Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава 2. Адриана
Я открыла глаза, и меня встретил яркий солнечный свет, льющийся в комнату из окон. Как по мне, было слишком светло. Возможно, из-за солнца, а может, из-за долгого сна, мои глаза чувствовали дискомфорт и сухость. Как и мой рот. Было ощущение, словно я находилась в пустыне. Мне очень хотелось пить.
Я повернула голову в другую сторону и увидела молодую девушку в тёмно-синей медицинской форме. Она стоит возле пищащих аппаратов и что-то записывает в планшет. Папа разговаривает по телефону в другом конце комнаты. Его лицо суровое и довольно жёсткое. Челюсть сжата, брови нахмурены, волосы слегка растрёпаны, словно он проводил по ним, не переставая. Странно видеть его в таком виде, ведь обычно папа тщательно следит за тем, как он выглядит. Всегда строгий костюм-тройка, идеально завязанный галстук – сейчас он был без него.
Я заметила эти изменения, когда он только пришёл за мной. Уверена, он не забыл галстук дома. Возможно, дело было в том, что теперь некому его завязывать, потому что раньше этим занималась мама. Она вставала на небольшой пуфик, чтобы дотянуться до шеи отца, и проделывала этот ритуал каждое утро со дня их свадьбы.
– Мисс, как Вы себя чувствуете? – обратилась ко мне девушка с тёплой улыбкой на лице, привлекая внимание папы.
Он сбросил звонок, даже не попрощавшись с собеседником, и подошёл ко мне.
– Адриана, – склонился надо мной папа, целуя в лоб. – Как ты, милая?
Я была дезориентирована в первые несколько минут, не понимая, как сюда попала, но в целом чувствовала себя лучше, чем…
– Что случилось? – мой голос хриплый из-за сухости во рту.
– Выпей немного воды.
К моей руке подключена капельница с какой-то прозрачной жидкостью, поэтому папа помог мне присесть и протянул стакан. Я сделала несколько глотков, а он обратился к медсестре:
– Если жизненно важные показатели в норме, я забираю свою дочь домой.
В этот момент дверь в палату открылась, и к нам зашла женщина в белом халате. Она выглядит старше молодой медсестры. Её тёмные волосы распущены, но заколоты таким образом, что спадают ей на плечо. Очки с толстой оправой мешают разглядеть цвет её глаз, но теплота в них была видна издалека. Она подошла к нам и встала напротив моей кровати.
– Мисс Моретти, я рада, что вы проснулись. Судя по цвету лица, вам намного лучше, однако…
Медсестра протянула ей планшет и вышла из палаты, словно хотела убежать отсюда подальше. Возможно, её напугал тон и взгляд моего отца.
– Я не могу сказать, что готова вас выписать.
– Я не спрашивал разрешения, доктор…
– Стоун, – сказала она, подняв на отца свой взгляд.
Доктор Стоун.
– Мистер Моретти, послушайте…
– Если хотите поспорить или что-то порекомендовать, то оставьте это. Я сказал, она не будет здесь больше находиться.
Папа никогда так не разговаривал ни с одной женщиной. Его голос был слишком груб, отчего даже у меня пошли мурашки.
– Папа, пожалуйста, – я взяла его за руку, чтобы немного успокоить.
– Твоё место не здесь, – он посмотрел на меня, и его тон стал мягче. – В Чикаго тебя уже ждут наши врачи.
Конечно, у папы как у Капо была своя больница с полным составом медицинского персонала на случай необходимости. Это была обязательная мера в его деятельности. Там в основном лечились члены Каморры, но она была открыта также для всех жителей Чикаго. Здесь работали люди, знающие, в каком мире они живут, и не были против. Люди, которые умеют молчать, всегда лучше всего выполняют свою работу. Особенно, когда им предоставляют защиту и хорошее вознаграждение.
Но меня беспокоит сейчас не это. Я не знаю, как задать самый волнующий меня вопрос. Страшно узнать ответ. Страшно от чувств, которые накатывают при мысли, что с ним что-то случилось.
– Папа, какие есть новости?
Он молчит, глядя на меня. Его глаза что-то ищут в моих. Будто то, что он пытается найти, поможет ему ответить на мой вопрос. Я мысленно молюсь, чтобы он не произнёс тех слов, которые я так боюсь услышать. Но он молчит.
– Мистер Уильямс жив, – вместо отца говорит доктор Стоун.
