Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
5
Иви не поехала на церемонию в честь первой годовщины смерти Ханса.
Ее родственники были недовольны, особенно бабушка и дед с отцовской стороны, вылившие это недовольство на ее мать. Иви представляла себе, как она принимает на себя их гнев, со склоненной головой и молчаливыми слезами. Мать всегда подчинялась им, беспрекословно. Теперь, когда Ханса не стало, ей не на кого было выплескивать свои истерики. Не осталось аудитории для слезливых спектаклей, где она играла злобную жену или суровую мать. Никого для ее обычного эмоционального шантажа.
Ховард взял несколько дней отгула, чтобы присутствовать там от лица Иви. Он зачитал отрывок из писаний в честь Ханса и вытерпел гневные вспышки матери своей девушки и молчание ее отца, не говоря уже о нападках и слезах бабушки с дедом. Иви тоже поехала на юг, не сказав ему. Старенький вагон пригородного поезда катился к Синьпу, трясясь и вздрагивая на стыках рельсов. Поезд замедлился, поворачивая к берегу, и она пожалела, что не может открыть все окна и позволить морскому воздуху коснуться ее лица.
Что, если в ветре остались их разговоры, запечатленные в запахах? Что, если в нем остались их образы, их воспоминания… прах Ханса, превращенный в пыль?
Поезд остановился, и Иви вышла на перрон. Она стояла на платформе и вспоминала пение цикад, которое приносило с собой лето.
Они с Хансом были детьми моря – росли в четверти часа езды от берега. До пляжа легко можно было добраться на велосипеде. Вырвавшись из дома, где ссорились родители, брат с сестрой уже никуда не торопились. Не залезали в воду, но наслаждались всем остальным, что мог предложить океан. Однако когда приходило лето, на пляже открывался ресторан с живой музыкой, приезжал фургон, торговавший тако, а под зонтиком начинали продавать пиво. Убежище превращалось в бушующий ад. Как-то раз заезжий серфер задел Ханса доской по голове. Иви увидела, каким беззащитным и жалким выглядел ее брат, и поняла, что надо искать другое место. Новые земли, истекающие молоком и медом. Вот как получилось, что она, в свои тринадцать, села с ним на поезд и поехала на эту самую станцию.
Кроме цикад ей запомнились запахи. Морская соль, гниющая древесина, облезающая краска, собачья моча. Самая сладкая, отдающая фруктами, принадлежала лохматому вожаку стаи. Он был мощный, приземистый и столь же злобный как к людям, так и к другим собакам. Он лаял как сумасшедший, был подозрительным и дерзким, гордым и независимым, но, увидев Ханса, немедленно счел его своей второй половиной. Зафыркал носом, начал тереться об него, облизал ему лицо и руки, ласкаясь. Ханс ответил столь же безграничной любовью. Он назвал пса Капитаном. Встречаясь после долгой разлуки, они вели себя как влюбленные: упирались лбом в лоб, носом к носу, – и стояли так долго-долго.
Иви терпеть не могла Капитана, и он отвечал ей такой же неприязнью. Она ненавидела застарелый дух этой станции, не говоря уже о море. Море было похоже на котел с похлебкой, которую постоянно помешивают властители жизни и смерти. Его запах был слишком сложным, и она от него уставала. Не могла сделать ни вздоха.
Но Хансу там нравилось. Нравилось смотреть на море и заходить в прибой. Нравились виды, нравились цвета. Ради него Иви заставляла себя сидеть на краю кипящего котла, пытаясь дышать пахучим бризом, смотреть, как волны подкатываются к Хансу и его приятелю-псу, который оставляет на пене следы лап, похожие на цветы. Брат подбегал к ней с широкой улыбкой:
– Иви!
– Да?
– Там есть киты? – Он указывал в сторону горизонта.
– А ты как думаешь?
– Думаю, есть. – Он был тогда таким маленьким, таким славным, таким задорным… – Китиха с китенком.
– Если ты считаешь, что есть, значит, должны быть.
– А акулы?
– Конечно. – Она хватала хихикающего брата сзади и губами щекотала волосы у него на затылке. – И ты – мой сегодняшний обед.
