Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Мраморный лес
Анжель-Виктуар, например, и не думала молчать. Графиня, которая некогда жила здесь, уже два века говорит не переставая. Фелисите слушает ее, не вникая, поскольку та целыми днями только болтает и жалуется. Жалуется на скуку, на чай, который на ее вкус заварен недостаточно крепко, на скучную педантичность Фелисите, на то, что Фелисите все еще занята уборкой, вместо того чтобы прийти поболтать, на то, что Фелисите в десятый раз наводит порядок в квартире, на то, что Фелисите сует руку ей в живот, поправляя подушку на канапе. Когда графиня спрашивает, зачем так усердно полировать мебель, которая и без того блестит, проводница отвечает:
– Не люблю, когда видят мой беспорядок. Вдобавок скоро придет клиент.
– Вот как! И кто же это, позвольте узнать?
– Председатель регионального совета.
– Регионального совета! Значит, он из Марселя… Бедные мы, бедные.
Идет лето 1986 года. Фелисите сорок шесть лет, у нее алые волосы. Карминное каре венчает удлиненный серый силуэт, напоминая погасшую спичку.
Она поправляет чайники, дремлющие на этажерках, складывает стопками раскиданные повсюду чашки и книги, еще раз протирает стол, собирается закрыть дверь спальни, берет с прикроватного столика овальное зеркало, чтобы проверить, ровно ли сидит шляпа и не помялся ли костюм.
– О да, моя дорогая, вы, как всегда, безупречны. Теперь послушайте меня: я бывала в Марселе. Там вонь на улицах и страшный ветер. Ваш клиент привезет сюда холеру. Я запрещаю вам открывать ему дверь.
– Поздно, он уже здесь. Замолчите.
Внизу, на Кур-Салея, народный избранник выходит из своего седана. Задирает голову, рассматривая дворец, о котором привык думать, что там никого нет. Никто не хочет иметь в соседях женщину, которая разговаривает с призраками. Впрочем, поймите меня правильно. Жители Ниццы не то чтобы боятся домов с привидениями – они вообще ничего не боятся, – просто у них хватает здравого смысла держаться от таких мест подальше, вот и все.
Мужчина замечает за шторами на четвертом этаже сыщицу, которая его поджидает, и входит в здание.
Когда лифт поднимается на площадку, Фелисите видит на журнальном столике нитки с голубыми бусинами – все, что осталось от разноцветных ожерелий, которые она перебирала десять минут назад. Сыщица забрасывает обкусанные резинки под канапе и с достоинством усаживается в свое кожаное кресло.
По-видимому, кто-то вручил председателю меморандум с нужной информацией: он появляется без шума, разувается, проходит по квартире и садится на деревянный стул. Перед ним стоят чашка и чайник для кипятка и лежат небольшие кучки коричневых листьев. Фелисите не встает, чтобы поприветствовать его.
В прошлом месяце у клиента умерла мать. В ее вещах он нашел свидетельства жизни, о которой не знал. Тайная жизнь с первой семьей, до него и его отца, целое прошлое, о котором сын и не подозревал, скрытое за маской покорной и заботливой матери. Он ищет ответов и объяснений. Как можно догадаться, детективы, которые занимаются розыском живых, не смогли ему помочь.
Фелисите наблюдает за этим человеком, которого газеты прозвали «акулой побережья», и не может понять, почему его все боятся. Здесь, в ее чайной, сидя под чайниками, которые смотрят на него пренебрежительно, в носках с дыркой на правом мизинце, он кажется ей похожим на ребенка, заблудившегося в супермаркете.
– Предоплата?
Председатель совета достает из кармана сложенный чек и кладет перед собой. Фелисите не проверяет сумму:
– У вас есть вопросы. Я слушаю.
Мужчина прочищает горло и ерзает на стуле.
– Вы… охотница за привидениями?
– Охотница! Вот еще! Я что, фазан?!
Анжель-Виктуар на канапе задыхается от возмущения.
– Людям, и живым и мертвым, редко нравится, когда их сравнивают с дичью, – подтверждает Фелисите. – Нет, я детектив, специализирующийся на призраках, и проводница призраков. Я нахожу их и, если они того пожелают, провожу к более… окончательной смерти.
Гость косится влево, машет руками, кашляет.
