ВРЕМЕНАМИ, когда человека охватывает ужас отчуждения между Я и миром, у
него появляется мысль: нужно что-то сделать. Как в дурную полночь, когда
лежишь, истерзанный снами наяву - оплоты разрушены, бездна вопиет, - и
посреди терзаний ты замечаешь: еще существует жизнь, надо только пробиться к
ней - но как, как?
Таков человек в часы осознания: ужасаясь, он ищет выхода, но не знает
пути. Все же, быть может, он знает путь - совсем внутри, глубинным
нежеланным знанием путь обновления, который ведет через жертву. Но он
отвергает это знание; "мистическое" не выносит электрического света. Он
призывает мысль; на нее он - не без оснований - крепко уповает: она должна
снова все привести в порядок. В этом ведь состоит высокое искусство мысли:
нарисовать надежную и вполне правдоподобную картину мира. И вот он говорит
своей мысли: "Посмотри на этого, с жестокими глазами, так устрашающе
расположившегося здесь, - разве это не тот самый, с кем я когда-то играл?
Знала бы ты, как он улыбался мне этими самыми глазами и какими добрыми они
были! Посмотри на мое жалкое Я - признаюсь тебе: оно пусто и, что бы я с
собой ни делал, при помощи познания и использования, это не заполняет его
пустоту. Не помиришь ли ты меня с ним снова, чтобы оно оставило меня в покое
и чтобы я исцелился?" И мысль, услужливая и искусная, рисует с необычайной
быстротой ряд - нет, два ряда картин, на правой и на левой стене. На одной
простирается (скорее, совершается, ибо мысленные картины мира - отличный
кинематограф) вселенная. Из круговращения звезд выныривает маленькая Земля,
из копошения на земле выныривает маленький человек, и вот история несет его
дальше сквозь времена, чтобы постоянно отстраивать заново муравейники
культур, которые она растаптывает. Под цепью картин написано: "Одно и все".
Другая стена - стена души. Пряха прядет: орбиты всех звезд, и жизнь всех
созданий, и всю историю мира; все это - из одной нити и не называется более:
звезды, создания, мир, но: ощущения и представления или даже: переживания и
душевные состояния. Под цепью картин написано: "Одно и все".
Если теперь человек снова когда-нибудь содрогнется в отчуждении и мир
устрашит его, он подымет взор (направо или налево - как постучится) и увидит
картину. Там видит он, что Я вложено в мир и что Я, собственно, вовсе не
существует, значит, мир не может сделать этому Я ничего плохого - и он
успокаивается; или же он видит, что мир вложен в Я и что мир, собственно,
вовсе не существует, значит, мир не может сделать этому Я ничего плохого - и
он успокаивается. И в другой раз, когда человек содрогнется в отчуждении и Я
устрашит его, он подымет взор и увидит картину; и на какую бы он ни смотрел,
все равно: пустое Я до краев напичкано миром, мировой поток захлестывает
Я-ион успокаивается.
Но придет миг, и он близок, когда содрогнувшийся человек подымет взор и
увидит внезапно, как при вспышке молнии, обе картины вместе. И он
содрогнется.