По пути от станции до берега они проходили мимо пятерых овечек, пасущихся в проволочном загоне. Дальше дорожка вилась между зарослями дикого винограда и кустами гибискуса, через деревянный мостик, мимо пирса. Ханс скользил вниз по стенке, перебирался через гравий, тетраподы и сухие водоросли. Шаг за шагом.
Во время одной такой вылазки, в то лето, когда Хансу исполнилось семь, их как-то застал внезапный ливень. Они спрятались под шатким пластиковым навесом на крыльце хижины с жестяной крышей. Хозяин – с явной страстью к накопительству – свалил вдоль стены груды всякого хлама.
– Мы совсем промокли! – воскликнул Ханс. Нисколько этим не обеспокоенный, он скакал по грязной луже в своих шлепанцах.
Иви неодобрительно глянула на него. Вытерла лицо, нашла в кармане кошелек и осмотрела липкую массу внутри него. Оставалось надеяться, что кассир на станции примет намокшую стодолларовую купюру. Однако дверь за их спинами внезапно открылась. Иви инстинктивно задвинула брата за себя, прямо под дождь, но Ханс тут же запрыгнул назад на крыльцо. Хозяйкой хижины оказалась старушка, заговорившая с ними на хакка, с сильным акцентом. Иви почти не понимала слов, но, судя по жестам, старушка приглашала их зайти внутрь. Не самое мудрое решение, однако осмотрительностью Иви не отличалась. В ее стиле было действовать по наитию, повинуясь внезапному импульсу. Опять же, как говорится в пословице, новорожденный теленок тигра не боится. Она взяла брата за руку и вошла. По углам хижины стояли два котелка, куда падали капли, но в остальном внутри было чисто и сухо. А еще тепло и уютно. Старушка оказалась на редкость заботливой: дала им полотенца, налила чаю и выставила на стол сладости, которых Иви ни разу не видела раньше. У нее был длинный нос, а говорила она исключительно ласково. Ее жесты не были ни слишком резкими, ни слишком плавными – в самый раз. Брат с сестрой в шутку прозвали ее Юбаба, как старую колдунью, хозяйку бани, в «Унесенных призраками». Они заходили к ней всякий раз, как выезжали на море. Ни о чем особом не говорили, просто заглядывали посидеть. Дожидались прихода поезда и убегали.
В последний раз, когда они к ней постучали, была уже осень. Дверь оказалась заперта на замок. Они кричали в окна, но никто не отзывался. Соседка, которой, видимо, надоело слушать этот шум, вышла к ним в тонком плаще и шлепанцах, чтобы сказать, что дочь старушки забрала ее с собой за границу. Хозяйка уехала, и хижина опустела.
Какое-то время Ханс грустил. Иви его понимала. Ему нравилась хижина. То, как тепло и уютно внутри, а прежде всего – сама Юбаба.
Иви же с ранних лет привыкла защищаться, держать дистанцию и с людьми, и с вещами. Пожалуй, если б у нее спросили, что нравится ей больше всего, она назвала бы бег. Ветер, бьющий в щеки и лоб, развевающий волосы. Пот, текущий по спине, и это удивительное чувство, что она одна против всего мира. Возможно, ей нравилось бегать, потому что нравилось побеждать и потому что после победы она могла полюбоваться на проигравших – как они злятся. В беге было все, что делало ее счастливой.
Хансу нравилось море и нравилось улыбаться. В отличие от ее улыбки, широкой и дерзкой, он улыбался лишь уголками рта, и это было похоже на теплый солнечный лучик среди зимы. Он был застенчивый и милый, как коала.
– Коала-коала, слышишь меня? – Иви ерошила ему волосы.
– Я не коала, я кит! – кричал Ханс в ответ, сердясь на сестру.
– Тогда идем, маленький кит! – хохотала она.
