Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава IV
14-го числа августа наши войска, преследуемые неприятелем, шли, почти не останавливаясь, целые сутки. По всем предположениям, большая русская армия должна была, несмотря на искусные маневры Наполеона, соединиться при Вязьме с молдавской армиею, которая спешила к ней навстречу, 15-го числа наш арьергард, в виду неприятельского авангарда, остановился при деревне Семехах. Позади одной русской колонны, прикрывавшей нашу батарею из шести полевых орудий, стоял, прислонясь к небольшому леску, гусарской эскадрон, которым командовал Зарецкой. С правой стороны, шагов сто от леса, в низких и поросших кустарником берегах извивалась узенькая речка; с полверсты, вверх по ее течению, видны были: плотина, водяная мельница и несколько разбросанных без всякого порядка изб.
– Тьфу, пропасть, как я устал! – сказал Зарецкой, слезая с лошади. – Авось французы дадут нам перевести дух!
– Вряд ли! – возразил краснощекой и видной собою гусарской поручик, слезая также с коня. – Мне кажется, они берут позицию.
– Может быть, для того, чтоб отдохнуть; я думаю, они устали не меньше нашего. Да что ты так хмуришься, Пронской?
– Чего, братец! Я вовсе исковеркан, точно разбитая лошадь: насилу на ногах стою. И эти пехотинцы еще нам завидуют! Попробовал бы кто-нибудь из них не сходить с коня целые сутки.
– Кто это несется с правого фланга? – спросил Зарецкой, показывая на одного офицера, который проскакал мимо передовой линии на англезированной вороной лошади.
– Хорош же ты, брат! – сказал с улыбкою Пронской, – не узнал своего приятеля: это князь Блесткин.
– Ах, батюшки! Что он так суетится?
– Так ты не знаешь? Наш бригадный генерал взял его к себе за адъютанта.
– Право? Ну, не с чем поздравить его превосходительства!
– Да и Блесткин, я думаю, не больно себя поздравляет: генерал-то вовсе не по нем – молодец! Терпеть не может дуелистов; а под картечью раскуривает трубку да любит, чтоб и адъютанты его делали то же.
– Эй, Зашибаев! – вскричал Зарецкой, – подержи мою лошадь; а ты, Пронской, побудь при эскадроне: я пойду немного вперед и посмотрю, что там делается.
Широкоплечий вахмистр принял лошадь Зарецкого, который, пройдя шагов сто вперед, подошел к батарее. Канонеры, раздувая свои фитили, стояли в готовности подле пушек, а командующий орудиями артиллерийской поручик и человека три пехотных офицеров толпились вокруг зарядного ящика, из которого высокий фейерверкер вынимал манерку с водкою, сыр и несколько хлебов.
– Милости просим! – сказал один толстой офицер в капитанском знаке. – Не хочешь ли выпить и закусить?
– А, это ты, Зарядьев? – отвечал Зарецкой. – Пожалуй, как не закусить! Да ты что тут хозяйничаешь? Помилуй, Ленской! – продолжал он, обращаясь к артиллерийскому офицеру, – за что он меня твоим добром потчевает?
– Нет, не его, а моим, – перервал Зарядьев. – Я бился с ним о завтраке – и выиграл. Он спорил со мной, что мы здесь остановимся.
– А почему ты думал, что должны мы здесь остановиться?
– Да посмотри-ка, какая славная позиция! Речка, лесок, кустарник для стрелков. Небось французы не вдруг сунутся нас атаковать, а мы меж тем отдохнем.
– Вряд ли! – сказал Зарецкой, покачивай головою. – Посмотри, как они там за речкой маневрируют… Вон, кажется, потянулась конница… а прямо против нас… Ну, так и есть. Они ставят батарею,
– Зато взгляни направо к мельнице… Видишь, задымился огонек?
– Так что ж?
– А то, что они сбираются не атаковать нас, а отдохнуть и пообедать, а пока они готовят свой суп, и наши ребята успеют сварить себе кашицу. Ну-ка, брат, выпей!
– Так ты думаешь, Зарядьев, что эту манерку из руки у меня ядром не вышибет?
– Небось, пей на здоровье!
– Слышали ль, господа! – сказал Ленской, – что князь Блесткин попал в адъютанты к нашему бригадному командиру?
– Как же! – отвечал Зарядьев, – он и прежде не хотел говорить с нашим братом, а теперь, чай, к нему и доступу не будет.
– Да как это ему вздумалось? – продолжал Ленской. – Не знаю, у кого другого, а у нашего генерала шарканьем не много возьмешь, Да вот, кажется, его сиятельство сюда скачет. Ну, легок на помине!
– Господа офицеры! – сказал Блесткин, подскакав к батарее, – его превосходительство приказал вам быть в готовности, и если французы откроют по вас огонь, то сейчас отвечать.
– Слушаю.
– Мне кажется, – продолжал Блесткин, посмотрев с важностию вокруг себя, – зарядные ящики стоят слишком близко от орудий.
