В этот день мы с Шашей, заброшенные, будничные, лежа на молодой травке железнодорожной насыпи, в первый раз пили водку и в последний раз плакали.
Водку мы пьем и теперь, но уже больше не плачем. Это были последние слезы детства. Теперь - засуха.
И чего мы плакали? Что хоронили? Мотька был напыщенный дурак, жалкий третьестепенный писец в конторе, одетый, как попугай, в жакет с чужого плеча; в крохотном цилиндре на макушке, в сиреневых брючках, обвешанный медными брелоками, - он теперь кажется мне смехотворным и ничтожным, как червяк без сердца и мозга, - почему же мы тогда так убивались, потеряв Мотьку?
А ведь вспомнишь, как мы были одинаковы - как три желудя на дубовой ветке, - когда сидели на одной скамейке у Марьи Антоновны...
Увы! Желуди-то одинаковы, но когда вырастут из них молодые дубки - из одного дубка делают кафедру для ученого, другой идет на рамку для портрета любимой девушки, а из третьего дубка смастерят такую виселицу, что любо-дорого...

(А. Аверченко, «Три желудя»)