Фелисите обводит взглядом разложенные на столе чаи. Все они способны вытянуть у этого человека правду, которую он знает, не подозревая об этом, но каждый действует по-своему. Эти странночаи, пахнущие мхом и ветром, собирает чаеслов в долине странных вещей и поставляет Фелисите по коробке из каждого места: чай с берегов озера Мильфон, водоросли из озера Фенестр, чай с перевала Коль-дю-Дьябль, из долины Маски, с перевалов Коль-де-ла-Куйоль, Тет-де-ла-Лав… и, конечно, чай из долины Чудес. Тот, что растет в укромном уголке на Мон-Бего и заставляет мертвых говорить.
Фелисите точно знает, что подать «акуле». Озеро Дрожи. Она включает чайник – и вода начинает потрескивать. Фелисите поворачивается к стене, где ждут десятки ее чайников, и дважды хлопает в ладоши.
Ничего не происходит.
Фелисите улыбается клиенту и хлопает опять. Громче. Чайники не двигаются. Председатель оглядывается, но никого не видит. Задумывается, не ему ли она аплодирует.
Чайники Фелисите всегда были такими. Непослушные, как подростки. Она не знает, почему у нее нет власти над собственным стадом, но каждый раз огорчается. Сыщица встает, берет один из чайников, выполненный в виде средневековой крепости – винтовая башенка вместо носика, подъемный мост вместо ручки, – и ставит на стол. Выбирает блюдце, на котором лежат чайные листья с озера Дрожи, вдыхает их аромат и высыпает их в чайник.
Не глядя спрашивает у председателя, который пытается левой ногой прикрыть дыру в носке на правой:
– Вам объяснили, как я работаю?
– Мне сказали только, что мы поговорим.
– Вы выпьете, и мы поговорим. Вернее, говорить будете вы.
– Я уже передал вам все документы…
– Тихо. Замолчите.
Клиент поднимает брови, хочет ответить, что в Марселе с ним так не обращаются, что по ту сторону Вара наверняка найдутся свои проводники призраков, но сдерживается. Что-то в позе Фелисите, которая прислушивается к чайнику, не дает ему нарушить молчание. Можно подумать, от бульканья воды зависит будущее мира.
Вдруг она встает и наливает воду в заварочный чайник. Кипяток шипит, поднимается пар. Пока листья распускаются под действием жара, Фелисите закрывает глаза, мысленно считает до ста шестидесяти пяти и наконец наполняет чашку золотистой, лениво колышущейся жидкостью.
– Можно мне немного сахару?
Проводница делает вид, что не услышала.
Если напиток кажется председателю горьким или безвкусным, то он ничем этого не выдает. Фелисите складывает руки на груди и опускается в кресло. Теперь начинается настоящая работа.
– Расскажите мне всё.
– Всё?
– Начните с образа, который представляется вам в первую очередь, когда вы думаете о матери.
Чай с озера Дрожи уже успокаивает его. Он дышит ровнее и не сводит глаз с донышка чашки. Через несколько секунд сами собой приходят слова:
– Это была женщина сдержанная. Она казалась мне счастливой.
– Пейте, пока чай не остыл.
Он пьет. С каждым глотком мужчина все глубже погружается в себя, и мало-помалу незначительные воспоминания, которые на самом деле интересуют Фелисите, поднимаются, как пузырьки, на поверхность его памяти. Самые банальные моменты возвращаются к нему во всей своей остроте и точности. Вот какао-порошок падает с ложки в горячее молоко. Вот первого ноября он сидит перед телевизором вдвоем с отцом. Бежевая коробка, в которой он носил полдник. Ткань тапочек, которые приходилось надевать, чтобы подняться наверх. Запах полированных перил на лестнице. Шершавые обои в коридоре под его ладонями. Покрасневшие глаза матери 31 октября. Бахрома на потолочном светильнике в спальне родителей. Букет сухоцветов на прикроватном столике, букет сухоцветов, который становился все меньше и меньше, с каждым годом все более облезлый, букет, от которого, когда ему исполнилось тринадцать, остался всего один цветок. Пустая ваза 1 ноября, когда ему было пятнадцать. И его мать с ними, перед телевизором, смотрит сквозь экран.
– Куда она уходила каждый год на 1 ноября?
– Отец говорил, что она навещает мою бабушку. Я спрашиваю себя, знал ли он о первом муже.
Фелисите ищет тайну, нарушение равновесия. Дело проводницы призраков – выявить мелкие грешки мертвых, о которых живым говорить неудобно, потому что смерть-де следует уважать. Она ничего не может с этим поделать. Ничего другого Фелисите не умеет.
