Цитаты — стр. 4

Причёсывался Ковалец тоже непросто. Расчёска у него была алюминиевая, с длинными острыми зубцами, блестящая, сбоку пилочка для ногтей, а на конце что-то вроде ложечки, приспособление неизвестного назначения — Саныч полагал, что ковырялка для ушей. Сам Ковалец утверждал, что в ложке этой растапливают воск, который втирают в волосы для придания им блеска и устойчивости. Эту выдающуюся расчёску Ковалец снял с одного ефрейтора, а потом долго кипятил на предмет избавления от немецкого духа и спиртом протирал трижды, а после всех полагающихся процедур вставил в рукоять от бритвы, и когда надо было причесаться публично, красивым движением выщёлкивал её и, тряхнув чубом, изысканно совершал туалет.

— У нас у соседей собачка была, звали Кузнечиком, — сказал Саныч. — Она очень чесаться любила. Чесалась-чесалась, чесалась-чесалась, чешется — и скулит от удовольствия... — Саныч похлопал Ковальца по плечу и добавил: — Очень быстро облысела.

В полдень часы переворачиваются, время чуть ускоряется и жизнь уже не так интересна. А с восьми до двенадцати то, что надо, чувствуешь перспективу. Минуты не спешат, и ты не спешишь вместе с ними, можно забраться поглубже в кресло и смотреть на залив, на острую полоску воды между красными соснами, иногда там мелькает белый парус, а иногда зеленый.

- Кстати, о религии, - подал с задней парты Лев Залманович, - сегодня Люба... Любовь Александровна рассказала, как она за образами пакеты с листовками прятала, когда связной стала. В той деревне полицаи дюже набожные были, за иконами никогда не шарили.
Он в который раз уже заставил всех улыбнуться, а потом еще и добавил поучительно: - Так что бог, если его использовать правильно, тоже может помочь хорошим людям.

А спектакли бывают красивые. Правда, меня чаще всего всё равно выключает, и я думаю о своём. А потом опять включаюсь. Такой переменный ток в голове. И мой «отдельный транслятор» по-прежнему работает. Всегда выясняется, что я что-то видел, чего не было. А я думаю, это просто другие смотреть не умеют. Там же гораздо больше, чем то, что все видят.

Мы раньше ржали над ним, но тут вдруг я понял, что он врёт от беспомощности. Хочется, чтобы его, мелкого, косоглазого, тоже считали крутым. А мне… Мне вдруг перестало хотеться. Чтобы меня крутым считали. Я… Я и так знаю. Девушке было плохо, и я её утешил. Что там Малашевич против меня! Ну, и я стал ему поддакивать. Делать большие глаза: «Ну, а она что? А ты? Ну ты даёшь!» Малашевич как-то расцвел и даже угостил меня своей пиццей напополам. И так вышло, что я поел нормально, хоть и без денег. И чай с лимоном, лимон у нас бесплатно и сахар, а пакетик чайный я у Малашевича взял. Как-то жалко его. Выдумывает, выдумывает… Они бы в обморок упали, если бы увидели, какую Машу я кофе угощал. Но я никогда в жизни им не расскажу. Лучше наврать чего-нибудь. А это… Не поймут.

Я жую бутерброд и думаю, что все время запрещать и приказывать – это вовсе не воспитание. И говорить, что девочек нельзя бить, даже если они тебя душат, – тоже не воспитание.
Воспитание – это когда с тобой разговаривают на равных, относятся к тебе как к человеку, а не как к безмозглому щенку. И не говорят, что ты еще никто, потому что тебе только одиннадцать. И не думают, что взрослые всегда правы, потому что они взрослые.