**Препятствия к самопознанию**

Все, что содержится в предыдущих одиннадцати главах, -- это научное
естествознание. Приведенные факты достаточно проверены, насколько это вообще
можно утверждать в отношении результатов такой молодой науки, как
сравнительная этология. Однако теперь мы оставим изложение того, что
выявилось в наблюдениях и в экспериментах с агрессивным поведением животных,
и обратимся к вопросу: можно ли из всего этого извлечь что-нибудь применимое
к человеку, полезное для предотвращения тех опасностей, которые вырастают из
его собственного агрессивного инстинкта.
Есть люди, которые уже в самом этом вопросе усматривают оскорбление
рода людского. Человеку слишком хочется видеть себя центром мироздания;
чем-то таким, что по самой своей сути не принадлежит остальной природе, а
противостоит ей как нечто иное и высшее. Упорствовать в этом заблуждении --
для многих людей потребность. Они остаются глухи к мудрейшему из наказов,
какие когда-либо давал им мудрец, -- к призыву "познай себя"; это слова
Хилона, хотя обычно их приписывают Сократу. Что же мешает людям прислушаться
к ним?
Есть три препятствия тому, усиленные могучими эмоциями. Первое из них
легко устранимо у каждого разумного человека; второе, при всей его
пагубности, все же заслуживает уважения; третье понятно в свете духовной
эволюции -- и потому его можно простить, но с ним управиться, пожалуй,
труднее всего на свете. И все они неразрывно связаны и переплетены с тем
человеческим пороком, о котором древняя мудрость гласит, что он шагает
впереди падения, -- с гордыней. Я хочу прежде всего показать эти
препятствия, одно за другим; показать, каким образом они вредят. А затем
постараюсь по мере сил способствовать их устранению.
Первое препятствие -- самое примитивное. Оно мешает самопознанию
человека тем, что запрещает ему увидеть историю собственного возникновения.
Эмоциональная окраска и упрямая сила такого запрета парадоксальным образом
возникают из-за того, что мы очень похожи на наших ближайших родственников.
Людей было бы легче убедить в их происхождении, если бы они не были знакомы
с шимпанзе. Неумолимые законы образного восприятия не позволяют нам видеть в
обезьяне -- особенно в шимпанзе -- просто животное, как все другие, а
заставляют разглядеть в ее физиономии человеческое лицо. В таком аспекте
шимпанзе, измеренный человеческой меркой, кажется чем-то ужасным,
дьявольской карикатурой на нас. Уже с гориллой, отстоящей от нас несколько
дальше в смысле родства, и уж тем более с орангутангом, мы испытываем
меньшие трудности. Лица стариков -- причудливые дьявольские маски -- мы
воспринимаем вполне серьезно и иногда даже находим в них какую-то красоту. С
шимпанзе это совершенно невозможно. Он выглядит неотразимо смешно, но при
этом настолько вульгарно, настолько отталкивающе, -- таким может быть лишь
совершенно опустившийся человек. Это субъективное впечатление не так уж
ошибочно: есть основания предполагать, что общие предки человека и шимпанзе
по уровню развития были гораздо выше нынешних шимпанзе. Как ни смешна сама
по себе эта оборонительная реакция человека по отношению к шимпанзе, ее
тяжелая эмоциональная нагрузка склонила очень многих ученых к построению
совершенно безосновательных теорий о возникновении человека. Хотя
происхождение от животных не отрицается, но близкое родство с шимпанзе либо
перепрыгивается серией логических кульбитов, либо обходится изощренными
окольными путями.
Второе препятствие к самопознанию -- это эмоциональная антипатия к
признанию того, что наше поведение подчиняется законам естественной
причинности. Бернгард Хассенштайн дал этому определение "антикаузальная
оценка". Смутное, похожее на клаустрофобию чувство несвободы, которое
наполняет многих людей при размышлении о всеобщей причинной
предопределенности природных явлений, конечно же, связано с их оправданной
потребностью в свободе воли и со столь же оправданным желанием, чтобы их
действия определялись не случайными причинами, а высокими целями.
Третье великое препятствие человеческого самопознания -- по крайней
мере в нашей западной культуре -- это наследие идеалистической философии.
Она делит мир на две части: мир вещей, который идеалистическое мышление
считает в принципе индифферентным в отношении ценностей, и мир человеческого
внутреннего закона, который один лишь заслуживает признания ценности. Такое
деление замечательно оправдывает эгоцентризм человека, оно идет навстречу
его антипатии к собственной зависимости от законов природы -- и потому нет
ничего удивительного в том, что оно так глубоко вросло в общественное
сознание. Насколько глубоко -- об этом можно судить по тому, как изменилось
в нашем немецком языке значение слов "идеалист" и "материалист";
первоначально они означали лишь философскую установку, а сегодня содержат и
моральную оценку. Необходимо уяснить себе, насколько привычно стало, в нашем
западном мышлении, уравнивать понятия "доступное научному исследованию" и "в
принципе оценочно-индифферентное". Меня легко обвинить, будто я выступаю
против этих трех препятствий человеческого самопознания лишь потому, что они
противоречат моим собственным научным и философским воззрениям, -- я должен
здесь предостеречь от подобных обвинений. Я выступаю не как закоренелый
дарвинист против неприятия эволюционного учения, и не как профессиональный
исследователь причин -- против беспричинного чувства ценности, и не как
убежденный материалист -- против идеализма. У меня есть другие основания.
Сейчас естествоиспытателей часто упрекают в том, будто они накликают на
человечество ужасные напасти и приписывают ему слишком большую власть над
природой. Этот упрек был бы оправдан, если бы ученым можно было поставить в
вину, что они не сделали предметом своего изучения и самого человека. Потому
что опасность для современного человечества происходит не столько из его
способности властвовать над физическими процессами, сколько из его
неспособности разумно направлять процессы социальные. Однако в основе этой
неспособности лежит именно непонимание причин, которое является -- как я
хотел бы показать -- непосредственным следствием тех самых помех к
самопознанию.
Они препятствуют исследованию именно тех и только тех явлений
человеческой жизни, которые кажутся людям имеющими высокую ценность; иными
словами, тех, которыми мы гордимся. Не может быть излишней резкость
следующего утверждения: если нам сегодня основательно известны функции
нашего пищеварительного тракта -- и на основании этого медицина, особенно
кишечная хирургия, ежегодно спасает жизнь тысячам людей, -- мы здесь обязаны
исключительно тому счастливому обстоятельству, что работа этих органов ни в
ком не вызывает особого почтения и благоговения. Если, с другой стороны,
человечество в бессилии останавливается перед патологическим разложением
своих социальных структур, если оно -- с атомным оружием в руках -- в
социальном плане не умеет себя вести более разумно, нежели любой животный
вид, -- это в значительной степени обусловлено тем обстоятельством, что
собственное поведение высокомерно переоценивается и, как следствие,
исключается из числа природных явлений, которые можно изучать