Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава XXXIV. Старые знакомые
К концу чаю явился Гриша. Он был высок ростом, хорошо сложен; в его лице было много доброты, а в больших голубых глазах много ума. Одет он был довольно бедно.
– Что это ты, батюшка, так поздно явился к чаю? – резко спросила его Наталья Кирилловна, когда он поцеловал ее руку.
– Я кончил письмо по вашему приказанию, – отвечал Гриша, подавая Наталье Кирилловне пакет.
Она взяла его, повертела в руках и, положив на стол, сказала:
– Ну это хорошо! а всё-таки пораньше мог прийти!
Гриша раскланялся с приживалками и стал у чайного стола. Ольга Петровна, передернув ушами, сказала очень громко:
– Что это как табаком пахнет?
И она вытянула свою красную шею кверху и стала нюхать воздух.
– Поди-ка сюда! – сказала Наталья Кирилловна Грише, который смело подошел к ней.
– Уж не вздумал ли ты курить опять табак? а? – продолжала Наталья Кирилловна, закидывая голову назад, чтоб поглядеть в лицо Грише из-под своего зеленого зонтика. – Что ты такой бледный? – прибавила она.
– Немудрено! Он по ночам изволит сидеть; а что делает – глупости читает! – дрожащим голосом сказала Ольга Петровна.
– Господи! можно ли так молодому человеку глаза портить! – сиплым голосом подхватила приживалка с зобом, поматывая медленно головой.
Но, к удивлению всех, Наталья Кирилловна не обратила внимания на слова приживалок и, ухватясь одной рукой за плечо Зины, а другой опираясь на палку, встала с кресел и пошла прохаживаться по зале, что она аккуратно делала всякий день после чаю. Она заглянула в сад, зевнула, снова села в креслы и капризным голосом сказала, обращаясь к приживалкам:
– Что вы сегодня, точно вороны, насупились!
Приживалки встрепенулись и все вдруг заговорили, принужденно смеясь.
Наталья Кирилловна слушала их болтовню, морщась, и наконец нетерпеливо сказала:
– Какой вздор вы говорите! ничего не поймешь.
Приживалки замолкли.
– Сколько градусов тепла сегодня? – спросила Наталья Кирилловна после минутного молчания.
Всё, что было в зале, кинулось к окну и жарко заспорило между собой. Одна говорила: шестнадцать, другая – с половиной, третья – с четвертью.
Зина, стоя за креслами, сказала:
– Сегодня барометр опустился.
– То-то я дурно спала! – заметила Наталья Кирилловна.
– А не изволили слышать шуму на дворе? – спросила вдруг Ольга Петровна, злобно взглянув на Зину.
Этот вопрос, казалось, оковал ужасом всех присутствующих, и глаза их тоскливо обратились на Наталью Кирилловну.
– Да, да, я как будто слышала скрып ворот; а что?
– А вот извольте спросить у Лукьяна, – радостно отвечала Ольга Петровна.
– Позови Лукьяна! – повелительно сказала Наталья Кирилловна Зине и продолжала: – И как можно ночью отворять ворота? и для кого?
Лукьян явился с низким поклоном. Он был лет пятидесяти, небольшого роста, с лысиной, с умильно-почтительной улыбкой и не без злости и хитрости в глазах; худощав и одет с необыкновенною чистотою. Его галстух, жилет и чулки были белы как снег. После поклона он мерным и мягким голосом сказал:
– Всё в доме благополучно-с.
– А что за шум был ночью? – спросила Наталья Кирилловна.
– Сторожевой поймал кошку! – не запинаясь, отвечал Лукьян.
– Повесить ее, повесить! – с жаром перебила Наталья Кирилловна.
– Исполнено-с.
На лицах приживалок изобразился испуг. Зина радостно улыбалась, поглядывая на них.
Шея у Ольги Петровны, как и лицо, побагровела, уши задергались, и она, задыхаясь, разинула рот; но Зина, следившая за ней, вкрадчиво сказала Наталье Кирилловне:
– А перед вашим чаем гости приехали к нам.
– Что? какие гости? – протяжно спросила Наталья Кирилловна.
– И ты смеешь так лгать! – не вытерпев, вскрикнула Ольга Петровна, грозя Зине, которая слегка побледнела и умоляющими глазами смотрела на Лукьяна.
