XVIII
Себастьяни спустился с седла, велел принять лошадь Перовского и предложил ему подождать, пока он снесется с Мюратом. Базиль вошел в пустую и едва освещенную с надворья избу. За окнами слышался говор, шум. Подъезжали и отъезжали верховые. Какой-то высокий, с конским хвостом на каске, француз сунулся было в избу, торопливо ища на ее полках и в шкафу, очевидно, чего-либо съестного, и с ругательством удалился. Через полчаса в избу вошел Себастьяни.
– Неаполитанский король занят, – сказал он, – ранее утра он не может вас принять. Переночуйте здесь.
– Не могу, – ответил, теряя терпение, Базиль, – меня ждут; я сюда привез приказания высшего начальства и обязан немедленно возвратиться с отчетом… Не задерживайте меня…
– Понимаю вас… Только ночью, в такой темноте и при неясности нашего обоюдного положения, вряд ли вы безопасно попадете к своим.
– Но разве я пленный? – спросил, поборая досаду, Базиль. – Вы, генерал, лучше других можете решить; вы видели, что я был прислан к начальнику прошедшей здесь бригады.
– Полноте, молодой человек, успокойтесь! – улыбнулся Себастьяни, садясь на скамью за стол. – Даю вам честное слово старого служаки, что рано утром вы увидите короля Мюрата и вслед за тем вас бережно проведут на ваши аванпосты. А теперь закусим и отдохнем; мы все, не правда ли, наморились, надо в том сознаться…
Вошедший адъютант внес и развязал покрытый пылью кожаный чехол со съестным и флягою вина. Не евшему с утра Перовскому предложили белого хлеба, ломоть сыру и стакан сотерна.
– Москва пуста, Москва оставлена жителями, – произнес, закусывая, Себастьяни, – знаете ли вы это?
– Иначе и быть не могло, – отвечал Базиль.
– Но наш император завтра входит в ваш Кремль, поселяется во дворце царей… Этого вы не ждали?
– Наша армия не разбита, цела…
– О, если бы ваш государь протянул нам руку! Он и Наполеон стали бы владетелями мира. Мы доказали бы коварной Англии, пошли бы на Индию… Впрочем, пора спать, – прибавил Себастьяни, видя, что Базиль не дотрагивается до еды и ему не отвечает.
Перовского провели через сени в другую комнату, уже наполненную лежавшими вповалку штабными и ординарцами. Он разостлал свою шинель и, подсунув под голову шляпу, не снимая шпаги, лег в углу. При свете факелов, еще горевших на дворе, он увидел в избе, у окна, молодого французского офицера замечательной красоты. Черноволосый и бледный, с подвязанною рукою и с головой, обмотанною окровавленным платком, этот офицер сидел, согнувшись, на скамье и разговаривал с кем-то в разбитое окно. Он не заметил, как в потемках вошел и лег Базиль.
– Мне, представьте, однажды удалось видеть его в красной с золотом бархатной тоге консула! – говорил по-французски, но с иностранным акцентом голос за окном. – Как он был хорош! Здесь он, разумеется, явится в небывалом ореоле, в одеянии древних царей.
– Но увидим ли мы свою родину? – возразил тихим, упавшим голосом раненый офицер. – Отец мне пишет из Макона – налоги страшно растут, все давят; у сестры отняли последнюю корову, а у сестры шестеро детей…
– Великий человек, – продолжал голос за окном, – сказал недаром, что эта дикая страна увлечена роком. Вспомните мое слово, он здесь освободит рабов, возродит Польшу, устроит герцогства Смоленское, Виленское, Петербургское… Будут новые герцоги, вице-короли… Он раздаст здешние уделы генералам, а Польшу – своему брату Жерому.
– Ох, но вы – не генерал; ваши земляки храбры, не спорю, но армия Кутузова еще цела, а фортуна слепа, – ответил раненый, припадая от боли плечом к окну.
– Вы намекаете на случайности, – произнес голос за окном, – а забыли изречение нового Цезаря: «Le boulet, que me tuera, n’est pas encore fondu» («Бомба, которая меня убьет, еще не отлита»). Великий человек должен жить и будет жить долго, воюя по-рыцарски, за угнетенных… Ведь Рига уже взята, Макдональд, по слухам, в Петербурге… Не верите? Если же и этого будет мало, уже выпущено на миллионы фальшивых ассигнаций, найдут и выдвинут нового самозванца… народ и без того толкует, что жив и покойный царь Павел…
Раненый более не отвечал. В комнате стихло. Факелы за окном погасли. «Неужели все это правда? – думал в темноте Базиль. – Неужели просвещенный народ и этот гений, этот недавний мой кумир, пойдут на такие меры? Быть не может! Это выдумка, бред раздраженных бородинскою неудачею мечтателей и хвастунов».
Перовский долго не мог заснуть. Ему пришла было в голову мысль – незаметно, впотьмах, выйти из избы, достигнуть леса и бежать; он даже встал и начал пробираться через спавших в избе, но, расслышав вблизи оклики часовых, снова лег на шинель и крепко заснул.
Загремел зоревой барабан. Все проснулись. Начинался рассвет тихого и теплого, чисто летнего дня. Себастьяни сдержал слово и с своим адъютантом послал Перовского к Мюрату.
