала я, и она удовлетворенно кивнула. Снова слегка присела, мы пожелали друг другу доброй ночи, дверь захлопнулась, и мисс Батлер скрылась.
Я стояла неподвижно напротив маленькой цифры 7 и таблички с надписью от руки «Мисс Китти Батлер». Сойти с этого места мне было совершенно невозможно, словно я и вправду была русалкой и вместо ног имела рыбий хвост. Я моргала. С меня лился пот; он вместе с дымом ее сигареты разъел касторовое масло у меня на ресницах, и веки очень зачесались. Я поднесла к ним руку – ту самую, которую она поцеловала; через полотно втянула носом запах – тот самый; опять покраснела.
В гримерной все было тихо. Наконец послышалось очень негромкое пение. Это была та же песня про торговку устрицами и корзинку. Но теперь песня эта была вполне кстати, и я, конечно, представила себе, как, мурлыкая ее, мисс Батлер нагибается, чтобы расшнуровать ботинки, как распрямляет плечи и сбрасывает подтяжки, а может, расстегивает брюки…
Так оно и есть, и только тонкая дверь отделяет ее тело от моих слезящихся глаз!
При этой мысли я наконец ощутила под собой ноги и удалилась.
Наблюдать выступление мисс Батлер после того, как она разговаривала со мной, улыбалась мне, прижималась губами к моей руке, было так странно; я волновалась и больше, чем прежде, и одновременно меньше. Ее красивый голос, элегантный костюм, небрежная походка – я чувствовала себя тайной совладелицей всего этого и заливалась довольным румянцем, когда толпа бурно ее приветствовала или вызывала на бис. Она не бросала мне больше розу; как прежде, они отправлялись к хорошеньким девушкам в партере. Но я знала, что она видит ложу и меня в ней: иногда я во время пения ловила на себе ее взгляд, и каждый раз, перед тем как покинуть сцену, она махала шляпой залу и кивала, или подмигивала, или чуть заметно улыбалась персонально мне.
Мне было и приятно, и в то же время досадно. Я знала уже, что прячется за слоем пудры и небрежной походкой, и мне тяжко было просто слушать пение наравне с обычной публикой. Без памяти хотелось вновь посетить мисс Батлер в гримерной, но я боялась. Она меня пригласила, но не назвала время, а я в те дни была ужасно застенчивой и робкой. И вот я каждый раз, когда ничто не мешало, сидела в своей ложе, слушала, аплодировала, ловила тайные взгляды и знаки, но только через неделю решилась вновь отправиться за кулисы и, бледная, потная, дрожащая, постучаться в гримерную мисс Батлер.
Но за самой любезной встречей последовали упреки, что я так долго ее не навещала, вновь завязалась непринужденная беседа о ее жизни в театре и моей – в устричном ресторане в Уитстейбле, и мне стало понятно, что робела я зря. Убедившись окончательно, что ей нравлюсь, я посетила мисс Батлер еще раз, а потом еще и еще. В тот месяц я не бывала нигде, кроме «Варьете», ни с кем не виделась, кроме нее, – ни с Фредди, ни с двоюродными сестрами, едва замечала даже Элис. Матушка начала было сердиться, но мой рассказ о том, что я по приглашению мисс Батлер побывала за кулисами и встретила самый дружеский прием, немало ее поразил. На кухне я старалась еще больше, чем обычно: разделывала рыбу, чистила картошку, крошила петрушку, кидала в кипяток крабов и омаров – и все это в такой спешке, что не всегда хватало дыхания напевать, заглушая их вскрики. Элис недовольно замечала, что из-за моей одержимости одной особой в «Варьете» со мной стало не о чем разговаривать, впрочем в те дни я едва ли обменялась с ней двумя-тремя словами. После каждого рабочего дня я мгновенно переодевалась, поспешно ужинала и сломя голову бежала на станцию к кентерберийскому поезду, и каждая поездка в Кентербери завершалась визитом в гримерную Китти Батлер. С нею я проводила больше времени, чем в зале, наблюдая ее выступления, и чаще видела ее без грима, мужского костюма и сценических манер.
Чем больше крепла наша дружба, тем свободней, откровенней разговаривала мисс Батлер.
– Ты должна звать меня Китти, – очень скоро предложила она, – а я буду звать тебя… как? Не Нэнси – так к тебе обращаются все. Как тебя зовут дома? Нэнс? Или Нэн?
– Нэнс, – ответила я.
– Тогда я буду звать тебя Нэн – можно?
Можно ли! Я кивнула и идиотски заулыбалась: ради счастья слышать, как она ко мне обращается, я с радостью отринула бы все свои старые имена, взяла бы новое, а то и обошлась бы совсем без имени.
И вот ее обращение ко мне стало начинаться с «послушай, Нэн» или «боже мой, Нэн»; все чаще звучали фразы вроде: «Будь добра, Нэн, дай мне чулки…» Она все еще стеснялась переодеваться у меня на виду, но однажды вечером я обнаружила, что в гримерной установлена небольшая складная ширма; Китти, не прерывая разговора, пряталась за ней и подавала мне одну за другой детали своего мужского костюма взамен на предметы женской одежды, висевшие на крючке. Я была в восторге, что могу ей услужить. Дрожащими руками я чистила и складывала ее костюм, норовя тайком прижать к щеке то крахмальное полотно рубашки, то шелк жилетки или чулок, то шерсть пиджака и брюк. Каждый предмет еще хранил тепло ее тела, особый его аромат; каждый, как мне казалось, нес в себе заряд необычной энергии и пощипывал или жег мои пальцы.
Ее юбки и платья были холодными, рука ничего не ощущала, но я по-прежнему краснела, когда их касалась: волей-неволей мне представлялись нежные потайные уголки, которые обнимет, по которым проскользнет эта ткань, которые согреет или увлажнит надетое платье. Каждый раз, когда она появлялась из-за ширмы, одетая девушкой – стройная, миниатюрная, с накладной косой поверх задорной стрижки, – я испытывала одно и то же чувство: укол разочарования и досады и тут же довольствие и щемящая любовная тоска; желание коснуться, обнять, приласкать, сильное настолько, что приходилось отворачиваться и сцеплять руки, а то как бы они сами не обхватили ее и не прижали к груди.