– Что? кто солгал мне? кто? – подняв голову, грозно спросила Наталья Кирилловна.
– Разве можно так обманывать свою благодетельницу! – в негодовании воскликнула Ольга Петровна.
Наталья Кирилловна с силою стукнула палкой об пол и грозно спросила Зину:
– Что всё это значит?
Зина стояла с потупленными глазами; но вдруг она подняла их, смело окинула взором всех присутствующих и сказала:
– Я, право, не знаю, за что Ольга Петровна такие страшные вещи говорит про меня.
– Так, значит, я лгу? Ах, наглая девчонка! – в негодовании возразила Ольга Петровна.
Зина залилась горькими слезами.
– Перестать! – сердито сказала Наталья Кирилловна.
И, обращаясь ко всем, она произнесла в недоумении:
– Я ровно ничего тут не понимаю!
– Федосья Васильевна приехала-с! – в один голос сказали приживалки.
– А когда? а когда? что, небось утром? – обращаясь к Лукьяну, говорила Ольга Петровна.
– Никак нет-с: ночью, – отвечал Лукьян.
– Видите! вот, вот она всё так лжет! – дрожа от радости, сказала Ольга Петровна, обращаясь к Наталье Кирилловне, которая забарабанила быстро пальцами по столу.
– Вы что-то сегодня очень сердиты и такие глупости говорите, что, право, скучно слушать, – встав с кресел и выпрямившись, громко сказала Наталья Кирилловна. – Ну кто посмеет солгать мне?..
– Да как можно! избави боже! да видано ли? да слыхано ли? – раздались в ответ восклицания приживалок.
Тогда Наталья Кирилловна обратилась к Лукьяну и повелительно сказала:
– Говори, какой шум был ночью на дворе?
– Кошку ловили-с! – поспешно отвечал Лукьян.
– И ты тоже смеешь! – выходя из себя, говорила Ольга Петровна.
– Если угодно, я вам убитую кошку покажу: такая рыжая, – улыбаясь, сказал Лукьян.
Ольга Петровна всплеснула руками и, с ужасом вскрикнув: «Батюшки! мой Васька!», выбежала из комнаты.
Наталья Кирилловна внимательно следила за Лукьяном и Ольгой Петровной, и когда последняя убежала, она пожала плечами и спросила:
– Что такое с ней?
У всех вдов дрожал на губах ответ, не слишком благоприятный их общему врагу; но Наталья Кирилловна остановила приживалок вопросом:
– Уж не овдовела ли Федосья?
– Никак нет-с, с мужем и дочерью малолетнею прибыла. Не угодно ли дать какие-нибудь приказания насчет их?
– Ах, как Федосья плачет, – заметила Зина.
– О чем?
– Да не знаю, только всё говорит: «Я дура, что не послушалась свою благодетельницу».
– Ага, опомнилась! верно, у того нечем их кормить стало! – самодовольно сказала Наталья Кирилловна, вообще полагавшая, что только она одна может устроить участь ребенка и приютить бедную вдову. Она отдала Лукьяну приказание привести Федосью с семейством в залу.
Зина тем временем подробно рассказала ей историю смерти Алексея Алексеича и, тихо опустясь на колени перед Натальей Кирилловной, умоляющим голосом сказала:
– Мамаша, благодетельница! призрите еще сироту!
Наталья Кирилловна благосклонно сказала:
– Может, страшилище какое, деревенщина; да притом у ней есть мать и отец: какая же она сирота!
В эту минуту воротилась в залу Ольга Петровна; бросив гневный взгляд на веселое лицо Зины, она побагровела, уши у ней зарумянились и запрыгали; она подошла к креслам Натальи Кирилловны и сказала:
– Я уверена, что она просит вас о Федосье?
– Да; ну так что же? – отвечала протяжно Наталья Кирилловна.
– Как же она смеет просить вас о такой женщине, которая против воли вашей поступила?
– Это хорошая черта ее характера – просить за наказанных, это долг христианский всякого человека, Ольга Петровна.
– Помилуйте! да она как вас расстроила тогда своим упрямством, а теперь притащила с собою этого солдата и дочь солдатскую!
– Ольга Петровна, помните пословицу: кто старое…
– А-а-а! Я вижу, без меня успели вас настроить против меня.
И Ольга Петровна, заплакав, вышла из залы.