После её слов моя грудь разжалась, и я смогла выдохнуть, хотя даже не заметила, когда задержала дыхание. Из моих глаз полились слёзы, когда я посмотрела на неё и увидела на лице улыбку. Облегчение накрыло меня, но тело начало содрогаться от нахлынувших эмоций. Счастье и грусть смешались, и я не могла понять, отчего эти слёзы. Из-за вины, которую я ощущаю? Из-за того, что сделала? Или не сделала? Или я просто рада, что Алессио жив?
Он жив. Боже…
Я определённо точно рада этому, даже если и должна ощущать что-то другое, например, злость или ненависть к человеку, который воспользовался мной. Но злиться я не могла: моё сердце разрывается от мысли, что с ним может что-то случиться.
Когда я вернулась за ним в горный домик и увидела его обмякшее, неподвижное тело в луже крови, страх захватил меня. Его лицо скривилось от боли и побледнело. Было так много крови… В тот момент вся злость ушла, и единственное, о чём я думала, – это как спасти ему жизнь, пока едет помощь. Я понятия не имела, что должна делать. Мои руки двигались сами по себе, когда я схватила с дивана футболку и прижала её к ране на животе, пытаясь остановить кровь. Мои губы шептали, прося, умоляя Алессио остаться со мной. Он не слышал меня и не реагировал, находясь без сознания. Его пульс замедлялся под моими пальцами, а дыхание становилось тише.
Я гладила его волосы, как он любил. Целовала его холодные губы, как делала до этого кошмара. Держала его руку у моего сердца, желая, чтобы это помогло ему сохранить своё, до тех пор, пока за нами не приехали люди отца с бригадой врачей и не погрузили нас в вертолёт, чтобы немедленно доставить в больницу.
Тёплая ладонь сжала мою руку, вырывая из тёмных воспоминаний горного домика.
– Адриана, – обратилась ко мне доктор Стоун. – Всё в порядке. Он жив.
– Спасибо, – я не знаю, кого я благодарила – её или Бога.
Самое главное, что Алессио жив, и я смогу просить у него прощения до тех пор, пока он не простит меня за то, что выстрелила в него.
– Пока что, – сквозь стиснутые зубы пробурчал папа.
Это привлекло наше с доктором Стоун внимание. Её улыбка в мгновение пропала с лица, когда она встретилась взглядом с отцом.
– Доктор, оставьте нас с моей дочерью наедине, – он смотрел только на меня.
Доктор Стоун бросила на папу недовольный взгляд, но не сказала ни слова, встала, собираясь уходить, однако я остановила её, потянув за рукав.
– Нет, подождите. В каком он состоянии?
Она взглянула на отца, словно прося разрешения говорить, но папа молчал и пристально смотрел на меня. Похоже, его молчание было разрешением для женщины, потому что, проверив свои записи на другом планшете, она начала говорить:
– Мы были вынуждены ввести мистера Уильямса в искусственную кому из-за сильной кровопотери и внутреннего кровотечения, – я непроизвольно сжала её руку, услышав эти слова. – Его внутренние органы целы. Ему повезло, что стрелявший промахнулся. Если бы пуля попала на несколько миллиметров выше, она бы задела в лучшем случае легкие, в худшем – его сердце. Тогда бы мы не смогли его спасти.
Её слова били слишком больно и прямо в нужное место. Не уверена, что доктор знала всё о случившемся, но мне казалось, она точно помнила, какие эмоции у меня вызовут произнесённые ею слова.
Стрелявший промахнулся. Она говорила обо мне.
Несколько миллиметров выше, и его было бы не спасти. Моя пуля могла попасть ему в сердце, и тогда я бы потеряла его. Но был ли он моим, чтобы терять?
– Мы продержим его в таком состоянии до тех пор, пока его организм не будет готов к пробуждению. После чего мистеру Уильямсу предстоят отдых и восстановление. Это займёт время, но он так яро боролся за жизнь, что уверена, быстро поправится.
– Не сомневаюсь, что так и есть, – голос папы прозвучал слишком грубо.
Было ощущение, что он с трудом держит себя в руках. Будь на месте доктора Стоун мужчина, папа наверняка сдерживаться бы не стал.
– Мисс Моретти, знайте, что ваш отец не получил моего согласия на вашу выписку в таком скором времени, но он был настойчив и убедителен. Однако, если Вам нужна будет моя помощь, позвоните мне. Мои контакты будут в листе выписки. Выздоравливайте.
Она улыбнулась мне в последний раз и направилась к двери, но на полпути развернулась и обратилась к отцу:
– Мистер Моретти, несмотря на свою холодность и ваш статус, вчера вы доказали, что у всех людей – даже таких, как вы – есть сердце. Спасибо вам. Надеюсь, мы больше никогда с вами не увидимся.