В конце концов я так навострилась обращаться с ее костюмом, что Китти предложила мне приходить перед ее выходом на сцену и, как настоящий костюмер, помогать ей готовиться. Она сказала об этом с деланой беззаботностью, словно опасаясь отказа, – наверное, ей было невдомек, как для меня томительно тянутся часы вдали от нее… Вскоре я совсем перестала посещать зрительный зал, а каждый вечер, придя за полчаса до выступления Китти, направлялась прямиком за кулисы, где помогала ей облачиться в рубашку, жилет и брюки, забранные у нее накануне, подносила пудреницу, чтобы она запудрила веснушки, смачивала щетки, которыми она приглаживала завитки волос, прикрепляла к лацкану розу.
Выполнив все это в первый раз, я последовала за нею, пока длился номер, стояла в кулисах и, раскрыв рот, глазела, как разгуливали по батенсам на колосниковой галерее гибкие, словно акробаты, осветители; зала я не видела, сцены тоже, за исключением одной пыльной доски, в дальнем конце которой стоял мальчик и держал рукоятку, управлявшую занавесом. Как все артисты, Китти волновалась, и ее волнение передавалось мне, но, когда, закончив номер, она ступала за кулисы, а в спину ей неслись топот, клики и возгласы «ура», ее раскрасневшееся лицо сияло от радости. Сказать по правде, я не очень любила ее такой. Она хватала меня за руку, но не видела. Можно было подумать, она пьяна от наркотиков или от любовной страсти, и я казалась себе рядом с нею полной дурой: спокойная, трезвая, ревнующая к толпе, которая заменяла Китти любовника.
В дальнейшем те двадцать минут, пока она была на сцене, я проводила в ее комнате одна, подальше от ликующей публики, слушая ритмы, проникавшие через потолок и стены. Я готовила ей чай – Китти любила чай, сваренный в кастрюльке, со сгущенным молоком, темный, как грецкий орех, и густой, как патока; по смене темпа выступления я догадывалась, когда поставить чайник на огонь, чтобы к ее возвращению чай был готов. Пока чай закипал, я вытряхивала пепельницы, протирала столик и зеркало, а также чистила ссохшуюся, в трещинах, сигарную коробку, в которой Китти хранила грим. Через эти пустяковые услуги находила выход моя любовь, они же служили источником удовольствия – сродни, наверное, самоублажению, так как в это время меня окатывало жаром и чуть ли не стыдом. Пока Китти была на сцене, во власти вожделеющей толпы, я обходила гримерную, оглядывала ее вещи и ласкала их, то есть обозначала ласку, не касаясь их пальцами, словно они, кроме поверхности, обладали аурой, которую можно было погладить. Мне было дорого все, что от нее оставалось: юбки и духи, жемчужные клипсы из ушей, а еще волосы в гребнях, реснички, прилипшие к палочке туши, даже следы ее пальцев и губ на сигаретах. Мир, как представлялось мне, изменился полностью, когда в него вступила Китти Батлер. Прежде он был обыденным, она же оставляла за собой странные наэлектризованные зоны, где гремела музыка и сияли огни.
К ее возвращению все в гримерной бывало прибрано и недвижно. Чай, как я уже говорила, стоял готовый, иногда я даже зажигала для нее сигарету. Явившись взбудораженной, Китти быстро успокаивалась, становилась просто веселой и доброй. «Ну и толпа! – говорила она. – Никак не хотели меня отпускать». Или: «Туго до них нынче доходило, Нэн; я уже на середине „Виват, виват ребята“, а они все никак не сообразят, что я девушка!»
Она отстегивала галстук, вешала на крючок пиджак и шляпу, потом бралась за чай и за сигарету; после выступления она делалась говорливой, и я старалась не упустить ни слова. Так я узнала немножко о ее жизни.
Родилась Китти, по ее словам, в Рочестере, в семье эстрадных артистов. Мать (об отце она умалчивала) умерла, когда Китти была еще ребенком, и вырастила ее бабушка; братьев и сестер у нее нет, других родственников как будто тоже. Впервые она вышла под свет рампы в двенадцать лет, звалась тогда «Кейт Соломка, маленькое поющее чудо» и имела некоторый успех в захудалых мюзик-холлах и тавернах, в небольших концертных залах и театриках. Но это была, сказала Китти, жалкая жизнь, и к тому же «я выросла. Куда ни сунешься, а у входа уже стоит толпа девиц, таких же как я, а то и красивей, нахальней… или голодней, а значит, за обещание работы – на сезон, неделю, даже вечер – не откажут директору в поцелуе». Бабушка умерла, и Китти присоединилась к танцевальной труппе, которая гастролировала по городам кентского и южного побережья, – концерты на пляже по три за вечер. Говоря об этом времени, она хмурилась, в голосе звучала горечь или усталость, подбородок упирался в ладонь, глаза были закрыты.
– Тяжело приходилось, – говорила она, – ох тяжело… И подруг ни одной, потому что нигде подолгу не задерживаешься. А к звездам не сунешься – слишком мнят о себе и боятся, что ты вздумаешь им подражать. А публика жестокая, до слез доводит… – Когда я представляла себе плачущую Китти, у меня самой на глаза наворачивались слезы; видя мое огорчение, она улыбалась, подмигивала, расправляла плечи и бросала самым залихватским тоном: – Но ты же знаешь, те дни давно забыты, я встала на путь славы и богатства. С тех пор как я поменяла имя и сделалась мужчиной, весь мир меня обожает, и Трикки Ривз больше всех и в доказательство платит словно королю сцены!