– Верно, Ольга Петровна левой ногой сегодня с постели встала! – весело сказала Наталья Кирилловна.
– Да, кажись, она правой-то никогда не встает, – заметила приживалка с мутными глазами и стала смеяться.
Дверь растворилась, и наша знакомая обывательница Овинищ, Федосья Васильевна, вошла в залу с подносом в руках, на котором лежал большой хлеб, соль, а кругом уложены были яйцы. Иван Софроныч шел сзади своей супруги, держа в одной руке несколько связок сушеных грибов, а другой ведя за руку Настю, одетую в русский сарафан, что очень шло к ней; она держала в руках туго набитый мешочек с сушеной малиной.
Федосья Васильевна, подойдя к Наталье Кирилловне, поставила на стол поднос, а сама упала в ноги и заплакала.
Иван Софроныч и его дочь робко оглядывались и всё кланялись Наталье Кирилловне, важно сидевшей на своих бархатных креслах.
Федосья, подняв голову, воздела руки к потолку и слезливо-торжественно сказала:
– Господи, благодарю! удостоил ты меня, грешную, увидеть всемирную благодетельницу нашу.
И она чмокнула платье Натальи Кирилловны, которая сказала гордо, но довольно милостиво:
– Ну, здравствуй, здравствуй! Это дочь твоя? – прибавила она, оглядывая с ног до головы Настю.
– Да-с, благодетельница вы наша, это дочь моя! уж вы ее извините: она у меня сущая деревенщина. Прими от нас, родная, нашу хлеб-соль; чем богаты, тем и рады нашу голубушку угостить. – И, обратись к мужу и дочери, она продолжала повелительно: – Ну, Софроныч, поцелуй ручку у нашей благодетельницы. Ведь вот, вот она, благодетельница-то наша, а никто другой. – И, взяв из рук грибы, она мягким голосом прибавила: – Сам собирал; я ему говорю: ну на что нашей голубушке твои грибы! да она золотые их может иметь. А он говорит: из золота ей не в диковину, а вот от полноты души старого солдата – дело другое!
Затем, схватив Настю за плечи, она нагнула ей голову и жалобно продолжала:
– Не оставьте мою дочь; она вас любит больше матери и отца. Всякий день только и слов, что о вас. А уж радостей-то, радостей-то было, как ей сказали, что едем, мол, к нашей благодетельнице просить ее защиты… Подай мешок-то! Это вот малина сушеная, – каждую ягодку обдувала. Чистая-расчистая!
К удивлению всех, Наталья Кирилловна погладила Настю по голове и, взяв ее густую косу, сказала:
– Какие славные у ней волосы.
Видно, что Настя произвела приятное впечатление на Наталью Кирилловну.
Федосья Васильевна между тем отирала слезы.
– Отчего же ты плачешь? – спросила ее Наталья Кирилловна.
– Ах, матушка, наша вы благодетельница, ну как мне не плакать, как я погляжу на Зиновью Михайловну и на мою сиротку!
– Что же, какая разница? – спросила Наталья Кирилловна.
– Да как же, матушка: та барышня, а моя-то, моя-то!
И Федосья зарыдала.
– Чего же ты хочешь? – лукаво спросила Наталья Кирилловна.
Федосья упала в ноги и увлекла за собой дочь, оробевшую от неожиданного толчка матери. Федосья жалобно сказала:
– Возьми ты, возьми ее от нас, недостойных, и будь ей матерью и благодетельницей, как и всем нам.
– Ну полно! встань! – повелительно произнесла Наталья Кирилловна и, обращаясь к Насте, сказала: – А хочешь ли ты у меня жить?
– Да-с, – отвечала Настя, заранее приготовленная матерью к такому ответу.
– Сделай книксен! – дернув дочь за сарафан, сказала Федосья, и Настя грациозно исполнила ее приказание.
– Видишь, а с мужиками жила! – заметила Наталья Кирилловна Зине, и, обратись к Федосье, она резко и значительно произнесла: – Я беру твою дочь к себе.
– Благодетельница вы наша! – радостно воскликнула Федосья.
А Иван Софроныч отвесил низкий поклон.
– Только с условием, – продолжала Наталья Кирилловна, – чтоб ни ты, ни он – никто не вмешивался в ее воспитание… слышите!
