Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
3
Я пытаюсь немного прибраться в подсобке, когда до меня доносится разговор Барри с покупателем – судя по тому, что я слышу – мужчиной средних лет, в музыке и близко не разбирающимся.
– Я ищу пластинку для дочери. На день рождения ей подарить. Называется «I Just Called То Say I Love You». У вас есть?
– Конечно, – говорит Барри. – Разумеется есть.
Я знаю наверняка: у нас есть только один сингл Стиви Уандера – «Don’t Drive Drunk», – и мы не можем его сплавить уже лет сто, даже за шестьдесят пенсов. Барри что, не в себе?
Я выхожу посмотреть, что происходит. Барри стоит и ухмыляется в лицо клиенту; тот, похоже, несколько смущен.
– В таком случае дайте мне ее. – Он улыбается с облегчением, как ребенок, в последний момент вспомнивший сказать «спасибо».
– Нет. Извини, не дам.
Покупатель – он оказался старше, чем я предположил сначала, – словно прирос к полу. Так и слышишь, как он думает про себя: «Правильно не хотелось мне соваться в эту мрачную дыру. Сунулся – вот и попал».
– Почему?
– Чего? – У Барри играет Нил Янг, который как раз в этот момент заголосил что было сил.
– Почему не дадите?
– Потому что это – липкая сентиментальная срань, вот почему. Ведь наш магазин не похож на место, где торгуют помоечной «I Just Called To Say I Love You», скажи? Короче, топай. И без тебя дел полно.
Бедняга поворачивается и выходит. Барри радостно хихикает.
– Спасибо тебе большое, Барри.
– А чего такого?
– Ты только что выпер покупателя.
– У нас все равно нет, чего он хотел. Я немножко развлекся, и тебе это не стоило ни пенни.
– Не в том дело.
– Не в том? Тогда в чем?
– Дело в том, что я хочу, чтобы ты ни с кем здесь больше так не разговаривал, кто бы ни зашел.
– Неужто думаешь, что этот слабоумный пень мог стать постоянным клиентом?
– Я так не думаю, но… Послушай, Барри, дела в магазине не ахти. Да, мы всегда рады постебаться над покупателем, который спрашивает что-нибудь, что нам самим не нравится. Но с этим пора кончать.
– Ерунда. Если б у нас была эта пластинка, я бы ее ему продал, ты бы стал на полтинник, а то и на фунт богаче, а его мы больше никогда бы не увидели. Тоже мне говнапирога.
– Он тебе не сделал ничего плохого.
– Нет, он сделал мне плохого – он оскорбил меня своим ужасным вкусом.
– Ужасный вкус, и тот не его, а дочери.
– Что-то ты, Роб, с годами размяк. Были же времена, когда ты сам погнал бы этого типа в три шеи.
Он прав, были такие времена. Они прошли, и, как сейчас кажется, давным-давно. Выходить из себя по подобным пустякам я больше не способен.
Во вторник вечером я переставляю свою коллекцию – я люблю этим заниматься в периоды душевных невзгод. Иные сочтут такой способ вечернего времяпрепровождения тоскливым, но только не я. В конце концов, это же моя жизнь, и так хорошо окунуться в нее, погрузить в нее руки, пощупать.
При Лоре пластинки стояли по алфавиту, а до того – в хронологическом порядке, начиная с Роберта Джонсона и кончая, ну не знаю, Wham! каким-нибудь африканцем, или что там еще я слушал, когда мы с Лорой познакомились. Но сегодня меня посетила свежая идея: попытаться расставить их в том порядке, в каком я их когда-то покупал, – так, не прибегая к бумаге и ручке, глядишь, и напишу собственную автобиографию. Я достаю диски с полок, сваливаю кучами на полу, отыскиваю «Revolver» и с него начинаю. Когда дело сделано, меня переполняет чувство собственной значимости, ведь, если рассудить, в моей коллекции весь я. Мне нравится, что я могу проследить, как когда-то за двадцать пять шагов преодолел расстояние между Deep Purple и Хаулин Вулфом; меня больше не ранят воспоминания о том, как в один из периодов вынужденного целибата я без конца крутил «Sexual Healing»; меня уже не бросает в краску от истории создания моими трудами школьного рок-клуба, в котором мы с приятелями-пятиклассниками собирались побеседовать о Зигги Стардасте и «Tommy».