И мы обе улыбались, так как знали: настоящего мужчину Трикки едва ли бы озолотил, – но моя улыбка была не такой веселой, ведь в конце августа у Китти истекает контракт и она переберется в какой-нибудь другой театр – возможно, сказала она, в Маргите или Бродстерсе, если ее примут. Мне не хотелось и думать о том, что со мною тогда станет.
Как отнеслись родные к моим походам за кулисы, к моему новому статусу приятельницы и костюмерши мисс Батлер, я в точности не знаю. Как я уже говорила, они были поражены, но, кроме того, встревожены. Их радовало, что раз уж я езжу что ни вечер в «Варьете» и трачу все накопления на оплату дороги, то вызывается это настоящей дружбой, а не увлеченностью, какая бывает у школьниц; но при этом они, как я догадывалась, не раз задавали себе вопрос, какого рода дружба может связывать красивую и умную певицу мюзик-холла с ее поклонницей, простой девушкой из толпы? Когда я рассказала, что у Китти нет молодого человека (это я вывела из отрывков ее истории), Дейви предложил мне пригласить ее домой и познакомить с моим красавцем-братом, но сказано это было для находившейся тут же Роды, чтобы ее поддразнить. Как-то я упомянула, что готовлю для Китти чай и навожу порядок на столе, и матушка сощурилась:
– Да она девица не промах. Ты бы лучше своим домашним помогла чуть-чуть с чаем и столами…
Наверное, она была права: увлекшись поездками в «Варьете», я запустила домашние дела. Они легли на плечи моей сестры, которая, впрочем, редко жаловалась. Родители, наверное, думали, что она великодушно берет на себя мои обязанности, чтобы я была свободна. На самом деле она, по-моему, избегала теперь упоминать Китти, и по этому единственному признаку мне стало ясно, что она встревожена, как никто другой. Я больше ни словом не обмолвилась ей о своей страсти. Ни одному человеку я не рассказывала о своих пламенных желаниях, новых и странных. Но Элис, разумеется, видела меня лежащей в постели, а любой, кто был тайно влюблен, скажет, что мечтам предаешься именно в постели, – в постели, в темноте, когда не видишь своих порозовевших щек, ты легко сбрасываешь покров сдержанности, который притушивал твою страсть, и позволяешь ей немного разгореться.
Как покраснела бы Китти, узнав, какую роль я отвожу ей в своих буйных мечтах, как беззастенчиво злоупотребляю ее сохраненным в памяти образом! Каждый вечер в «Варьете» она целовала меня на прощание; я мечтала, чтобы ее губы – горячие, нежные – помедлили на моей щеке, перебрались на лоб, ухо, шею, рот… Мне привычно было стоять к ней вплотную, застегивая запонку на воротничке или чистя щеткой лацканы пиджака, а теперь, в мечтах, я проделывала то, по чему томилась в такие минуты: наклонялась, чтобы коснуться губами кончиков волос, просовывала руки под пиджак, где, прижатые крахмальной мужской сорочкой, вздымались под моими ласками теплые груди…
Эти картины, наплыв смущения и блаженства за ними следом – а рядом моя сестра! Ее дыхание на моей щеке, горячая рука или нога, прижатая к моей, тусклый блеск холодных, подозрительных глаз.
Но она молчала, не задавала вопросов, а остальные домашние со временем привыкли к моей дружбе с Китти и стали ею гордиться. «Бывали в „Кентерберийском варьете”? – спрашивал отец посетителей, принимая у них тарелки. – Наша младшая дочь – близкая подруга Китти Батлер, звезды шоу…» К концу августа, когда с наступлением нового устричного сезона мы снова начали работать в ресторане полный день, родные подступились ко мне с уговорами, чтобы я привела Китти домой – познакомиться.
– По твоим словам получается, что вы с нею тесно сдружились, – сказал отец как-то утром за завтраком. – А кроме того, разве это дело – оказаться по соседству с Уитстейблом и не попробовать устричного бульона. Непременно свози ее сюда до ее отъезда.
Мысль о том, чтобы пригласить Китти на ужин с моей семьей, меня ужаснула, и еще не понравилась небрежность, с какой отец упоминал о ее переходе в другой театр, так что в ответ я сказала колкость. Вскоре меня отозвала в сторонку матушка. Неужели мой родительский дом недостаточно хорош, чтобы пригласить мисс Батлер, спросила она. Я что, стыжусь своих родителей и их ремесла? От ее слов я пришла в уныние, вечером я грустно молчала, и после шоу Китти спросила меня, в чем дело. Я прикусила губу.
– Родители хотят, чтобы я пригласила тебя завтра к нам на чай. Идти не обязательно, ты можешь сказать, что занята или нездорова. Но я обещала пригласить – и вот пригласила, – закончила я несчастным голосом.
Она взяла мою руку.
– Нэн, – проговорила она удивленно, – да я с радостью! Ты ведь знаешь, как я скучаю в Кентербери, поговорить не с кем, кроме миссис Пью и Сэнди!
Миссис Пью была хозяйка меблированных комнат, а Сэнди – сосед Китти по лестничной площадке, он играл в оркестре варьете, но, по словам Китти, выпивал и временами бывал глуп и надоедлив.
– Что это будет за удовольствие, – продолжила она, – снова посидеть в приличной гостиной с приличной семьей, а не в комнатушке с кроватью, с грязным ковриком, на столе вместо скатерти газета! И как это будет здорово – посмотреть, где ты живешь и работаешь, прокатиться на твоем поезде, познакомиться с людьми, которые тебя любят, целый день общаться с тобой и с ними…
От такого открытого признания в том, как она ко мне привязана, меня бросило в жар, однако тем вечером мне не хватило времени даже покраснеть: не успела Китти умолкнуть, как в дверь – властно, энергично – постучали, и она удивленно застыла и подняла глаза.
