– Брось! Твоя крестная даже не заметит. Подумай только, Мара, мы можем поехать в Сан-Франциско, как и мечтали. Ты же знаешь, что у меня творческий застой. Это все из-за денег, из-за того, что их у нас просто-напросто нет. Как я могу сочинять, если ты на работе и тебя весь день нет рядом? – Он шагнул к ней, протянул руки, притянул к себе, призывно прижался к ее бедрам. Его ладони скользнули по спине Мары, сжали ягодицы. – Это может стать нашим будущим, Мара. – Его вызывающий взгляд пугал ее.
Мара высвободилась из его объятий и отступила. Кажется, впервые за все время она заметила его нагловатый взгляд, презрительную усмешку на тонких губах, изнеженные в безделье белые руки, вызов в его одежде.
Он вынул из мочки уха череп из черненого серебра и вставил на его место бриллиантовую сережку Талли.
– Пойдем!
Пакстон был так уверен в ней, нисколько не сомневался, что Мара не выдержит его напора. А разве могло быть иначе? С самого начала так всегда и было. В приемной доктора Блум она встретила красивого юношу, начинающего поэта с изрезанными запястьями, который обещал избавить ее от мук. Он позволял ей плакать в его объятиях, говорил, что его песни и стихи изменят ее жизнь. Объяснял, что резать себя – это нормально, и не просто нормально, а прекрасно. Она покрасила волосы, потом обрилась наголо, выбелила лицо. Потом ринулась за ним в пропасть, покинув привычный мир, и позволила тьме соблазнить и поглотить себя.
– Почему ты меня любишь, Пакс?
Он посмотрел на нее.
Маре казалось, что ее сердце висит на серебряном крючке.
– Ты моя муза, ты же знаешь. – Он лениво улыбнулся и снова принялся рыться в шкатулке с драгоценностями.
– Но ты уже давно ничего не пишешь.
Пакс повернулся к ней. Она видела, как вспыхнули гневом его глаза.
– Что ты об этом знаешь?
И ее сердце сорвалось с крючка, полетело вниз.