– Это уже не ваша забота, господин Блесткин! – отвечал хладнокровно Ленской, повернясь к нему спиною.
– О! если так, – вскричал Блесткин с гордостию, – то я доложу генералу…
– В самом деле? – перервал Ленской. – Доложите ему, что его адъютант мешается там, где его не спрашивают.
– Господин офицер! я советую вам…
– Напрасно беспокоитесь, ваше сиятельство! – подхватил Зарецкой. – Ведь за этот совет вам «георгия» не дадут.
Блесткин побледнел от досады; но, не отвечая ни слова, пришпорил свою лошадь и поскакал далее.
– Эх, Ленской! – сказал толстый капитан, – что ты не дал ему побариться? Тебя бы от этого не убыло, а мы бы посмеялись.
– Прошу покорно! – перервал Ленской, – вздумал меня учить! И добро бы знал сам службу…
– Верно не знает! – подхватил Зарядьев. – Вот года три тому назад ко мне в роту попал такой же точно молодчик – всех так и загонял! Бывало, на словах города берет, а как вышел в первый раз на ученье, так и язык прилип к гортани. До штабс-капитанского чина все в замке ходил.
– Поглядите-ка, господа! – сказал Ленской, – что там за речкою делается? Французы что-то больно зашевелились.
Вдруг густое облако дыма закрутилось на противуположном берегу; окрестность дрогнула, и одно ядро с визгом пронеслось над головами наших офицеров.
– Ну что, Зарядьев, – сказал Зарецкой, – видно, французы уж отобедали?
– По местам, господа! – закричал Зарядьев пехотным офицерам, которые спокойно завтракали, сидя на пушечном лафете. – Зарецкой, – продолжал он, – пойдем к нам в колонну – до вас еще долго дело не дойдет.
– Через орудие – ядрами! – скомандовал громким голосом Ленской. – Живей, ребята!
Зарецкой и Зарядьев подошли к колонне; капитан стал на свое место. Ударили поход. Одна рота отделилась от прикрытия, выступила вперед, рассыпалась по кустам вдоль речки, и с обеих сторон началась жаркая ружейная перестрелка, заглушаемая по временам неприятельской и нашей канонадою, которая становилась час от часу сильнее.
– Ну, видно, мы сегодня поработаем! – заметил Зарядьев. – Посмотрите-ка вперед, какие тянутся густые колонны по большой дороге.
– Здравствуй, Александр! – сказал Рославлев, подъехав к Зарецкому. – Что ты здесь делаешь?
– Да так, братец! пришел посмотреть. Мой эскадрон стоит вон там, подле леса, откуда ничего не видно. А ты как сюда попал?
– Ездил с приказаниями на правый фланг. Кажется, дело будет не на шутку.
– А что?
– Приказано не только удерживать позицию, но перебросить через речку наших стрелков и стараться всячески опрокинуть первую неприятельскую линию.
– Слава богу! насилу-то и мы будем атаковать. А то, поверишь ли, как надоело! Toujours sur la défensive66 – тоска, да и только. Ого!.. кажется, приказание уж исполняется?.. Видишь, как подбавляют у нас стрелков?.. Черт возьми! да это батальный огонь, а не перестрелка. Что ж это французы не усиливают своей цепи?.. Смотри, смотри!.. их сбили… они бегут… вон уж наши на той стороне… Ай да молодцы!
– Вся колонна вперед – марш! – скомандовал полковник.
– Ну, прощай покамест, Александр! – сказал Рославлев.
– Что за прощай, братец! До свиданья! Куда ты?
– На левый фланг, к моему генералу.
Вся наша передовая линия подалась вперед; батареи также подвинули, и сражение закипело с новой силою.
– Ну, какая идет там жарня! – сказал Зарядьев, смотря на противуположный берег речки, подернутый густым дымом, сквозь которого прорывались беспрестанно яркие огоньки. – Ненадолго наших двух рот станет. Да что с тобой, Сицкой, сделалось? – продолжал он, обращаясь к одному молодому прапорщику. – На тебе лица нет! Помилуй, разве ты в первый раз в деле?
– Мой брат в стрелках! – отвечал молодой офицер.
– Так что ж?
– А наша рота еще нейдет.
– Не беспокойся, дойдет дело и до вашей роты.
– Но брат мой!..
– И, Сицкой! Бог милостив – воротится.
– Вряд ли воротится, – перервал грубым голосом один высокой офицер с неприятной и даже отвратительной физиономиею. – Там что-то больно жарко.
– В самом деле? Вы думаете?.. – спросил с беспокойством молодой офицер.
– Да что за диковинка? Натурально, его убьют скорее в стрелках, чем меня, здесь в колонне.
– Как тебе не стыдно! – сказал вполголоса Зарядьев, – Ты знаешь, как он любит своего брата.
– Вот еще какие нежности!.. У меня и двух братьев убили, да я…
Высокой офицер не докончил начатой фразы: неприятельское ядро, вырвав два ряда солдат, раздробило ему череп.