Я тоже вздрогнула. За все проведенные нами совместно вечера у Китти не бывало других посетителей, кроме мальчика, который сообщал, когда ей идти на сцену, да Тони – он временами просовывал голову в дверь и желал нам доброй ночи. Кавалера, как я уже говорила, у Китти не было, других «поклонников», кроме меня, тоже, друзей, по-видимому, никого, опять же кроме меня; однако меня это скорее радовало. Теперь, глядя, как она идет к двери, я прикусила губу. Хотелось бы сказать, что меня взволновало предчувствие, но это было не так. Мне не понравилось только, что нарушают наше уединение – и без того, как мне казалось, недолгое.
Посетитель оказался джентльменом, очевидно незнакомым Китти: она поздоровалась любезно, однако несколько настороженно. Увидев Китти, а также в глубине комнаты меня, он снял с головы цилиндр и прижал к груди.
– Мисс Батлер, полагаю, – произнес посетитель и в ответ на кивок Китти поклонился. – Уолтер Блисс, мадам. К вашим услугам.
Голос у него был низкий и, как у Трикки, приятный и звучный. Представляясь, он вынул из кармана карточку и протянул Китти. Пробежав по ней глазами, она тихонько вскрикнула от удивления, а я тем временем рассматривала гостя. Даже без цилиндра он был очень высок ростом, одет модно – в клетчатые брюки и затейливую жилетку. Поперек живота – золотая часовая цепочка толщиной с крысиный хвост; пальцы, как я заметила, тоже в золоте. Голова большая, волосы неяркого оттенка рыжины; бакенбарды (тянувшиеся от верхней губы до ушей, одновременно внушительные и комичные) тоже рыжеватые, как и брови, и волоски в носу. Кожа как у ребенка – чистая и блестящая. Глаза голубые.
Когда Китти вернула карточку, гость спросил, не уделит ли она ему минуту-другую, и Китти посторонилась, освобождая ему проход. Когда он вошел, в комнате сделалось тесно и жарко. Я нехотя встала, надела перчатки и шляпу и сказала, что мне пора. Китти меня представила: «Моя подруга мисс Астли», отчего мне сделалось немного веселее, и мистер Блисс пожал мне руку.
– Передай своей матушке, – сказала Китти, провожая меня к двери, – что я приду завтра, в любой час, когда она назначит.
– Приходи в четыре, – предложила я.
– Тогда в четыре!
Тряхнув меня за руку, Китти приложилась губами к моей щеке. Глядя поверх ее плеча, я видела, как модный джентльмен покручивал бакенбарды, впрочем смотрел он из соображений приличия в сторону.
Трудно передать, какие смешанные чувства я испытывала в воскресенье днем, когда к нам в Уитстейбл явилась Китти. Для меня она значила больше, чем весь остальной мир; принимать ее у себя дома, на семейном обеде, было и огромным неправдоподобным счастьем, и страшной тягостью. Я ее любила – как же не желать ее прихода, – однако я ее любила, и никто, даже она сама, не должен был об этом узнать. Как же будет мучительно, думала я, сидеть рядом с нею за нашим семейным столом, ощущая внутри любовь, немую и неуемную, как гложущий червь. Придется улыбаться, когда матушка спросит, почему у Китти нет кавалера, когда Дейви возьмет Роду за руку, когда Тони ущипнет под столом колено сестры, а к моей любимой, сидящей на соседнем стуле, нельзя будет прикоснуться.
А теснота, грязь, отчетливый рыбный привкус в нашем доме – еще одна причина для беспокойства. Что, если Китти сочтет его убогим? Заметит ли она дыры в половике, пятна на стенах, продавленные кресла, выцветшие коврики, а шаль, которой матушка обила каминную полку, – она ведь пыльная и прохудившаяся, а ее края, что свисают и колышутся на сквозняке, совсем обтрепались. Я выросла среди этих вещей и все восемнадцать лет не обращала на них внимания, но теперь, как бы глазами Китти, увидела, каковы они на самом деле.
И еще я увидела со стороны свою семью. Отца – человека мягкого, но туповатого. Каким он покажется Китти – глупым? Дейви может повести себя развязно, а Рода – так та уж точно церемониться не станет. Что Китти о них подумает? А что подумает об Элис – до недавнего времени ближайшей моей подруге? Решит, что она холодная, смутится из-за ее холодности? А что, если – эта мысль меня пугала – Китти оценит ее красоту, предпочтет ее мне? Подумает, лучше бы в ложе сидела Элис, лучше бы ей я бросила цветок, ее бы пригласила за кулисы, назвала Русалкой…
Ожидая тем днем Китти, я то тревожилась, то радовалась, то мрачнела, хлопотливо накрывала на стол, делала замечания Дейви, ворчала на Роду, получала выговоры за нытье и брюзжание – и, в общем, делала все, чтобы испортить себе и другим этот радостный день. Я вымыла себе волосы, и они, высохнув, неудачно легли, пришила на свое лучшее платье новую оборку, но шов получился кривой, и оборка топорщилась. Стоя на верхней лестничной площадке, я прилаживала ее с помощью английской булавки и чуть не плакала, потому что вот-вот должен был прийти поезд Китти и мне нужно было срочно ее встретить, и тут из кухоньки вышел Тони с бутылками пива «Басс» для стола. Он замер и, уставившись на меня, что-то промычал.
– Проходи, – бросила я ему, но он с таинственным видом не двигался с места.
– Выходит, новости мои тебя не интересуют.
– Что за новости? – Оборка наконец легла как надо. Я потянулась за шляпкой, висевшей на крючке. Тони молча ухмылялся. Я топнула ногой. – Тони, в чем дело? Я опаздываю, а ты меня задерживаешь.
– Ну тогда ладно, не важно. Надо полагать, мисс Батлер сама тебе сообщит…
– Что такое, скажи? – Я застыла со шляпкой в одной руке и шляпной булавкой в другой. – Что такое, Тони?
Он оглянулся и понизил голос:
– Помалкивай пока, дело еще не слажено. Твоей приятельнице Китти осталось пробыть в Кентербери всего неделю или немногим больше, так ведь? – (Я кивнула.) – Так вот, она никуда не поедет, во всяком случае в ближайшее время. Дядя предложил ей блестящий контракт до Нового года – говорит, слишком она хороша, чтобы отпускать ее в Бродстерс.
