Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Супчик
Леша стал писать стихи. Я сам писал, в минуты роковые. Потом всё оборвалось так же стремительно как и началось. Стихи можно писать только когда тебе неспокойно. Как только в жизни воцаряется покой, сразу переходишь на прозу.
Но Леша меня этим признанием удивил. Когда мы виделись последний раз, он был мрачен и напряжен. Затянувшаяся ссора с бывшей, очередной нелепый шаг в бизнесе, продажа квартиры – чтобы появившиеся деньги вложить в новый неоправданно рисковый проект. Он приходил советоваться, кивал, соглашаясь с доводами, и поступал наперекор. Чтобы потом прийти и опять просить совета.
И вдруг он меня окликнул в метро. Веселый и радостный, как много лет назад.
– Друг мой, – сказал я. – Ты так чудесно выглядишь. Молодчик. Как ты?
Он заулыбался еще шире.
– У меня всё хорошо, – сообщил он. – Пошел учиться, на платное.
– А работа? – спросил я. – И где ты живешь?
– По работе есть пока сложности, буду преодолевать.
– На личном фронте как?
Как-то так получалось, что спрашивал только я. Но ему нравился мой интерес к его делам.
– Есть одна девушка. Начали встречаться. Теперь буду работать над тем, чтобы улучшать наши отношения.
Леша всегда говорил в таком стиле. Приходилось постоянно переспрашивать, чтобы вытащить из него конкретику.
– «Чистые пруды», – сказали нам. – Переход на станцию «Тургеневская». Осторожно, двери закрываются.
Я выскочил, благо стоял у двери. И услышал, поднимая приветственно руку:
– Начал писать стихи. Пришлю.
Я кивнул. Я люблю, когда люди пробуют писать. Это одно из лучших занятий на свете.
Он прислал мне на телефон несколько сообщений. Я открыл – это были аудиофайлы. Читал он замечательно. Тем более голос у него был медовый.
Стихи были наивные и тем хорошие. Первое вызывало память о Есенине, второе было похоже на Евтушенко. Но на Евтушенко, который вдруг начал писать в ритме Есенина. Или на Есенина вдруг заговорившего языком Евтушенко. «Я положил на тебя свои черные руки – и ты больше не произнесла ни слова».
Я подумал, как же ему одиноко, если из одного стихотворения в другое непременно кочуют три образа: домашняя еда, «молодая» и «плотские утехи». И услышал, что следующее стихотворение посвящено «супчику, что всех похлебок вкусней».
Потом еще раз прослушал о «черных руках» и замолчавшей от них девушке. И все пытался вытрясти из головы строчку, прилетевшую в ответ на это. «Смотрел с улыбкою, с которою Отелло душил уже бездыханное тело».
– В прошлые выходные ездил в Константиново, – сказал Роман и покрутил в бокале коньяк. – Взял бутылку дагестанского коньяка. Выпил на лавочке двести пятьдесят и зашел в дом. А там – огромная фотография Сережи. Смотрит на меня. Я ему говорю: ты-то меня понимаешь!
– Какого Сережи? – спросил я, привычно теряя нить его рассказа.
Он посмотрел на меня, весело и удивленно.
– Сережи Есенина. А потом я вышел к обрыву, выпил еще двести пятьдесят. Погладил кошечку, ласковую такую. И вдруг Витя побежал вниз.
– Какой Витя? – спросил я.
– Строитель Витя, я вас знакомил в прошлом году. У человека проблемы – жена, налоговая… А тут стало легко – и он побежал. Красиво, весело. Кошечка на него смотрела, а я на кошечку.
– Поэзия, – сказал я. – Есенин. Помнишь, у него жеребенок бежит за поездом, как символ уходящего мира?
– Точно, – согласился Роман. – В городе всё поменялось. Другой мэр, другая команда. Подряды там, другие темы – все по-другому.
Я подвинул телефон ближе к нему.
– Помнишь Сережу, моего приятеля? Стал стихи писать. И тоже без ума от Есенина.
Включил ему стихотворение про «супчик».
– Это прекрасно, – сказал Роман. – Прекрасно, когда душа рождает такие образы. Когда слушаешь и представляешь кастрюлю на плите, а в квартире нет кроме вас никого. И ты режешь картошку, она крошит лук – а каждый думает только об одном: когда? Когда?
– Понравилось? – спросил я.
– Конечно, понравилось, – улыбнулся он. – Тема такая, понятная. Я сам однажды стихотворение написал – под воздействием магии одной встречи. Это было в Сочи. И вот, я вечером иду на ужин в нашем санатории для язвенников, а навстречу она. С мамой. Я смотрю на нее и вижу, что у нее грудь – именно такая.
– Какая? – спросил я.
Он засмеялся. Знакомые чертики прыгали в глазах.
– Какая? Для поэзии.
– И для поэта, – сказал я, даже не уточняя.
– И для поэта, – подтвердил он.