Не дождавшись ответа, женщина вышла из палаты, оставив нас с папой.
Его руки всё сильнее сжимались в кулаки, пока он не убрал их в карманы брюк. Он раздражён. Мало кто остался бы жив после такого, но он никак не отреагировал на слова доктора Стоун. Что бы они ни значили.
– Мне нужно его увидеть.
Я попыталась встать, но папа прижал меня за плечи к кровати. Он посмотрел на меня своим суровым отцовским взглядом.
– Ты никуда не пойдёшь. Это не твоя забота. Мы едем домой.
– Это моя забота, папа. Это я выстрелила в него. Из-за меня он мог погибнуть. Я должна попросить прощения. Я должна…
– Ты ничего ему не должна, – прорычал он.
– Конечно, должна. Я оставила его умирать там в луже собственной крови!
– Он жив, потому что ты вернулась за ним. Он похитил тебя, но ты вернулась и спасла ему жизнь. Так что ничего ты ему, чёрт возьми, не должна, – папа редко ругался в присутствии меня или Люцио. Только когда был слишком зол. – Больше нет.
– Возможно, это и так. Но я не могу снова уйти, пока он в таком состоянии.
– Адриана.
Я знала, что папу будет нелегко уговорить, но мне нужно было хотя бы в последний раз увидеть Алессио. Я должна была убедиться, что он жив. Мне нужно это. Возможно, для своей совести, а может, и для своего сердца.
– Папа, я прошу тебя. Позволь мне увидеться с ним хотя бы на несколько минут, – я взяла его за руку. – Пожалуйста.
Папа редко отступал. Он Капо, его слово всегда было последним, но у него были слабости. Мы с мамой всегда это знали и умели этим пользоваться.
– После мы уедем отсюда, и ты больше не будешь меня об этом просить. Это будет последней вашей встречей. Ты поняла?
Я кивнула ему, но не смогла произнести ни слова.
Сама мысль, что эта встреча будет нашей последней, пугала меня до чёртиков. Возможно, это и к лучшему. Мы с Алессио никогда не должны были встречаться, я никогда не должна была чувствовать то, что чувствовала к нему. Что бы это ни было.
Отец помог мне встать с кровати. Я была одета в больничный халат. Моя старая одежда, скорее всего, была выброшена, а новая лежала на диване у стены. Я взяла её и направилась в ванную комнату, чтобы переодеться, пока папа ожидал меня снаружи.
Натянув чёрные брюки и свитер с длинными рукавами, я вышла из палаты и встретилась с отцом. Он был с кем-то из своих людей. Мужчина кивнул мне в знак приветствия, когда папа подошёл ко мне и повёл в нужном направлении.
Всю дорогу до палаты, где лежал Алессио, мысли крутились в голове, и я пыталась придумать, что я скажу ему. Другие посчитали бы это глупостью, ведь парень в коме и не услышит меня, но я знала, что мои слова до него дойдут.
– У тебя будет достаточно времени, но не затягивай, – сказал папа, когда мы дошли до реанимации и на меня натянули специальную одежду и подготовили ко встрече с Алессио.
Он поцеловал меня в лоб и ушёл. Мужчина из числа охраны молча стоял у стены, смотря в одну точку.
Я набралась смелости и повернулась к закрытой двери, отделяющей меня от Алессио. Слышны лишь тихие звуки, что издавали аппараты внутри. Мне страшно. Я не знаю, правильно ли поступаю. Может, Алессио не захотел бы меня видеть.
Не знаю, что будет дальше, но папа не оставит это дело так. Я сделала себе пометку в голове: поговорить с ним об этом и попросить отца быть снисходительным к Алессио, потому что понимала, что наказания он не сможет избежать.
Но разве то, что я сделала с ним, не является уже его наказанием?
Сделав глубокий вдох и собравшись с мыслями, осторожно открываю дверь. Алессио лежит почти в такой же палате, в какой я проснулась ранее. Но здесь установлено гораздо больше аппаратов и слишком много трубок, тянувшихся к нему и воткнутых в его тело. Каждая из них следит за состоянием тех или иных его органов и обеспечивает ему жизнь. Кислородная маска на лице помогала ему дышать.
Я медленно подошла к кровати. Мои ноги дрожали, отчего каждый шаг был короче предыдущего, чтобы не упасть.
От увиденного мне захотелось рыдать. Я смотрела на него, закрыв рот рукой и подавляя рыдания внутри.