До Нового года! Впереди еще месяцы и месяцы, а неделям и вовсе нет счета; я видела в мыслях их длинную череду, а в каждой – вечера в гримерной Китти, прощальные поцелуи, мечты…
Наверное, я вскрикнула; Тони, довольный, приложился к «Бассу». Появилась Элис и потребовала объяснения: что это за переговоры шепотом на лестнице и вскрики… Не дожидаясь ответа Тони, я молнией выскочила на улицу и, в ерзающей по голове шляпке (я так и не успела как следует ее пришпилить), помчалась на станцию.
Конечно, я не ожидала, что Китти выйдет на уитстейблскую станцию небрежными шагами, в костюме, цилиндре и светло-лиловых перчатках, но все равно, увидев ее женскую поступь, платье, прицепленную к затылку косу, зонтик под мышкой, я испытала легкое разочарование. Но, как всегда, его быстро сменили страсть, а затем и гордость: она выглядела так нарядно и красиво на пыльной уитстейблской платформе. Когда я приблизилась, Китти чмокнула меня в щеку, взяла под руку и со словами «Ага, так вот где ты родилась и росла!» последовала за мной через приморскую часть города в наш дом.
– Да-да! Смотри: это здание, за церковью, наша старая школа. А там – видишь, дом с велосипедом у ворот? – живет моя родня. Вот тут, на ступеньке, я однажды упала и рассадила себе подбородок, и сестра вела меня домой, зажимая рану платком.
Я болтала, указывала направо и налево, а Китти кивала, закусив губу.
– Какая же ты счастливая, – сказала она наконец и как будто вздохнула.
Я опасалась, что встреча не удастся, но на самом деле день прошел весело. Китти поздоровалась со всеми за руку и для каждого нашла несколько слов вроде: «А вы, наверное, Дейви – вы плаваете на смэке?» или «А вы Элис? Вы не сходите у Нэнси с языка. Теперь я вижу, почему она так вами гордится». Элис при этом вспыхнула и опустила глаза.
Китти очень любезно говорила с моим отцом.
– Что ж, мисс Батлер, – сказал он, беря ее за руку и указывая на ее юбки. – Не очень-то привычная на вас нынче одежда? – Китти с улыбкой согласилась, а отец, подмигнув, добавил: – И она вам больше к лицу, если дозволено будет джентльмену это отметить, – на что Китти со смехом ответила, что это общее мнение всех джентльменов, а посему она привыкла и ничуть не возражает.
В общем, она держалась так мило, так располагающе и умно отвечала на вопросы о себе и о мюзик-холле, что покорила всех, даже Элис, даже язвительную Роду. Наблюдая, как она любуется из окна Уитстейблской бухтой, как, наклонив голову, выслушивает рассказы отца, как нахваливает матушку за какую-нибудь картину или украшение (ей понравилась шаль на каминной полке!), я почувствовала, что обожаю ее без памяти. И еще больше подогревал мою любовь сообщенный мне секрет: о Трикки, контракте и дополнительных четырех месяцах.
Садясь с нами за стол, Китти восхитилась его убранством. Это был настоящий обед с устрицами: льняная скатерть, на спиртовке разогревается тарелочка с маслом. По обе стороны от нее блюда с хлебом, четвертинками лимона, судками и уксусом и перцем – по два-три судка. Рядом с каждой тарелкой вилка, ложка, салфетка, а главное, устричный нож; в центре стола сам бочонок с устрицами, на верхнем обруче повязана белая ткань, крышка приподнята на один лишь палец – как сказал отец, «только чтобы устрицы чуть расслабились», но не настолько, чтобы они раскрыли раковины и испортились. За столом было довольно тесно для восьмерых, и пришлось принести снизу, из ресторана, дополнительные стулья. Мы с Китти сидели вплотную друг к другу, наши локти почти соприкасались, как и туфли под столом. На возглас матушки: «Сдвинься чуть, Нэнси, чтобы мисс Батлер было просторнее!» – Китти уверила, что ей вполне хватает места. Я чуть-чуть сдвинулась вправо, однако ногу не переместила и по-прежнему ощущала через платье тепло ее кожи.
Отец наполнил тарелки устрицами, матушка предложила пиво и лимонад. Китти взяла в одну руку раковину, в другую устричный нож и беспомощно попробовала им воспользоваться. Увидев это, отец вскрикнул:
– Как же так, мисс Батлер, кто же вас учил! Дейви, возьми у леди нож и покажи, как с ним обращаться, а то она поранит себе руку.
– Дайте мне, – тут же вмешалась я и, опередив брата, взяла у Китти устрицу и нож. – Вот как надо. Берешь устрицу в ладонь, плоской стороной наверх – смотри. – Я показала ей раковину, она серьезно наблюдала. – Потом просовываешь нож – не между створками, а тут, где связка. Сжимаешь – и вскрываешь. – Я слегка повернула нож, и створка легко открылась. – Держать нужно ровно, потому что раковина полна сока и нельзя пролить ни капли: это самое вкусное. – Маленький моллюск, нагой и скользкий, лежал у меня на ладони в своей ванночке с соком. – Вот это, – я указала ножом, – называется бородками, их нужно удалить. – Взмахом ножа я удалила жабры. – Теперь вырезаешь устрицу… И можно ее съесть.
Она подставила ладонь, и я, осторожно опуская в нее раковину, ощутила теплое и нежное касание ее пальцев. Наши лица находились рядом. Китти поднесла к губам раковину и на мгновение застыла, глядя мне в глаза и не мигая.
Сама того не сознавая, я говорила вполголоса, и остальные замолкли, чтобы расслышать. За столом воцарилась тишина. Оторвав глаза от Китти, я обнаружила, что все на меня смотрят, и покраснела.
Наконец молчание было прервано. Заговорил отец, громким голосом:
– Не нужно глотать их целиком, мисс Батлер, как делают гурманты. У нас за столом так не поступают. Разжуйте их хорошенько.
