4 «Покойники не возвращаются…»

«Знаний у меня мало. Но есть Здравый Смысл.»

Воспоминания Николая Михайловича Амосова, военного хирурга при передвижном полевом госпитале. Лучший способ увидеть войну изнутри. Печально, что картинка эта, поражает гораздо сильнее, чем военные мемуары солдат. Получается, что спасающие жизни видят войну совсем в ином свете, нежели те, кто ее делает. Когда Николай Михайлович получает приказ явится на мобилизационный пункт, он был совсем еще зеленым, практически не имеющим понятия о хирургии медиком. Как он сам пишет:

«За год аспирантуры сменил три кафедры и, наконец, сбежал. Никаких научных работ и конкретных тем. Только тетрадочки с «теориями». Смешно…»

А по радио, оказывается, играет музыка. Никто не думает готовить народ психологически к тому, что уже началась самая страшная война. В мобилизационной комиссии он натыкается на племянника музыкального и художественного критика Стасова. Почему-то, этот хирург, у которого опыт медицинской практики около 40 лет сам на фронт не направляется, а отправляет туда пацанов вроде Амосова, у которого еле два года практики набежало, и который сделал всего несколько грыжесечений и аппендэктомий. Наверное потому, что Стасов более сговорчив с большевиками. Почему-то хочется думать, что Амосов на месте Стасова не слал бы без разбору на фронт призывников, не выполнял бы бездумно приказ, который гласил:
Без всяких консультаций и обследований отмобилизовать контингенты за два дня! А по радио снова ничего, одни недомолвки.

«Просто немыслимо слушать эти сводки с недомолвками. Что значит — Минское направление? А город Минск? А города до него? Что с ними? Где фронт? Как там? Почему? Нет покоя от вопросов.»

Амосов начальник хирургического отделения полевого подвижного госпиталя номер 2266. Громкое название на самом деле лишь несколько повозок на конной тяге. Но никто не возмущается. И в самом деле: на весь город тогда было только три автомобиля. Николай Михайлович делает свое дело прислушиваясь к здравому смыслу. И только. Ведь больше прислушиваться не к чему и ориентироваться не на кого. Зато, как во всем у большевиков, был документ-отмазка, которому следовало следовать безоговорочно, как уставу партии.

«— Я привез вам книжечку, очень важную книжечку: «Указания по военно-полевой хирургии». Вот она, получите. В ней изложена наша единая доктрина.»

И начинается военная служба хирурга Амосова. И выясняется вдруг, что нет никакой разницы между ВОВ и крымской войной. Хотя прошло уже больше тридцати лет, но ничего не изменилось. Амосов черпает знания в воспоминаниях Пирогова. И точно так же как Пирогов, временами думает о том, чтобы бросить эту чертову хирургию…
Печально, что все войны для русского солдата мало чем отличались друг от друга, если смотреть на все глазами хирурга. После печального опыта русско-крымской войны, во время русско-турецкой войны 1878 года, врачи исповедовали принцип «не трогать» раны. Это было реакцией на Крымскую войну. А война 1914 года стала вообще провалом для хирургии. Здесь, правда, все валили на загнивающий царизм. Получается, что лишь немногие раненые выживали. Да и как им было выживать, если с гноем никто не боролся… Но во время ВОВ была так называемая доктрина!

«Очень интересное понятие «Единая доктрина военно-полевой хирургии». Это значит: все хирурги на всех фронтах должны лечить раненых одинаково, по этим самым «Указаниям». И тут регламентация… Значит, никакой творческой инициативы? «Делайте, как я»? Оказывается, регламентация нужна потому, что в большую войну хирургией занимаются, в основном, не хирурги, знаний у них нет, и от инициативы — одни потери.»

Это был какой-то дьявольский план, по уничтожению собственных солдат! В доктрине строго-настрого запрещалось зашивать рану! « Это подчеркнуто в «Указаниях» несколько раз.» Вся деятельность врачей, согласно доктрине, сводилась к показушной сортировке раненых.

«Однако основа всего — это сортировка. Впечатление, что раненых нужно все время сортировать. На эвакуацию, на госпитализацию, на перевязку, на операцию. Всюду — 1-я и 2-я очереди. Все в зависимости от общего состояния, от ранения, сроков поступления, загрузки МСБ или госпиталя. И — превыше всего — от «санитарно-тактической обстановки»

Вот только смысл от этой сортировки, если транспорта не было. В том же родном для Амосова Череповце, как помним, было только три автомобиля… А если добавить сюда, что у призывников не было нормальной обуви, многие были призваны в туфлях и шлепанцах! Полевые госпитали превращались в место пребывания легкораненых.

«Мечты о сложнейших операциях на животе, на сосудах, к которым готовился, обдумывал, — все рассыпалось.»

В этом тоже заключался чей-то дьявольский план!