– Дашь почитать? – спросил я. – Или порвал?
– В гараже спрятал, – сказал он. – Чтобы гестапо не нашло.
Супруга у него была подозрительная. Не без оснований.
– Вот я сижу, мой стол в диетической столовой, «диета номер пять» – и заходит она.
– С мамой? – уточнил я.
– С мамой. А мама такая… Контролирует каждый шаг, каждый взгляд. И каждому в ответ телеграмма: не для тебя моя розочка расцвела. И не для тебя. И уж тем более не для тебя, понял?
– А ты? – спросил я.
– А я пошел за «Ессентуками», семнадцатый номер. Прохожу мимо ее стола, а мамы нет. Отлучилась на минуту. И говорю ей: «Вы даже не думайте, что я хочу с вами познакомиться. Нет, нет и снова нет. Вам просто нужен человек, который будет вас смешить с утра до вечера, а еще лучше – с вечера до утра».
– А она?
Роман встал, спугнув кошку. Чтобы было удобнее показывать действие в лицах. Похлопал себя по плечу и изобразил удивление, сменяющееся радостью.
– А тут не она, а мама. Мама. Говорит: «Молодой человек, я в этом санатории восьмой раз, и я профессор филологии. И мне очень не нравится ваш язык, потому что вы говорите слишком быстро, а значит, скрываете ваши мысли».
Я его обожал. И его рассказы тоже. Даже забыл про чай, про арбуз. «Вот оно, настоящее искусство», – думал я.
– А дальше? Дальше-то что?
– У Леши есть удивительное качество, – сказал друг. – Он очень любит ходить по ресторанам. На халяву.
– У Леши? – не понял я.
– Леша, из налоговой. Ты его знаешь. Мы были с ним в Сочи. Я вернулся к нашему столику, говорю ему: брат, идем вечером в ресторан. Приглашаю я, но на тебе мама. Любительница литературы.
– В Сочи рестораны как-то не очень диетические, – сказал я.
– Именно! – воскликнул Роман. – Именно. Но меня просто пёрло. Пальмы, танцы, мама с Лешей кружатся под Челентано, и он ей втирает о русской и мировой литературе. А мама говорит ему: «Я здесь восьмой раз. И впервые с дочкой. Сочи город соблазнов, поэтому за ней нужен глаз да глаз». Восьмой раз, представляешь? И она изображает полицию нравов.
– Сюжет, – сказал я. – А дочка?
– А дочке двадцать пять. И муж дома, в Белоруссии. И ей скучно. С мамой скучно, с мужем скучно. И тут я, веселый и ненавязчивый.
– Сюжет, – повторил я.
– Мы ездили в горы, – сообщил Роман. – Вернулись. Мама пошла на процедуры. Она мне пишет: зайди. Я зашел, она стоит в комбинезоне на голое тело – и надо только потянуть вниз молнию.
– Потянул? – спросил я.
Он улыбнулся. Довольный, что обманул.
– Нет. Я ей говорю: «Всё прекрасно, давайте вечером пойдем в кино. С мамой и Лешей».
– Пошли?
– Пошли. Леша с мамой в середине, мы по краям.
– Леша довольный, – сказал я, представляя себе это. – Платить за себя не надо, а культурная программа становится шире.
– Да, – обрадовался Роман. – Да! Но на следующий день она сама зашла в номер. Перед обедом. Мама плавала в бассейне, а она зашла. Я дал Леше денег, попросил занять нам в кафе столик и заказать мороженое и вел ждать там.
– И что? – спросил я.
– Да, – сказал он. – Была победа, и было ярко и красиво. А потом она говорит: «Можешь дать мне триста долларов до конца смены?»
– Дал?
Он покачал головой, улыбаясь.
– Я ей говорю: «Зачем триста долларов, которые надо возвращать? Лучше сто и возвращать не надо. Мне будет приятно, если подарок купишь себе ты, а не я, у кого вкус не всегда соответствует ожиданиям».
– Взяла? – спросил я.
– Взяла, – сказал он. – Конечно, взяла. Скромный подарок, от чистого сердца.
Мы помолчали. Без эмоций – просто потому что история кончилась.
– А ты стихотворение когда написал? – спросил я. – До или после?
– После, – сказал друг. – Конечно, после. «Вот вода, плещет волна. А вот луна, сияет одна».
Я посмотрел на него внимательно.
– А дальше?
– Дальше не помню, – посетовал Роман. – Надо сходить в гараж и открыть тайник.
– Короткие стихи легче запоминать, – сказал я. – Хочешь какое-нибудь прочту?
– Конечно, – сказал друг. – Вот только коньяк за твое здоровье выпью.
Он выпил. И попросил продолжить наш поэтический вечер.
Я сказал:
Мы помолчали. Потом он сказал:
– Давай за Сережу!
И поднял бокал.
Я даже не спросил за какого. И так было ясно.