Но больше всего в новой систематизации мне нравится то, что она внушает мне уверенность в себе – она выставляет меня личностью более сложной и неоднозначной, чем я есть на самом деле. У меня около двух тысяч пластинок, и надо быть мною – или, во всяком случае, профессором флемингологии, – чтобы найти среди них нужную. Если, скажем, мне вздумается поставить диск Джони Митчелл «Blue», я прежде должен вспомнить, что купил его кое-кому в подарок осенью восемьдесят третьего, а потом, по причинам, в которые вдаваться не хочу, дарить передумал. Вы-то обо этом ничего не знаете и, соответственно, пребываете в полной растерянности. Чтобы раскопать какую-то определенную пластинку, вам придется обратиться за помощью ко мне, и меня эта мысль почему-то необычайно греет.
В среду кое-что происходит. Появляется Джонни, запевает «All Kinds of Everything», пытается заграбастать охапку пластинок. Мы в своем привычном танце уже приближаемся к выходу, когда он вдруг выворачивается, смотрит мне в глаза и спрашивает:
– Ты женат?
– Нет, Джонни, не женат. А ты?
Он смеется мне в подмышку леденящим кровь смехом маньяка и при этом обдает меня ароматом спиртного, табака и блевоты, а потом вдруг произносит совершенно бесстрастно:
– Как ты думаешь, будь у меня жена, сидел бы я в такой заднице?
Я не отвечаю – просто сосредоточиваюсь на том, чтобы поскорее дотанцевать с Джонни до двери, но его прямая в своей безысходности самооценка привлекает внимание Барри, который, похоже, до сих пор дуется на меня за вчерашнее, и Барри перевешивается через прилавок:
– При чем тут жена? Вот Роб живет с очаровательной женщиной, а ты посмотри на него – разве не кошмар? Пострижен плохо. Штаны все в пятнах. Фуфайка ужасная. Носки невообразимые. Между ним и тобой, Джонни, единственная разница – тебе не надо каждую неделю отстегивать за аренду магазина.
Нечто подобное я получаю от Барри часто. Но сегодня у меня нет желания все это выслушивать, и я одариваю его взглядом, который должен был послужить сигналом заткнуться, но Барри принимает его за приглашение продолжить измывательство:
– Роб, я же тебе добра желаю. Кошмарней твоей фуфайки в жизни не видал. Среди моих знакомых нет ни одного, кому бы фуфайка так плохо шла. Нет, это не фуфайка, а позор рода человеческого. Дэвид Коулман не надел бы ее для эфира «Спортивной викторины». Джон Ноукс наложил бы на нее арест за преступление против моды. Вэлу Дуникану хватило бы одного взгляда, чтобы…
Я вышвыриваю Джонни на улицу, с грохотом захлопываю дверь, проношусь к прилавку, хватаю Барри за лацканы вельветового пиджака и говорю, что, если я еще хоть раз услышу его пустой и бессмысленный треп, ему не жить. Отпустив Барри, я все еще дрожу от злости.
Дик появляется из подсобки, нервно пританцовывая.
– Эй, ребята, – говорит он чуть слышно, – спокойнее.
– Ты чего, совсем идиот? – спрашивает меня Барри. – Если пиджак порвался, ты, чувак, на деньги попал.
Он так и выражается: «На деньги попал». Господи! А потом топает прочь из магазина.
Я иду в подсобку и сажусь на ступеньку стремянки. На пороге вырастает Дик:
– Тебе плохо?
– Нет. Извини. – Я выбираю самый легкий путь. – Послушай, Дик, я не живу с очаровательной женщиной. Она ушла. И если ты когда-нибудь еще встретишь Барри, может, скажешь ему об этом?
– Конечно, Роб. Нет проблем. Никаких проблем. Как увижу его, так и скажу.
Я молча киваю.
– Я… Мне все равно надо ему кое-что сказать, так что нет проблем. Я скажу про это, ну, про Лору, когда буду рассказывать про свое, – говорит Дик.
– Вот и отлично.
– Да, я, конечно, начну с твоей новости. Мне-то надо сказать ему так, ерунду – кто завтра выступает в «Гарри Лаудере». А про Лору сначала. Это, как обычно, хорошая новость, а потом плохая, – говорит Дик.
Он нервически смеется.
– Или, вернее, плохая новость, а потом хорошая, потому что та, которая завтра в «Гарри Лаудере», ему нравится. – Лицо Дика искажает ужас. – В смысле, Лора ему тоже нравилась, я ничего такого не имел в виду. И ты ему нравишься. Просто я…
Заверив Дика в полном понимании того, что он имеет в виду, я прошу его сделать мне кофе.
– Да. Конечно. Роб, а знаешь, может, ты хочешь… ну как бы… поговорить об этом? А?
Какое-то мгновение я почти испытываю соблазн: задушевная беседа с Диком, ведь это ж никогда в жизни не повторится. Но я отвечаю, что мне нечего сказать. Он готов был заключить меня в объятия – так мне показалось в тот момент.