Он произнес это добродушным голосом, и Китти рассмеялась. Заглянула в раковину у себя в ладони.
– А они в самом деле живые? – спросила она.
– А как же, – вмешался Дейви. – Если прислушаетесь, то услышите, как они пищат, отправляясь в горло.
Рода с Элис на него зашикали.
– Ты испортишь бедняжке аппетит, – возмутилась матушка. – Не обращайте на него внимания, мисс Батлер. Ешьте устрицу, и пусть вам будет вкусно.
Китти так и сделала. Не глядя больше на меня, она забросила содержимое раковины в рот, энергично разжевала и проглотила. Потом вытерла рот салфеткой и улыбнулась отцу.
– А теперь, – произнес он, – признайтесь: пробовали вы прежде таких устриц?
Китти ответила, что нет, и Дейви одобрительно вскрикнул; затем все замолчали, и обед сопровождался лишь обычными в таких случаях приглушенными звуками: треск связок, чавканье отделенных жабр, бульканье сока и пива.
Я больше не вскрывала раковин для Китти; она управлялась сама.
– Посмотрите на эту! – воскликнула она, когда пошла вторая полудюжина. – Ничего себе чудовище! – Она всмотрелась. – Это самец? Наверное, все они самцы, а то откуда бородки?
Отец, не переставая жевать, покачал головой:
– Вовсе нет, мисс Батлер, вовсе нет. Бородки тут ни при чем. Что касается устриц, то, знаете, это тварь чудная из чудных: она бывает то самцом, то самкой, как ей вздумается. Настоящий мофродит, вот что она такое!
– Правда?
Тони постучал ножом по своей тарелке.
– Ты и сама, Китти, вроде устрицы, – ухмыльнулся он.
Она бросила на него неуверенный взгляд, потом улыбнулась.
– А ведь и верно, – сказала она. – Надо же! Меня никогда прежде не сравнивали с морской живностью.
– Не обижайтесь, мисс Батлер, – вмешалась матушка, – у нас в доме сравнение с моллюском означает комплимент.
Тони засмеялся, а отец добавил:
– Вот именно, вот именно!
Китти все еще улыбалась. Потом привстала, чтобы достать судок с перцем, а когда села, то убрала ногу под стул, и я почувствовала, как мое бедро холодеет.
Когда бочонок с устрицами опустел и лимонад и пиво тоже кончились, Китти объявила, что в жизни не помнит такого прекрасного обеда, мы отодвинули стулья от стола, мужчины закурили сигареты, а Элис с Родой накрыли стол к чаю. Разговор продолжился, Китти задавали еще вопросы. Встречалась ли она когда-нибудь с Нелли Пауэр? Знакома ли с Бесси Беллвуд, с Дженни Хилл, с Весельчаком Джоном Нэшем? Далее тема сменилась: правда ли, что у мисс Батлер нет молодого человека? Она ответила, что у нее нет времени на кавалеров. А есть ли у нее семья в Кенте и давно ли она с ними виделась? С тех пор как умерла бабушка, не осталось никого. Матушка покачала головой и заявила, что это никуда не годится; Дейви сказал, что, если мисс Батлер хочет, мы можем предоставить ей кого-нибудь из наших родственников, поскольку у нас их явный избыток.
– В самом деле? – поинтересовалась Китти.
– Да, – кивнул Дейви. – Вам ведь, наверное, известна песенка:
Ее дядя и кузен, ее тетушка и мать, Тетя – матери кузина: право, всех не сосчитать…
Не успел он окончить стишок, как внизу стукнула дверь, на лестнице послышались громкие голоса и на пороге появились двое моих двоюродных братьев и сестра, за которыми следовали дядя Джо и тетя Розина, все в своих лучших туалетах, – они на минуточку, сказали они, только взглянуть одним глазком на мисс Батлер, если мисс Батлер не возражает.
Снизу принесли еще стульев и чашек; ритуал знакомства был продолжен, маленькая комната наполнилась дымом и смехом, сделалось душно и жарко. Кто-то подосадовал, что нет пианино, иначе бы мисс Батлер могла бы что-нибудь для нас исполнить, и тут Джордж, старший мой кузен, спросил: «Губная гармоника сойдет?» – и извлек ее из кармана пиджака. Китти покраснела и отказалась, но все закричали: «Пожалуйста, мисс Батлер, ну пожалуйста!»
– Как ты думаешь, Нэн, – спросила она, – стоит ли мне срамиться?
– Ты и сама знаешь, срама не будет, – отвечала я, довольная тем, что она наконец обратилась ко мне, причем использовала прилюдно имя, принятое только между нами.
– Ну хорошо, – согласилась Китти.
Для выступления расчистили небольшое пространство, Рода побежала домой привести своих сестер.
Китти спела «Мой любимый вот там, на галерке» и «Официантку из кафе», потом повторила «Любимого» для только что явившихся сестер Роды. Далее она пошепталась с Джорджем и со мной, я принесла ей шляпу и прогулочную трость отца, и она спела пару песен из мужского репертуара, заключив их балладой, которую исполняла в «Варьете» напоследок, – про возлюбленную и розу.
Мы бурно аплодировали, без конца трясли ее за руку и хлопали по спине. Китти раскраснелась и явно устала. Дейви предложил:
– А ты, Нэнс, как насчет того, чтобы спеть?
Я вздрогнула.
– Нет, – мотнула я головой. – В присутствии Китти не стану петь ни за какие коврижки.
Китти взглянула с любопытством.
– Так ты поешь? – спросила она.
– У Нэнси такой красивый голос, мисс Батлер, – пояснил один из моих двоюродных братьев, – лучше не бывает.
– Давай, Нэнси, поддержи компанию! – присоединился другой.
– Нет, нет, нет! – выкрикнула я так решительно, что матушка нахмурилась, а остальные рассмеялись.