– Господи… – пробормотала я.
Я столько раз наблюдала за ним, пока он спал. Столько раз обводила каждую частичку, каждую впадину на его лице, что знала все неровности и морщинки на нём. Даже с закрытыми глазами я могла бы нарисовать его портрет.
Но тот Алессио, что лежит сейчас здесь, вовсе не похож на себя. Его кожа бледная, безжизненная, как тогда, когда я нашла его без сознания в горном домике. Прекрасные сапфировые глаза закрыты. Щетина на его челюсти стала длиннее. Он кажется похудевшим на несколько килограммов.
Это не тот Алессио. Потому что я стреляла в него…
Он дышит с помощью кислородной маски, которая закрывает часть его лица. Нижняя половина тела прикрыта голубым покрывалом. Живот перебинтован, грудь покрыта электродами, что передают жизненные показатели прямо на монитор. Его пульс слабый, но он есть. Что самое главное.
«Ему повезло, что стрелявший промахнулся. Если бы пуля попала на несколько миллиметров выше, она бы задела в лучшем случае легкие, в худшем – его сердце. Тогда бы мы не смогли его спасти».
Сейчас я как никогда счастлива, что была худшей ученицей в стрельбе. Если бы я попала…
Осторожно садясь на стул рядом с кроватью, боюсь задеть хоть один аппарат или трубку, что оставляют его в этом мире. Я смотрю на Алессио, на его забинтованный живот, на то место, куда стреляла, и жду, что негативные эмоции вспыхнут во мне, как той ночью, что привела нас к этому. Но ничего из этого не происходит. Я не чувствую никакой ненависти, злости, гнева или презрения. Больше нет. Больше не вспоминаю слова, что услышала в разговоре между Алессио и тем незнакомцем в горном домике, словно это было во сне или так давно, что они вылетели из моей головы.
Однако сейчас, видя Алессио в таком состоянии, я ощущаю лишь вину, сожаление и боль. Но не за себя, а за человека, лежащего тут из-за меня.
Я не монстр. Я не та, кто убивает или нападает на людей. Я никогда не причиняла никому боли, хотя выросла в мире жестокости. Я не такой человек. И я ненавижу себя за то, что сделала с ним. Алессио не заслужил смерти, даже если и был в чём-то виновен.
Я не знаю, почему он так поступил, почему держал меня у себя, скрывая от моего отца наше местонахождение, и за что он ему мстит, но я даже не дала ему возможности объясниться. Я испугалась и запаниковала. Была так расстроена и зла на него за обман, что в тот момент единственная мысль, возникшая в голове, была – бежать.
Тот мужчина сказал, что Алессио использовал меня, и это стало красным сигналом. Его грязные слова вывели меня из себя, и я поверила ему, потому что так бывало в моём мире. Девушек использовали в различных целях, над ними могли надругаться, а я была дочерью человека, которому, по словам мужчины, Алессио мстит. В тот момент я не знала, что делать. Бежать казалось самым верным решением.
Но всё пошло не по плану. У меня никогда не было намерения причинить боль Алессио, хотя сама была разбита. Я просто защищалась. Когда он попытался подойти ко мне, я испугалась, и сработал инстинкт самосохранения.
«Есть монстры хуже, чем звери» – сказал мне однажды Алессио, когда учил стрелять. Тогда я бы никогда не подумала, что воспользуюсь его уроками против него же.
Но, как оказалось, я тоже монстр. Из-за меня Алессио в таком состоянии и борется со смертью.
Я колеблюсь, но всё же аккуратно беру ладонь Алессио в свои и прикасаюсь губами к ней. Его кожа ледяная. Но раньше она была тёплой, как и всё его тело, когда он держал меня в объятиях. Его теплота всегда грела меня. Как снаружи, так и изнутри.
Я помню каждое прикосновение его рук ко мне и не могу поверить, что всё это было лживым. Как слова того мужчины могут быть правдой? Неужели Алессио так тщательно всё скрывал и так умело притворялся, что заставил меня поверить в каждое его слово и действие? Его улыбки и смех, его забота и нежность, наши разговоры, наши взгляды…
Я смахнула очередную слезу, которая следом за остальными скатывалась по щеке на его ладонь в моих руках. Но это никак не влияло на Алессио. Он не шевельнулся, не открыл глаза цвета грозового неба с яркой синевой. Если бы не дорожка на мониторе, отражающая сердечный ритм, я бы не поверила, что Алессио жив.