Федосья всё кланялась, а на губах Ивана Софроныча как будто что-то шевелилось; но он вздрогнул при резком слове «Слышите!» и ничего не сказал.
– Теперь у тебя есть сестра и подруга! – сказала Наталья Кирилловна Зине, которая быстро кинулась к Насте и, крепко прижав ее к себе и поцеловав, сказала с чувством:
– Я буду тебя любить, сестрица! – И, кинувшись целовать руки у Натальи Кирилловны, она радостно бормотала: – Благодарю вас за сестрицу! мы будем стараться обе утешать вас.
Наталья Кирилловна тронулась этими словами и, погладив по щеке Зину, сказала ласково:
– Помни пословицу, что ласковый теленок две матки сосет!
Иван Софроныч едва крепился, чтоб не зарыдать: ему так стало жаль своей Насти, как будто он навек расставался с ней.
– Ну, простись же с отцом и матерью, – сказала Насте Наталья Кирилловна.
Настя побледнела, и глаза ее с любовью остановились на отце, как бы спрашивая его согласия.
Федосья перекрестила дочь и сказала, указывая на Наталью Кирилловну:
– Смотри, люби, почитай, слушайся ее: она теперь твоя мать.
Настя кинулась к отцу, который, приподняв ее, прильнул своими дрожащими губами к розовой щеке дочери… и в зале послышались тихие всхлипывания.
Федосья вырвала Настю из объятий отца, но он снова привлек дочь к груди своей и повелительно сказал:
– Оставь нас: дай нам хоть проститься как следует! – и, обратись к Наталье Кирилловне, он в сильном волнении продолжал: – Осмелюсь вам доложить, не обижайте ее, любите, как дочь, а иначе я, право, не отдам… не отдам ее!
Иван Софроныч крепко прижал дочь к себе, и они оба зарыдали.
– Ах ты, господи! Я так и знала, он всё испортит! – щипля своего мужа, шептала Федосья и, обращаясь к Наталье Кирилловне, умильно продолжала: – Извините его, – ведь солдат: никакого обращения не знает.
– Вели ему выйти; и о чем он плачет? – мрачно сказала Наталья Кирилловна.
Иван Софроныч вышел с дочерью в другую комнату, где никого не было, и, посадив на колени свою Настю, он взял ее лицо в свои дрожащие руки и долго так глядел на нее, целуя ее изредка в глаза, полные слез. Настя стала плакать, жалобно говоря:
– Я не хочу здесь оставаться. Я уйду с вами.
Иван Софроныч тоскливым голосом сказал:
– Не плачь: мать на меня рассердится, будет бранить меня. Я тебя не спущу с своих глаз; а может, тебя счастье ожидает…
Слезы не дали ему договорить.
Настя перестала плакать, зная характер своей матери, и сквозь слезы сказала:
– Ну я не буду плакать; только вы приходите всякий день ко мне.
– Хорошо, хорошо, дурочка! – приглаживая волосы своей дочери, грустно говорил Иван Софроныч.
Явилась Федосья.
– Ну что разнюнился! – сказала она мужу. – А ты смотри, слушайся у меня всех в доме, целуй чаще ручку у своей благодетельницы, угождай Зиновье Михайловне.
Настя в то время глядела на отца, который, повеся голову, сидел неподвижно, и вдруг, вырвавшись из рук матери, она с плачем кинулась на шею к нему.
Иван Софроныч обнял дочь.
– Ах ты варвар, варвар! так-то ты держишь слово? дразнишь ребенка! ведь он мал – глуп!
Федосья задыхалась от злости.
– Полно, полно, прощай, Настя! на вот тебе яблочко, а вот кукла твоя! – всхлипывая, говорил Иван Софроныч и отдал дочери яблоко и куклу.
Настя очень обрадовалась своей любимой кукле и протянула губы к отцу, чтоб поблагодарить его.
– Ну, с богом, будь счастлива! – крестя дочь и дрожа всем телом, сказал Иван Софроныч.
И он простирал руки к дочери, которую увлекла Федосья в залу.
Когда Настя скрылась, Иван Софроныч подошел к окну, безмолвно стал барабанить в стекло, и слезы ручьями текли на его мундир, который он так берег.
А Настя в то время уже плясала русскую перед Натальей Кирилловной по приказанию своей матери.