Ханс был открытым, невинным и прекрасным. Он любил китов и вообще животных, даже шумных воробьев. Ему нравились даже капризные дети, а что может быть ужаснее? Он собирал коллекцию фильмов, которые стояли на полке у него в комнате. Расклеивал постеры по стенам. Иви пробиралась к нему перед тем, как лечь спать, игнорируя его возмущенные возгласы:
– Эй! Ты что, снова забыла принять душ?
Иви терлась головой о его подушку и одеяло.
– Почему ты их не поменяешь? – Она лежала на спине, задрав ноги и щупая пальцами скотч, которым были приклеены постеры. – У тебя под кроватью еще сотни, свернутые в трубки, а эти уже выгорели на солнце.
Ханс садился, клал ее стопы себе на колени и легонько массировал.
– Не знаю. Почему-то не хочется с ними расставаться, – говорил он с оттенком ностальгии.
Иви улыбалась его неожиданной сентиментальности. Тогда она не понимала этого чувства. Гораздо позже, пройдя однажды мимо постера с фильмом на автобусной остановке, Иви внезапно ощутила что-то в этом роде: когда начинаешь скучать еще до расставания.
Хансу нравилось готовить, нравились и западная, и китайская кухни. Он надевал фартук и аккуратно завязывал за спиной бант. Предпочитал козье молоко коровьему. Говорил, что оно слаще.
– Когда я ходил в садик, мама каждый день приносила мне завтрак. И бутылку козьего молока. Бутылка была такая холодная! – улыбаясь, вспоминал он. – Мне нравилось держать ее в руках.
Иви казалось, что у козьего молока странный вкус, но каждый день после школы она покупала брату бутылку в лавочке по дороге. Когда-то это делала мать, теперь Иви заменила ее. Одна полка в холодильнике у них дома всегда была заставлена стеклянными бутылками. Когда достаешь такую, она быстро запотевает.
– Как получается, что тебе все на свете интересно? – спрашивала она Ханса. – Есть что-нибудь, что тебе не нравится?
– Не-а, – отвечал он не задумываясь. – Всё вокруг хорошо.
– Чудак, – она строила гримасу.
– Но есть кое-что, что я хотел бы изменить, если б мог. – Он наклонялся к ней. – Я бы хотел иметь твой нос.
– Тут я ничего не могу поделать. – Иви пожимала плечами и качала головой, втайне довольная.
Ее обостренное обоняние различало самые слабые, еле заметные, даже намеренно скрытые запахи. Море казалось ей похлебкой, пляж – сковородкой-вок, но она знала все, чего коснулся бриз. Улавливала запахи усталой кассирши за стеклянной перегородкой, с розовой заколкой в золотом ободке, которые та пыталась скрыть за духами: саке, которое она пила прошлым вечером, и табак на кончиках пальцев и в складках формы. И еще какой-то дым, который не получалось распознать.
В отрыжке продавца из магазинчика на углу Иви различала холодную лапшу с чесноком и мисо-суп, съеденные на обед, кислое тайваньское пиво, еще не переварившееся, выпитое час назад. Он обильно потел и маскировал это, брызгая дешевым одеколоном на шею и запястья.
Запахи ничего не скрывали – истории обретали форму, достигая ее носа.
Хансу нравилось взять сестру за руку и указать на какого-нибудь прохожего, вроде парня с насморочным носом или женщину, несущую проростки бобов в полиэтиленовом пакете с красно-белыми полосками.
– Эй, как насчет него? А насчет нее? – Он весь превращался в слух.
Только Иви знала, что острое обоняние – ее проклятие. Оно изматывало ее умственно и физически, будило отвращение ко многим вещам. С начальной школы и до самого выпуска Иви жаловалась на запахи еды в пакетах, которые одноклассники приносили с собой, на мальчишек, которые забывали вымыть голову, на девочек, у которых начинались месячные. Одно за другим, одно за другим…
Конечно, эти жалобы были искренними, но вместе с этим выдавали ее тщеславие.
Зрение отступало на второй план, когда обоняние бралось за дело. И тем не менее…
Когда на годовщину смерти брата она опять ступила на ту платформу, услышала свист ветра и увидела облачка песка, несущиеся с пляжа, то поняла, что не чувствует никаких запахов. Обоняние отказалось ей служить.