– Мне так жаль, – прошептала я, надеясь, что он услышит меня. – Я не хотела. Клянусь… Я не хотела причинять тебе боль. Прости меня… Прости, что сделала это с тобой. Прости, что убежала, оставив тебя умирать, хотя каждая частица меня просила остаться.
Я сглотнула ком в горле и оставила ещё несколько быстрых поцелуев на его руке.
– Мне жаль, что не дала тебе шанс объясниться. Я жалею, что поверила всему, что услышала от того мужчины, но не набралась смелости поверить тебе, решив, что побег – лучший способ избежать боли. Я так испугалась, – слова застревали в горле и жгли горло, но, вероятно, это последняя возможность высказаться ему, поэтому необходимо найти в себе силы и нужные слова. – Мне было страшно от осознания того, что всё пережитое нами за то короткое время, все прекрасные моменты окажутся ложью, игрой для достижения цели. Мне не хотелось верить, что твои чувства ко мне оказались фальшивкой. Что мы были лишь иллюзией, моей фантазией. Это убило бы меня. Я подумала, что, если убегу и не услышу слов, подтверждающих мои подозрения и слова того незнакомца, я смогу сохранить у себя в сердце частичку того прекрасного, что ты мне подарил.
Я подняла глаза и посмотрела на его лицо. Боже, какой он красивый… Даже в таком состоянии. Помню, как в первый раз увидела его на кухне: моя первая мысль была о том, что он должен был быть моделью, а не солдатом отца.
Мои подозрения, как оказалось, отчасти были правдивы. Это заставило меня слегка улыбнуться и продолжить, несмотря на боль в груди.
– Я должна была дать тебе возможность сказать мне те слова, что ты хотел. Мне жаль, что я не сделала этого, – моя рука легла на его щеку, боясь задеть трубки и маску. – Думаю, они были бы правдой, даже если всё остальное оказалось бы ложью. Знаешь, если бы ты сказал, я бы ответила тебе тем же. Поэтому, если это правда, если ты правда любишь меня, то, пожалуйста, очнись, – мои пальцы едва прикасались к его коже, поднимаясь выше к волосам, чтобы вспомнить их мягкость. – Вернись. Борись.
Мне нужно было так много всего ему сказать, но я отпустила его руку и положила её на кровать. Я встала со стула и наклонилась над Алессио. Мне хотелось снять маску и ощутить его губы на своих в последний раз, однако я не была уверена, что это не навредит ему. Вместо этого мои пальцы аккуратно прошлись по изгибам его челюсти, носа и бровям, запоминая его черты.
Я приблизилась к нему и прошептала на ухо слова, которые, возможно, никогда не дойдут до него, которые не имеют больше для него значения, но они важны мне. Даже если Алессио никогда меня не простит, если мы никогда больше не встретимся, я хотела, чтобы он знал, что мои чувства к нему были настоящими.
– Живи, Алессио, потому что я тоже люблю тебя.
Напоследок я поцеловала его грудь в том месте, где у него всё ещё билось сердце, которое, как я надеялась, сможет исцелиться и полюбить. Другую женщину, в другой жизни. Но оно будет биться, а значит, будет жить.
– Прощай, Алессио.
Я смотрю на дом, в котором провела всё своё детство. В нём хранится столько ярких воспоминаний. Глядя на него, окунаешься в каждое из них. Так, например, можно услышать звонкий смех моей матери, который разносился по заднему дворику, когда папа кружил её на руках, а я прыгала вокруг родителей, радуясь их счастью. А ещё можно услышать игривые крики Люцио, когда мы с папой бегали за ним, а он прятался за спиной у мамы. Или же вспомнить музыку, под которую мы с мамой танцевали, пока папа и брат смотрели на нас. Столько светлых воспоминаний…
Будут ли новые, или с уходом мамы дом потеряет свою красоту, и мы больше не услышим в нём ни смеха, ни музыки, ни радости? Из оцепенения меня выводит один из людей отца, открывающий пассажирскую дверь. Он помог мне выйти, пока папа обходил машину, чтобы взять меня под руку.
Это покажется глупостью, но складывается такое впечатление, что особняк потерял свою красоту, словно за ним перестали ухаживать. Я знаю, что это маловероятно, но трава теперь менее зелёная, кусты не такие ровные, отделка не такая белоснежная. Всё кажется не таким, как раньше.
Папа приобнял меня за плечи, будто догадываясь о моих абсурдных мыслях. Он поцеловал мою макушку и повёл нас в дом.
Мы вошли, и я поняла, что на самом деле оказалась права: дом уже не тот. В нём слишком тихо. Никакой музыки, никаких разговоров с кухни, даже часы остановились и больше не тикали. Внутри дом ощущается холодным и пустым.