«Потери очень большие, пополнение затруднено, а солдаты с пустяковыми ранениями отправляются на Урал в общем потоке эвакуации и неразберихи…»

Позднее наоборот извратили и этот изврат:

«Категорически запрещается эвакуировать легкораненых за пределы тыла армии…»

. Банальная санитария воспринималась начальством как баловство для солдат. Запрещалось использование простыней, но каралось появление вшей! Необстрелянные солдаты сталкивались с таким же необстрелянным (неопытным) хирургом.

«Опытный раненый с осколком в теле может меня надуть, как хочет. Будет жаловаться: «Болит!» — и я не знаю, так ли это, и возьмусь за него… Но они тоже неопытные — наши раненые. Тоже все по первому разу. Кроме того, я делаю вид, что этакий волк в своем деле. И шпала у меня выглядывает на воротнике из-под халата — не без умысла верхняя завязка не туго завязана.»

Вероятно, для того, чтобы как-то сгладить эту грань кто-то где-то наверху решил издать такой вот приказ-рекомендацию:

««Нужно щадить психику раненых, травмированную во время боя». Поэтому местную анестезию не очень рекомендуют для войны.»

А теперь представьте проведение следующей операции без анестезии:

«Делаю свою первую военную ампутацию. «Усечение по месту ранения». Осколок прошел в средней трети. Жгут, циркулярный разрез до кости большим ампутационным ножом. (Страшный нож, если незнающему показать!) После этого рука отвалилась по перелому. Щипцами держит ассистент торчащий неровный конец плечевой кости, и я отпиливаю его пилой. Перевязываю главные сосуды, усекаю нерв…»

А еще, транспортабельных больных нужно было отправлять поскорее из больницы. Своим ходом, ведь транспорта не было.

«Больно было смотреть на них… Тридцать восемь километров до Козельска, а, посадят ли их там в поезд? Как они дойдут хромые, слабые, сколько их дойдет? А что делать?»

Периодически налетают немецкие самолеты. Против десятков «мессеров» один наш истребитель. Летчик которого, в приступе отчаяния от собственной беспомощности, просто покончил с собой. На глазах у госпиталя.

«— Нет, он просто ищет смерти! Он не вышел из пике. Загорелся, черный дым — и самолет падает где-то за холмами. Парашют не появился. Стоим, растерянные, потрясенные, слезы в глазах и даже, кажется, текут…»

А в московское ополчение набирают стариков и женщин. Пока армия где-то отсиживается в тылу. Ведь время для настоящей войны еще не наступило!

«При входе в город встретили батальон ополчения, идущий защищать Москву, длинная колонна по четыре в новых, еще не обмятых шинелях. Пожилые мужчины (иные — просто старые), с очень разными лицами, идут не в ногу. Без вещей. Наверное, еще и не ходили вместе. Интеллигенция, рабочие, освобожденные от военной службы по язвам желудка, болезням глаз, туберкулезу легких.»

Зато потом, когда сверху дадут отмашку, или после того, как на алтарь Победы будет положено достаточное число жертв (женщин, курсантов-детей, стариков) появится армия. В хорошем, добротном обмундировании. И немцам не поможет даже то, что они во время отступления сжигают все деревни, все постройки. Примерно в это время у Амосова из-за его ошибки на руках умирает во время операции пациент. Николай Михайлович даже собирался из-за этого покончить жизнь самоубийством… Он понимает боль очевидной истины, понимает, что покойники не возвращаются с того света… Но он не понимает того, что медицину и хирургию никто не будет развивать. Ведь в противном случае не будет толку от развития оружия, как средства уничтожения людей.

«Ни черта не стоит эта наша наука! Не тянет она за другими, жестокими науками, которые смерть изобретают.»

И он продолжает свою борьбу. Борьбу, где вместо суден используют немецкие каски. Где операции проводят в землянках с печью на сырых дровах и приходится постоянно врачам закапывать себе в глаза новокаин, чтобы глаза не болели от едкого дыма. А от новокаина умирает все больше и больше людей. Но несмотря на это, врач обязан придерживаться доктрины! Эффекта нет, люди умирают, но доктрина живет!

«Установка юдинцев: при появлении гноя вскрыть сустав, наложить гипс — и порядок!
Черта с два! Раненый продолжает лихорадить, худеет, истощается, развивается сепсис. Тяжелейший сепсис через две-четыре недели. Если ногу не успеть ампутировать — смерть. — Разве так можно, Аркадий Алексеевич?! Где же хваленый эффект? Нет этого эффекта. Миф!..»

Но его снова и снова заставляют накладывать глухой гипс на гнойные раны. У пятидесяти процентов раненых после операций осложнения, перитониты, межкишечные абсцессы, расхождения раны и т. Доктора лишены всякого маневра, благодаря данной доктрине! И получается, что большая часть погибших во время ВОВ на совести тех, кто выдумал пресловутую доктрину о порядке оперирования раненых… И лишь благодаря таким как Николай Михайлович Амосов число погибших не достигло космических масштабов. Вот такая вот страшная правда. Аминь!