Тут вмешался дядя Джо:
– Это она просто стесняется. Слышали бы вы ее, мисс Батлер, в кухне. Распевает как птичка – жаворонок, да и только. Слушаешь, и сердце в груди переворачивается.
По всей комнате пробежал согласный шепот; Китти, прищурившись, смерила меня взглядом. Джордж довольно громким шепотом предположил, что я берегу голос для серенад Фредди, все опять засмеялись, я покраснела и уставилась на свои колени. Китти удивленно и растерянно подняла брови.
– Кто такой этот Фредди? – спросила она.
– Фредди – это молодой человек моей сестры, – объяснил Дейви. – Красавчик, просто загляденье. Неужели она никогда вам не хвалилась?
– Нет, ни разу, – ответила Китти.
Она произнесла это непринужденным тоном, но в ее глазах я заметила необычное грустное выражение. И верно, я ни разу не упоминала при ней Фредди. Собственно, в эти дни я едва ли думала о нем как о своем кавалере: с тех пор как в Кентербери появилась Китти, я не выкроила ни одного свободного вечера, чтобы с ним встретиться. Недавно он прислал мне письмо с вопросом, люблю я его по-прежнему или нет, я сунула послание в ящик комода и забыла ответить.
Шуточки насчет Фредди на этом не закончились, и я обрадовалась случившемуся затем переполоху: одна из сестер Роды, выхватив у Джорджа гармонику, извлекла из нее такие жуткие звуки, что молодые люди с криком вцепились ей в волосы.
Пока они шумно ругались, Китти наклонилась ко мне и вполголоса попросила:
– Нэн, не могла бы ты отвести меня к себе в комнату или в другое спокойное место, чтобы нам чуть-чуть побыть вдвоем?
Взгляд ее внезапно помрачнел, и я испугалась, как бы она не упала в обморок. Я встала, проторила Китти дорогу через толпу и сказала матушке, что мы побудем наверху; матушка (она тревожно наблюдала за сестрой Роды, не зная, смеяться или высказать порицание) рассеянно кивнула, и мы выскользнули за порог.
В спальне было прохладней, чем в гостиной, не так светло и – хотя крики, топот и громкие ноты гармоники все еще были слышны – удивительно спокойно. Окно было открыто, и Китти тотчас устремилась к нему и оперлась о подоконник. Прикрыв глаза (прямо в лицо дул бриз с залива), она несколько раз глубоко, блаженно вздохнула.
– Тебе нехорошо? – спросила я.
Обернувшись, она качнула головой и улыбнулась, но снова печальной улыбкой:
– Просто устала.
Мои кувшин с тазом стояли тут же, у стены. Я налила в кувшин немного воды и поднесла Китти – вымыть руки и ополоснуть лицо. Капли упали на платье, край волос промок и слипся в темные прядки.
На поясе у Китти висела сумочка, оттуда она извлекла сигарету и коробок спичек.
– Твоей матушке это, конечно, не понравится, но мне до зарезу нужно покурить.
Она зажгла сигарету и жадно затянулась.
Мы молча смотрели друг на друга. Стульев в комнате не было, и мы устало опустились бок о бок – вплотную друг к другу – на кровать. Как удивительно было находиться с нею в той самой комнате – на том самом месте! – где я долгие часы предавалась нескромным мечтам. Я начала:
– До чего же это странно…
Она заговорила со мной одновременно, и мы засмеялись.
– Сначала ты, – произнесла Китти и снова затянулась сигаретой.
– Я хотела сказать, как удивительно: ты здесь, в этой комнате.
– А я: как это удивительно, я здесь, в этой комнате! Это в самом деле твоя спальня – твоя с Элис? А это твоя кровать?
Она огляделась, словно не могла поверить, – словно я могла привести ее в чужую комнату, выдавая ее за свою собственную. Я кивнула.
Китти замолчала, я тоже, но я догадывалась, что она хочет сказать еще что-то и медлит, обдумывая. Меня волновала мысль, что я знаю, о чем пойдет речь, но Китти заговорила не о контракте, а о моей семье: какие они добрые, как любят меня и какое это счастье – иметь таких родных. Вспомнив, что она росла сиротой, я прикусила язык и не возражала, но, поскольку я молчала, настроение у нее еще больше испортилось.
Наконец, докурив сигарету и швырнув окурок в камин, она перевела дыхание и заговорила о том, чего я так ждала:
– Нэн, мне нужно кое-что тебе сказать. Это хорошая новость – обещай, что порадуешься за меня.
Я не удержалась. Весь день я изнывала от желания улыбнуться и вот сказала со смехом:
– О Китти, я уже знаю твою новость! – Она как будто нахмурилась, и я поспешно продолжила: – Не сердись на Тони, но он мне проболтался – как раз сегодня.
– О чем проболтался?
– Что Трикки хочет, чтобы ты осталась в «Варьете», что ты уж точно пробудешь здесь до Рождества!
Она странно на меня посмотрела, опустила взгляд и неловко усмехнулась.
– У меня другая новость, – проговорила она. – И ее знаю только я. Трикки действительно хочет, чтобы я осталась. Но я ему отказала.
– Отказала?
Я уставилась на Китти. По-прежнему избегая моего взгляда, она встала и скрестила руки под грудью.
– Помнишь джентльмена, который вчера ко мне заходил? Мистера Блисса?
Я кивнула. Сегодня Китти его не упоминала, а я, поглощенная хлопотами, забыла о нем спросить.
Она продолжила:
– Мистер Блисс – театральный администратор, но не директор театра, как Трикки; он театральный агент и занимается артистами. Он видел мой номер и… о Нэн! – Китти не могла больше сдерживать волнение. – Ему так понравился мой номер, что он предложил мне контракт – в Лондонском мюзик-холле!
– Лондонском?
Не веря своим ушам, я сумела только повторить ее слова. Новость потрясла меня до глубины души. Если бы это был Маргит или Бродстерс, я могла бы время от времени туда наведываться. Но раз она отправляется в Лондон, то больше я ее не увижу; какая разница – в Лондон, или в Африку, или на луну.