Наш особняк был построен дедушкой Антонио в период его правления. Когда-то мы жили в нём все вместе, но несколько лет назад они с бабушкой решили переехать в другую часть города, где, как они говорили, было не так многолюдно.
Да, наш дом был всегда шумным местом. Но каждый звук был частичкой этого особняка, его душой.
Интерьер выполнен в светлых тонах. Высокие потолки, стены, выкрашенные в молочный оттенок, мраморные полы на первом и втором этажах, в зоне прихожей и кухни. Светлый паркет в гостиной и столовой. На стенах висели картины в стиле классицизма и романтизма – любимые мамины стили.
В гостиной стоял камин, который мы часто включали зимой, собираясь вокруг него с Люцио и мамой, чтобы поиграть в настольные игры, а иногда к нам присоединялся и папа. Вся мебель была подобрана со вкусом: достаточно просто, но изысканно. Эта комната была любимой в доме, мы постоянно проводили здесь время всей семьёй.
Но сейчас гостиная была пуста. В ней холодно, как и во всём доме, однако дело вовсе не в отоплении.
– О, mio bambino! – со стороны кухни раздаётся мелодичный голос моей няни, спешащей к нам навстречу.
Она спотыкается на полпути, но папа успевает подскочить к ней и помочь моей старушке, чтобы та не свалилась на пол.
– Ох, глупая старуха. Мои глаза уже почти ничего не видят, – сказала она, смущаясь и злясь на себя. Выпрямившись, женщина отряхнула юбку и похлопала папу по щеке с теплотой и с милой улыбкой на лице. – Grazie, ragazzo mio.
Мариэтта всё ещё называла папу таким ласковым прозвищем, и ей это было позволено. Изначально она была его няней, и с тех пор стала частью семьи Моретти. Папа всегда относился к ней с большим уважением и любовью. Няня заменила ему настоящую мать, потому что с бабушкой Амарой у отца отношения были не очень близкими, а после женитьбы на моей матери и вовсе испортились. Няня прожила всю жизнь с семьёй Моретти, посвятив себя сначала отцу, а потом и нам с Люцио.
– Почему ты ходишь по дому без очков, да ещё и так бежишь, Мариэтта? – папа не был груб, но звучал строго – он беспокоился о её безопасности и здоровье.
Няня была уже не так молода, как бы нам хотелось. В свои семьдесят четыре года она была слишком активна, но её глаза давали слабину. Она стала плохо видеть, поэтому больше не выполняла какую-либо работу по дому, но как бы папа не ругался по этому поводу, она всегда находила для себя занятие и ворчала на него. Как и сейчас.
– Смени свой тон, ragazzo mio. В первую очередь, я тебе не один из твоих солдат, а ты не мой Капо. Не здесь и не сейчас, – она отбросила его руку и направилась ко мне. – Моя девочка наконец дома. О каких очках и осторожности ты говоришь?
Её голос дрожал, как и её руки, а из-за её спешки казалось, что она вот-вот вновь споткнётся и упадёт. Поэтому я сама сделала шаг к ней и крепко обняла. Мне пришлось наклониться к этой маленькой, но такой сильной женщине. Как и её объятия. Она прижала меня к себе и начала плакать, причитая что-то на смеси английского и итальянского.
Высвободившись из моих объятий, Мариэтта взяла моё лицо своими морщинистыми ладонями и сжала мои впалые щёки.
– Mio bambino, ты дома. Моя девочка дома. О Господь, спасибо, что услышал мои молитвы и привёл её домой, – перекрестилась она и вернулась к моему лицу, исследуя его. – Маринэ, она дома, милая. Дома. Моя сладкая девочка.
Мы обе плакали, пока оглядывали и трогали друг друга, словно убеждаясь в моём присутствии здесь.
– Мариэтта, – в дом словно ударила гроза, когда голос бабушки раздался позади нас. – Хватит слёз. Дай нам тоже поздороваться с внучкой.
Няня выпрямилась и вытерла мои слёзы, я сделала то же самое с ней. Стук каблуков стал ближе, поэтому я повернулась и увидела дедушку Антонио и бабушку Амару. Они встали рядом с отцом, который всё это время молча наблюдал за нами.
Несмотря на свой возраст, дедушка выглядел очень хорошо, и разница в росте с отцом была не очень большой, даже с учётом того, что он пользовался тростью при ходьбе. Они очень похожи друг на друга, но сейчас дедушка был свежее на вид и не таким помятым, как папа.