Но в глубине души что-то шепчет ей: неправда. Ты умеешь не только это. Ты смогла бы. Те прерванные исследования чайных кустов всего мира. Те сорта, что ты так и не привезла с голубоватых континентов, по которым путешествуют чаесловы. Та жизнь без привычек, которая ушла вместе с сестрой почти тридцать лет назад.
Тридцать лет.
Быть может, Агония умерла. Да, наверняка. Вероятно, в ту же ночь, когда ушла. Или вскоре затем, потому что она исчезла среди деревьев в лесу и не вернулась. Агония не узнала, что после той ночи их мать уже никогда не была прежней. Что она помутилась рассудком и начала расщепляться.
Фелисите качает головой. Эта горечь в глубине души – ребячество. Каприз, не более. Мать никогда не жаловалась, что приходится вытирать дочери рот и попу. И сейчас, после тридцати лет терпения и заботы, Фелисите не поддастся трусливому себялюбию и жажде свободы, как поддалась сестра. Но право слово, зачем снова думать об Агонии? Сестра уже отняла у нее мать. Незачем отдавать ей еще и выгодного клиента.
– Вы сказали, что ваша мать возвращалась в тот же день. Значит, уходила недалеко. Она ездила на машине?
– Нет, она не умела водить. Наверное, садилась на автобус в конце улицы. Остановка «Шанфлери». Странное название. В этом районе никогда не бывало ни цветов, ни полей. Только одинаковые серые дома, которые стояли бок о бок, и так до границы соседнего города.
– Куда ходил этот автобус?
Клиент сразу же начинает перечислять названия остановок, как будто у него перед глазами карта. «Шанфлери». «Роща». «Больница Святого Иосифа». «Бателье». «Бателье, левый берег». «Имени Руже де Лиля». «Кладбище».
Через час Фелисите и ее клиент выходят из автобуса на остановке «Кладбище». Она ведет его через мраморный лес к ничем не примечательной могиле, на которой только букет сухих цветов. Выцветший, но полный, без недостач, он лежит под табличкой, на которой читается:
Моему любимому сыну
На могильной плите сидит призрак пожилой женщины, которая не отвечает на вопросы Фелисите. Ее затуманенный взгляд устремлен на угасшие жизни. Проводница достает свой чемоданчик для мертвых и термос, в котором температура воды равна восьмидесяти трем градусам, и заваривает чай из долины Чудес. Мать клиента невольно тянется к фарфору, ожидая, когда ей дадут чашку.
Показать призраку предмет, которым он может пользоваться, – все равно что помахать перед кошкой веревочкой, к которой привязана бумажка. Такие предметы служат якорями для неупокоенных душ. Они возвращают призракам плотность – почти жизнь. Призраки чуют их издалека и приходят к ним, если могут. Вот почему чайная всегда полна невидимых клиентов.
Вскоре, когда чай подействует, покойница расскажет о своем первом браке, о первом ребенке, о маленьких легких, которые не могли дышать, о неделях в белой комнате, о букете, который она тогда, 1 ноября, не положила на гроб, потому что нельзя выложить все свое горе сразу, а если класть по цветку за раз, будет не так больно. Расскажет о браке, зашедшем в тупик, о втором муже и о боли, которую легче переносить в одиночестве.
Фелисите спросит, что и кому она говорила, умирая, какая прерванная фраза обрекла ее на участь призрака. Предложит, если та желает, договорить за нее последние слова, чтобы их услышал тот, кто должен. Но возможно, старушка предпочтет остаться рядом со своими поблекшими цветами.
Успокоенный этими ответами, человек-акула перестанет напоминать потерявшегося ребенка. Он вернется в Марсель, а Фелисите – в Ниццу. Там она обналичит чек.
В своем увядшем дворце в конце Кур-Салея она откусит от конфетного ожерелья, заварит себе чай – тот, с озера Пти, который помогает ей блуждать по тропинкам прошлого, – и выпьет целый чайник, чтобы вспомнить свою мать такой, какой Фелисите ее помнит, когда Агония еще не расщепила ее и она была просто матерью, не исчезла за множеством лиц и голосов, не делила свое тело с пятьюдесятью шестью незнакомцами и отзывалась только на свое настоящее имя – Кармин.
Перед сном, когда строки в книге начнут расплываться, Фелисите повернется к прикроватному столику, на котором нет семейных фотографий. Не глядя найдет рядом с будильником овальное зеркальце в серебряной оправе. И поскольку она уже слишком взрослая, чтобы обнимать по ночам мягкую игрушку, заснет вот так, положив ладонь на обратную сторону зеркала, где выгравировано:
Моей Фелисите от мамы