Китти не умолкала. По ее словам, у мистера Блисса имелось множество знакомых в концертных залах Лондона, он обещал, что она будет выступать всюду, сказал, что она слишком хороша для провинциальной сцены; ее ждет слава в столице, где подвизаются все знаменитости, где крутятся большие деньги… Мне становилось все хуже, я едва слушала. Наконец я прикрыла рукой глаза и опустила голову. Китти замолкла.
– А ведь ты за меня не радуешься, – заметила она спокойно.
– Радуюсь, – охрипшим голосом возразила я, – но еще больше печалюсь – за себя.
Наступившую тишину нарушали только смех и скрип стульев внизу, в гостиной, и крики чаек за открытым окном. В комнате как будто стемнело, и на меня дохнуло осенним холодом.
Я слышала, как Китти шагнула ко мне. Быстро опустившись рядом на кровать, она отняла мою руку ото лба.
– Послушай, – сказала она. – Я должна тебя кое о чем спросить. – Лицо ее, за исключением россыпи веснушек, побледнело, глаза казались огромными. – Как я сегодня выглядела – красиво? Была доброй, приятной, всем угождала? Как ты думаешь, я понравилась твоим родителям? – Ее вопросы казались бессмысленными. Растерявшись, я только удивленно кивала. – Я пришла, чтобы их завоевать. Надела самое нарядное платье, чтобы показаться им важной птицей. Я думала: даже если во всем Кенте нет другой такой убогой и вульгарной семьи, я постараюсь их ублажить, чтобы они поверили мне, как своей дочери… Но нет, Нэн, они вовсе не убогие и не вульгарные, мне нисколько не пришлось притворяться! В жизни не видела таких добрых людей, и ты для них свет в окошке. Язык не поворачивается просить, чтобы ты их бросила.
Сердце у меня замерло – и вновь заколотилось.
– К чему ты это говоришь? – спросила я.
Она отвела взгляд:
– К тому, чтобы пригласить тебя: поедем со мной в Лондон.
Я удивленно заморгала:
– С тобой? Но как?
– Как мой костюмер, если ты не против. Как… не знаю, как кто угодно. Я поговорила с мистером Блиссом: вначале ты будешь получать немного, но, если у нас будет жилье на двоих, тебе хватит.
– Как так? – едва выговорила я.
Наши взгляды встретились.
– Потому что… ты мне нравишься. Ты добра ко мне и приносишь удачу. И еще потому, что Лондон для меня чужой город, мистер Блисс неизвестно как себя покажет, и со мной рядом не будет никого…
– Неужели ты и вправду думала, – медленно проговорила я, – что я способна сказать нет?
– Сегодня днем мне так и показалось. Вчера вечером и нынче утром я верила… О, там, в гримерной, пока мы оставались вдвоем, все было иначе! Я понятия не имела, как ты здесь живешь. Понятия не имела, что у тебя есть… парень.
От этих слов я осмелела. Отняла у нее свою руку и встала. Приблизилась к изголовью кровати, где стоял шкафчик с выдвижными ящиками. Кое-что оттуда вынула и показала Китти:
– Узнаешь?
Она улыбнулась:
– Это мой цветок.
Она взяла у меня цветок. Он был сухой и измятый, лепестки растрепались и побурели на концах. И еще он был сплющенный, потому что не одну ночь пролежал у меня под подушкой.
– Когда ты мне его бросила, – сказала я, – для меня началась новая жизнь. Прежде я существовала как будто во сне или не существовала вовсе. Встретив тебя, я проснулась – ожила! И ты думаешь, что я так просто могу от этого отказаться?
Мои слова ее ошеломили, и это понятно: ничего подобного я ни ей и никому другому прежде не говорила. Она обвела взглядом комнату, облизнула губы:
– А все остальные, там, внизу? – Китти кивнула на дверь. – Твои мать и отец, твой брат, Элис, Фредди?
Снизу донеслись выкрики: там шла дружеская перепалка.
«Что они такое по сравнению с тобой?» – хотелось мне сказать. Но я только пожала плечами и улыбнулась.
Китти тоже улыбнулась:
– Так ты в самом деле согласна? Мы отправляемся в воскресенье, через неделю. Времени у тебя остается немного.
Я сказала, что мне хватит. Китти положила розу на кровать, схватила мои ладони и крепко их сжала:
– О Нэн! Дорогая моя Нэн! Это будет грандиозно, обещаю тебе!
Она простерла ко мне руки, и, отвечая на ее объятие, я почувствовала, как она трясется – это был смех радости.
Затем, чересчур поспешно, она отстранилась, оставив меня обнимать воздух.
Снизу послышался шум, стукнула, открываясь, дверь, по лестнице затопали ноги, раздался оклик: «Нэнси!» Это была Элис. Перед дверью спальни она помедлила, но из деликатности – или страха – не повернула ручку.
– Все уходят, – крикнула она. – Матушка спрашивает, не будет ли мисс Батлер добра спуститься на минутку, чтобы с ними попрощаться.
Я посмотрела на Китти.
– Иди одна, – сказала я, – без меня. Я спущусь через минуту. – И шепнула: – Не говори им ничего о… наших планах. Я сама с ними потом поговорю.
Она кивнула и снова сжала мою ладонь; я слышала, как она вышла к Элис и они вместе стали спускаться по лестнице.
Я стояла в сумерках, разглядывая свои дрожащие пальцы. После знакомства с Китти Батлер я стала тщательно отскребать руки; если теперь в складках попадались пятнышки, то чаще от грима, туши и blanc-de-perle, чем от уксуса. И все же они продолжали пахнуть устрицами, а под ногтем застрял какой-то волосок – то ли щетинка со спинки омара, то ли усик креветки. Каково это будет, раздумывала я, отказаться от своей семьи, дома, от всех повадок торговки устрицами?
А каково будет жить рядом с Китти, полнясь до краев любовью столь живой и в то же время столь тайной, что меня бросало в дрожь?