Они с бабушкой выглядели так, словно собрались на какой-то званый ужин. Бабушка одета, как всегда, с иголочки: твидовый костюм ярко-синего цвета, лодочки на каблуке. Её крашеные волосы идеально уложены на макушке, на ногтях свежий маникюр, сочетающийся с нарядом. Жемчужное ожерелье украшало её шею, и такие же серьги свисали с ушей. Бабушка не выглядит так, словно всего пару недель назад потеряла свою невестку. Она выглядит так, будто бы мир не рушился на наших глазах. Будто жизнь шла своим чередом и не было причин для скорби.
В этот момент моя злость и недоброжелательность к ней выросли и превратились практически в ненависть и отвращение. Мне хотелось сорвать с неё это чёртово ожерелье, стереть макияж с лица, как и надменную улыбку. Я знала, что родители отца, особенно бабушка, не любили мою мать и считали не достойной своего сына, но она не имеет права пятнать её память своим поведением.
– Подойди же, дитя.
Дедушка протянул руки, зовя к себе. Я подошла к нему и поцеловала его в щёку, потом быстро чмокнула бабушку, стараясь не показывать свои истинные эмоции, иначе начался бы скандал, а мне хотелось поскорее исчезнуть отсюда. Однако ни дедушка, ни бабушка не попытались даже обнять меня. Тем не менее, я заметила, как бабушка окинула меня брезгливым взглядом, оценивая, как я выгляжу.
Да, я была в чертовски ужасном состоянии и выглядела соответствующе, но мне без разницы. Пошла она.
– Где Люцио? – спросила я, обращаясь к няне и папе, игнорируя его родителей.
– Он наверху, милая, – ответила няня, всё ещё смахивая слёзы со своего морщинистого лица.
– Я хочу увидеться с ним, а после немного поспать. Извините меня.
Мои глаза были направлены только на папу, но обращалась я ко всем. Сейчас мне абсолютно плевать на вежливость и манеры, я просто хочу уйти, увидеть брата, а потом закрыться в спальне до конца своих дней.
Папа кивнул мне, давая разрешение уйти, и я сразу же выбежала из гостиной и поднялась наверх, всё меньше слыша голоса позади – бабушка отчитывала отца за то, что он слишком снисходителен ко мне. Плевать.
Поднявшись на второй этаж, я сразу направилась в восточную часть особняка, где находились наши с Люцио комнаты. Его была ближе, моя чуть дальше. Нужная дверь была открытой, и я вошла внутрь. В ней никого не оказалось. Убедившись, что брата не было в ванной, я направилась к себе, но и там его не нашла.
В этой части дома были ещё комнаты, и я могла бы проверить их все, но что-то подсказывало, что я знаю, где его найти.
Направившись в западное крыло, я заметила, что гостиная была пустой, но голоса всё ещё раздавались снизу. Скорее всего, они были в кабинете отца, где тот выслушивал очередную порцию нотаций от своих родителей.
Дойдя до коридора, где находились кабинет мамы и родительская спальня, я остановилась у двери к ним в комнату. Она закрыта, за ней никого не слышно.
Не знаю почему, но частичка меня думала, что, открыв дверь, я увижу другую комнату. Но никаких изменений не произошло: всё лежало на своих местах, и она была такой, как я помнила. Заправленная кровать, тумбочки по обеим сторонам от неё. На той, что была со стороны мамы, лежит недочитанная книга «Мартин Иден» Джека Лондона. Её туалетный столик всё также набит различными флаконами духов и косметикой. Фотографии нашей семьи, мамы с папой с их свадьбы стоят в тех же рамках и на том же месте, как и всегда. Мягкое кресло в том же углу, рядом с небольшой полкой маминых книг, а на спинке стула всё ещё висит кардиган, связанный няней. Мама укутывалась им по вечерам, когда подгибала ноги и садилась в кресло, чтобы почитать перед сном.
Всё осталось на своих местах. Каждая деталь напоминает о маме, словно она всё ещё здесь. С нами. Даже в воздухе всё ещё витает её запах.
Я взяла снимок в рамке, который сделал папа: на ней мы с мамой. Мне тут почти восемь лет. Мы сидим на полу, под нами пушистый белый ковёр – тот, что у камина внизу. Мама обнимает меня сзади и щекочет, мы обе смеёмся. Я могу услышать её мелодичный голос, который звучал во всём доме, наполняя его светом.
Это был день рождения папы. Мы не устраивали грандиозную вечеринку в том году, а праздновали лишь втроём. В тот вечер мама с папой сообщили мне, что скоро я стану сестрой для маленького мальчика. Это был мой самый счастливый день.
