Цитаты — стр. 4

Он взял из рук Золотарева документы Синцова и сказал, передавая их стоявшему рядом капитану:

- Положи, Иванов, где наши лежат.

Он не пояснил при этом, что имел в виду. Это было понятно им обоим: в кочевавший с ними железный ящик, как в братскую могилу, все время, пока они пробивались из окружения, один за другим ложились документы всех, кто складывал головы в бою...

Стали, сволочи, поштучно подсчитывать, сколько папирос и сигарет выкурено в Абхазии и Грузии... Потом заявили, что в нынешнем году к тремстам тоннам табака мы якобы добавили сто тонн сушеной травы!.. И кто это говорит?! Люди, не высовывающие носа из кабинетов! Да знают ли они, где растет табак? Табак растет в поле, и что удивительного, если к нему пристанет немного травы? И потом, разве трава отрава? Вы видели убитого травой человека? В чем здесь вредительство? Корова всю жизнь жрет траву, и что же, умирает от этого?

Вот растет вишневое деревцо, на нем много разных веток. Я пришел и срезал одну ветку, чтобы сделать кнутовище, — из вишенника кнутовище надежнее, — росла она, милая, тоже с чудинкой — в сучках, в листьях, в своей красе, а обстругал я ее, эту ветку, и вот она… — Аржанов достал из-под сиденья кнут, показал Давыдову коричневое, с засохшей, покоробленной корой вишневое кнутовище. — И вот она! Поглядеть не на что! Так и человек: он без чудинки голый и жалкий, «вроде этого кнутовища. Вот Нагульнов какой-то чужой язык выучивает — чудинка; дед Крамсков двадцать лет разные спичечные коробки собирает — чудинка; ты с Лушкой Нагульновой путаешься — чудинка; пьяненький какой-нибудь идет по улице, спотыкается и плетни спиной обтирает — тоже чудинка. Милый человек мой, председатель, а вот лиши ты человека любой чудинки, и будет он голый и скучный, как вот это кнутовище.
Аржанов протянул Давыдову кнут, сказал, все так же задумчиво улыбаясь:
— Подержи его в руках, подумай, может, тебе в голове и прояснеет…
Давыдов с сердцем отвел руку Аржанова:
— Иди ты к черту! Я и без этого сумею подумать и во всем разобраться!
…Потом, до самого стана, они всю дорогу молчали…»

Да вам никогда и не удалось бы создать те воображаемые, всеми нами столь ценимые, совершенные формы общества, где вы сможете отдохнуть на лаврах, благословляемый умиленным человечеством. Революция — это коренной переплав всего, гонка со скоростью века в десятилетие, убыстренное чередованье поколений, учащенная смена кожи... ибо только так общество и может скинуть с себя струпья прежних пороков, О, только очень чистый, то есть с безнадежно-стерильной середкой человек сможет устоять на таком ветру.

ну, к чему стремятся люди? Говорят, к счастью, а по-моему неверно: к чистоте стремиться надо. Счастье и есть главная награда и довесок к чистоте. А что такое чистота на земле? Это чтоб не было войны и чтоб жить без взаимной обиды, чтоб маленьких не убивали, чтоб на ослабевшего не наступил никто... ведь каждый может ослабеть в большой дороге, правда? И чтоб дверей на ночь не запирать, и чтоб друг всегда за спиной стоял, а не враг, и чтоб люди даже из жизни уходили не с проклятьем, а с улыбкой...

"Имеем ли мы право забывать, что стоили нам мир и свобода? Разве не было бы такое забвение предательством перед памятью павших воинов, перед горем безутешных матерей, одиноких вдов, осиротевших детей? Этого нельзя забывать во имя нашей упорной борьбы за мир, которая немыслима без горькой памяти о бедствиях минувшей войны".

Здесь я опять обращаюсь от Некрасова к его близким соратникам и снова и снова прихожу к убеждению, что не существует темы: «эзоповский язык Некрасова», а есть тема: «эзоповский язык революционных демократов», ибо язык Некрасова, Щедрина, Чернышевского был во многих своих элементах, как мы видели, групповым, коллективным, в чем и заключалась его главная сила.
Недаром самое существование этой тайной, условной речи, сделавшейся таким могучим оружием в руках революционных демократов, не раз приводило в бессильное бешенство представителей ретроградной печати. Единомышленник и наперсник Каткова, воинствующий консерватор Любимов, с негодованием указывал в «Московских ведомостях», что «статьи радикального пошиба пишутся в «Современнике» на том условном языке, которым радикализм наш изощрился говорить под цензурою», и сам Катков, признавая свое бессилие, писал: «Какой Аргус может уследить за теми бесчисленными и разнообразными способами, какими смута проникает в умы!»

Другой замечательный случай такого партизанского применения эзоповой речи был обнаружен недавно в сатире Некрасова «Современники» одним из советских исследователей — М. В. Теплинским (XII, 460).
В «Современниках» первоначально была напечатана краткая пародия на хвалебную речь, обращенную каким-то юбилейным оратором к неизвестному военному деятелю:
Путь, отечеству полезный,
Ты геройски довершил,
Ты не дрогнул перед бездной,
Ты...
На первый взгляд смысл этих строк может показаться невнятным: что за бездна, перед которой «не дрогнул» чествуемый военный «герой»? Почему «геройское» поведение перед этой неведомой бездной вменяется ему в такую заслугу? И почему сам Некрасов с таким презрением относится к его «героизму»?
Для читателя той эпохи ответить на эти вопросы не представляло никакого труда. Читатель хорошо помнил, что Бездна — это название села, находившегося в Спасском уезде, Казанской губернии, и что в апреле 1861 года, то есть тотчас после манифеста о так называемом «освобождении» крестьян, в Бездне вспыхнуло крестьянское восстание, при подавлении которого войсками было убито несколько десятков человек. Там же, по приказу царя, был расстрелян «подстрекатель» к восстанию старообрядец Антон Петров. Особую свирепость во всем этом деле проявил казанский губернатор граф Апраксин. Несомненно, что именно его или кого-нибудь из приближенных к нему палачей чествуют в сатире Некрасова за то, что они «не дрогнули» перед убийством безоружных крестьян села Бездна. ... Таким образом, зашифровка крамольного текста заключалась в том, что в слове «Бездна» вместо «Б» прописного было проставлено малое «б».

Каких-то слов особенных
Наслушался: Атечество,
Москва первопрестольная,
Душа великорусская...

Некрасов подчеркивал, что вся эта фразеология казенного славянофильства была чужда коренному крестьянству и являлась в глазах подлинных «вахлаков» тарабарщиной. Борьбу с казенной фальсификацией народных чувств и народной речи Некрасов, как уже сказано выше, начал еще с первых лет своей писательской деятельности, в ряде рецензий о книжках «для доброго народа русского», издававшихся под общим названием «Воскресные посиделки» в 1844 и 1845 годах В. Бурнашовым, соратником Фаддея Булгарина. В этих пошлых изданиях Бурнашов стремился утвердить и прославить крепостнический строй и внушить крепостным крестьянам, что рабское повиновение помещикам есть святое, богоугодное дело. Ради таких реакционно-охранительных целей Бурнашов пропагандировал лишь те из народных пословиц, в которых отражались отсталость, пассивность, покорность и косность порабощенных крестьян: «Всяк сверчок знай свой шесток», «Будь доволен тем, что тебе дано», «Гордым бог противится, а смиренным дает благодать» и т. д., за что и был трижды заклеймен Некрасовым в трех рецензиях о его «Посиделках».