Итальянский король провел ночь уже в Москве.
Перовский и его проводник верхом направились в Замоскворечье, где, как им сказали, была квартира Мюрата. На Пятницкой, у церкви Климента, Базиль стал искать глазами и узнал дом, с зелеными ставнями и с вышкой, матери Квашнина.
Возле этого дома толпились оборванные французские солдаты, таща из ворот мебель и разный хлам. В раскрытые окна виднелись потные и красные, в касках и расстегнутых мундирах, другие солдаты, расхаживавшие по комнатам и горланившие из окон тем, кто стоял на улице. «Неужели грабеж? Бедный Квашнин!» – подумал с изумлением Базиль, видя, как приземистый и малосильный, с кривыми ногами и орлиным носом, французский пехотинец, отмахиваясь от товарищей, с налитым кровью лицом тащил увесистый узел женского платья и белья, приговаривая: «Это для моей красавицы, это в Париж!» («C’est ́а ma belle, c’est pour Paris!»)
Проехав далее, проводник Базиля узнал от встречного офицера, что штаб-квартира Мюрата не в Замоскворечье, а у Новых рядов, на Вшивой горке, Перовский и адъютант повернули назад и скоро подъехали к обширному двору золотопромышленника и заводчика Баташова. У въезда в ворота стояли конные часовые; в глубине двора, у парадного подъезда, был расположен почетный караул. На крыше двухъярусного дома развевался королевский, красный с зеленым, штандарт. В саду виднелись разбитые палатки, ружья в козлах и у кольев нерасседланные лошади, бродившие по траве и еще не уничтоженным цветникам. На площадке крыльца толпились генералы, чиновники и ординарцы. Все чего-то как бы ждали. У нижней ступени, в замаранном синем фраке, в белом жабо и со шляпой в руках стоял, кланяясь и чуть не плача, седой толстяк.
– Что он там городит? (Q’est-ce qu’il chant, voyons?) – крикнул с досадой, не понимая его, дежурный генерал, к которому толстяк, размахивая руками, обращался с какою-то просьбой.
– Вот русский офицер, – поспешил указать генералу на Перовского подъехавший адъютант Себастьяни, – он прислан сюда к его величеству.
– А, тем лучше! – обратился генерал к Перовскому. – Не откажите объяснить, о чем просит этот старик.
Проситель оказался главным баташовским приказчиком и дворецким.
– Что вам угодно? – спросил его Базиль, не слезая с коня. – Говорите, я им переведу.
– Батюшка ты наш, кормилец православный! – вскрикнул, крестясь, обрадованный толстяк. – Вы тоже, значит, пленный, как и мы?
– Нет, не пленный, – покраснев, резко ответил Базиль. – Видите, я при шпаге, следовательно, на свободе… В чем дело?
– Да что, сударь, я – здешний дворецкий, Максим Соков… Налетели эти, нечистый их возьми, точно звери; тридцать одних генералов, с ихним этим королем, и у нас стали с вечера, – произнес дворецкий, утирая жирное лицо. – Видим – сила, ничего не поделаешь! Ну, приготовили мы им сытный ужин; все как есть пекарни и калачни обегали – белого хлеба нет, один черный, самому королю всего чвёртку белой сайки добыли у ребят. И озлились они на черный хлеб, и пошло… Всяк генерал, какой ни на есть, требует себе мягкой постели и особую опочивальню, а где их взять?
Максим с суровым упреком поглядел на французов.
– Король изволил откушать в гостиной и лег в господской спальне, – продолжал он, – прочих мы уложили в столовой, в зале и в угольной. И того мало: не хотят диванов и кушеток, подавай им барские перины и подушки, а наших холопских не хотят, швыряют… Всю ночь напролет горели свечи в люстрах и в кенкетах… нас же, сударь, верите ли, как кошек за хвост тягали туда и сюда… Убыток и разор! А нынче утром, доложу вашей чести, как этот генералитет и вся чиновная орава проснулись разом, – в доме, в музыкантском флигеле, в оранжереях и в людской, – один требует чаю, другой кричит, – закуски, водки, бургонского, шампанского… Так сбили с ног, хоть в воду!
Базиль перевел жалобы дворецкого.
– Oui, du champagne! (Именно, шампанского!) – весело улыбнувшись, подтвердил один из штабных. – Но что же ему нужно?
– Баб тоже, ваше благородие, сильно обижали на кухне и в саду, – продолжал, еще более укоризненно поглядывая на французов, дворецкий, – те подняли крик. Сегодня же, смею доложить, – и вы им, сударь, это беспременно переведите, – их солдаты отняли у стряпух не токмо готовый, но даже недопеченный хлеб… Где это видано? А какой-то их офицер, фертик такой, чумазенький – о, я его узнаю! – пришел, это, с их конюхами, прямо отбил замок у каретника, запряг в господскую венскую коляску наших же серых рысаков и поехал в ней, не спросясь… Еще и вовсе, пожалуй, стянет… Им, озорникам, что?.. У иного всего добра – штопаный мундирчик да рваные панталошки, а с меня барин спросит… скажет: «Так-то ты, Соков, глядел?..»
Перовский перевел и эти жалобы.