Я провела пальцами по лицу мамы, сохраняя в памяти её улыбку, и поставила фотографию на место, чтобы направиться в сторону гардеробной в поисках младшего брата.
Люцио, как я и предполагала, спрятался здесь. Он спит на полу в позе эмбриона, колени прижаты к груди. Вся одежда мамы скомкана под ним, а её любимое пальто укрывает его крошечное тело.
Глядя на своего спящего брата, обнимающего одежду нашей матери, я не смогла сдержать рыдания. Закрыв рот рукой, я начала всхлипывать и осторожно, чтобы не разбудить, села к нему на пол. Я потянулась к его мягким волосам, таким же кучерявым, как и мамины. Если я в большей степени похожа на отца, то Люцио взял всё от мамы. Он – её маленькая копия.
Я наклонилась к брату и оставила лёгкий поцелуй на его щеке, вдыхая его запах. Он был смешан с запахом мамы. Корица и ваниль.
Когда я отстранилась, Люцио открыл глаза. Он посмотрел на меня, замерший и слегка дезориентированный. Но через мгновение брат вскочил, скидывая с себя мамино пальто, и прильнул ко мне, обнимая за шею.
Мы просидели так несколько минут, не размыкая наши объятия. Люцио тоже заплакал. Мы не издавали ни звука, лишь наши тела синхронно тряслись от тихого плача. Я начала поглаживать его по спине, баюкая на руках, как младенца, каким он и был до сих пор для меня. Мой маленький братик.
– Я так скучаю по ней, – тихо прошептал он, словно боялся признаться в этом.
– Я тоже, малыш, – сильнее прижала его к себе, давая понять, что я рядом и что чувствовать тоску – нормально. – Я тоже.
Люцио сел напротив и посмотрел на меня. В свои двенадцать он слишком умён и мудр. Несмотря на нашу разницу в возрасте, у нас прекрасные отношения. Мы часто разговаривали с ним на разные темы, делились практически всем. Мой младший брат – отличный слушатель.
Глядя на него, я не могу поверить, что в один прекрасный день ему придётся сменить отца и стать Капо Каморры. Он такой милый мальчик, слишком добрый и невинный для нашего жестокого мира. Мне всегда казалось, что Люцио не создан для него. Он прекрасный ребёнок и всегда таким и останется для меня, но сейчас он кажется намного старше своего возраста.
– Не говори папе, что нашла меня тут в таком виде, хорошо? – всхлипывает Люцио и смахивает слёзы с щёк рукавами свитера.
– Почему нет?
– Он разозлится.
– Конечно же, нет, – успокаиваю я его.
– Да. Я не должен показывать слабость. Я будущий Капо. А Капо не должен плакать, как девчонка.
Я попыталась не засмеяться от его замечания.
– Хорошо, я не скажу. Но, Люцио, это нормально, что ты скучаешь по маме, – я взяла его руки в свои. – Однажды мне кое-кто сказал, что каждый из нас переживает потерю по-своему. Но это не значит, что есть правильный или неправильный способ делать это. Уверена, папа тоже об этом знает, и он не будет злиться.
Немного помолчав и обдумав мои слова, Люцио поднимает голову и обращается ко мне.
– Этот человек кажется умным. Я бы хотел с ним познакомиться.
Моя грудь сжимается от его слов.
– Да, я бы тоже этого хотела, – признаюсь я, хотя понимаю, что это невозможно.
Алессио больше не является частью моей жизни. Я обещала папе и должна сдержать слово. Я сделаю это, если таким образом сохраню Алессио жизнь.
– Давай приберёмся тут, пока никто не заметил, – говорю я, поднимаясь с пола.
Через несколько минут мы с Люцио выходим из родительской комнаты, развесив одежду мамы по своим местам.
Люцио спускается вниз, где его ожидает один из людей отца, чтобы начать ежедневную тренировку по самообороне, что является частью его жизни уже на протяжении двух лет, тщательно подготавливая к особому дню. Ему остался год, чтобы побыть ребёнком, прежде чем он столкнётся с ужасами нашего мира, но инициация, или посвящение в Каморру – это важное событие для любого мальчика в его возрасте. Как только Люцио исполнится тринадцать, он перед всеми вступит в ряды членов Каморры и официально станет будущим Капо.
Проводив брата взглядом, направляюсь к себе в комнату и сразу же ложусь на кровать. Через несколько минут усталость накрывает меня, и я проваливаюсь в сон.