– Сомкнись! – скомандовал Зарядьев. Солдаты придвинулись друг к другу. Еще несколько ядер пролетело через колонну.
– Эй, вы! – закричал Зарядьев, – стоять смирно! Ну! начали кланяться, дурачье! Тотчас узнаешь рекрут, – продолжал он, обращаясь к Зарецкому. – Обстрелянный солдат от ядра не пошевелится… Кто там еще отвесил поклон?
– Нефедьев, ваше благородие! – отвечал унтер-офицер.
– Так и есть – рекрут! Эй ты, Нефедьев! зачем нагибаешь голову?
– Ядро, ваше благородие!
– А какое тебе до него дело, болван? Чего ты боишься?
– Убьет, ваше благородие!
– Убьет, дуралей! Слушай команду, а убьет – не твоя беда. Ахти! никак, это ведут капитана третьей роты? Ну, видно, его порядком зацепило!
Два солдата подвели к колонне офицера, обрызганного кровью; он едва мог переступать и переводил дух с усилием.
– Вы ранены? – сказал полковник.
– И, кажется, смертельно! – отвечал едва слышным голосом капитан. – Прикажите подкрепить наших стрелков: французы одолевают.
– А что майор?
– Убит.
– А капитан Белов?
– Убит.
– А брат мой? – спросил робко Сицкой.
– Убит.
– Убит! – повторил молодой офицер, побледнев как смерть. С полминуты он молчал; потом вдруг глаза его засверкали, румянец заиграл в щеках; он оборотился к полковнику и сказал:
– Степан Николаевич! сделайте милость – бога ради! позвольте мне в стрелки.
– Хорошо, ступайте с первой ротою, – сказал полковник, взглянув с приметным состраданием на молодого офицера. – Вторая и первая рота – в стрелки! Зарядьев! вы примите команду над всей нашей цепью… Барабанщик – поход!
– Становись! – скомандовал Зарядьев. – Да смотри, у меня в воробьев не стрелять! Метить в полчеловека! Перекрестись! Ну, ребята, с богом – марш! прощай, Зарецкой!
– Прощай, братец! Я также отправляюсь к моему эскадрону. Может быть, и до нас дело скоро дойдет.
Уже более пяти часов продолжалось сражение; несколько раз стрелки наши то сбивали неприятельскую цепь и дрались на противуположном берегу речки; то, прогоняемые на нашу сторону, продолжали перестрелку в нескольких шагах от колонн своих. Канонада не умолкала ни на минуту с обеих сторон; но наша и неприятельская конница оставались в бездействии. В то самое время, как Зарецкой начинал думать, что на этот раз эскадрон его не будет в деле, которое, по-видимому, не могло долго продолжаться, подскакал к нему Рославлев.
– Ну, Александр! – сказал он, – с богом! Тебе ведено переправиться через речку и атаковать с фланга неприятельских стрелков.
– Насилу о нас вспомнили!.. Фланкеры!67 осмотреть пистолеты! Сабли вон.
– Ты должен прикрывать отступление стрелков третьей колонны, – продолжал Рославлев. – Им становится уж больно тяжело. Бедняжки дерутся часов пять сряду.
– Жив ли наш приятель Зарядьев? Ведь он, кажется, ими командует?
– А вот сейчас узнаю: я еду к нему с приказанием, чтоб он понемногу отступал к нашей передовой линии. Смотри, Александр, налети соколом, чтоб эти французы не успели опомниться и дали время Зарядьеву убраться подобру-поздорову на нашу сторону.
– А вот что бог даст. По три налево заезжай – рысью марш!
Зарецкой с своим эскадроном принял направо, а Рославлев пустился прямо через плотину, вдоль которой свистели неприятельские пули. Подъехав к мельнице, он с удивлением увидел, что между ею и мучным амбаром, построенным также на плотине, прижавшись к стенке, стоял какой-то кавалерийской офицер на вороной лошади. Удивление его исчезло, когда он узнал в этом храбром воине князя Блесткина.
– Что вы, сударь, здесь делаете? – спросил Рославлев, остановя свою лошадь.
– Ах! это вы? – вскричал Блесткин с самой вежливой улыбкою.
– Да, сударь, это я. А вы зачем здесь?
– Меня послал генерал взглянуть, что делается в передовой цепи.
– И вы для этого спрятались за этот амбар? Не много вы отсюда увидите.
– Что ж мне делать с этой проклятой лошадью? – сказал Блесткин. – Она не хочет ни вперед идти, ни стоять на плотине.
Он дал шпоры своему английскому жеребцу, который в самом деле запрыгал на одном месте и, казалось, не хотел никак отойти от стены.
– Ну вот видите?
– Да, я вижу, – перервал Рославлев, – что вы изо всей силы тянете ее за мундштук; но дело не в том; я очень рад, что вас встретил. Вы, кажется, вчера вызывали меня на дуель?
– Неужели?.. Может быть, я погорячился… но я, право, не помню.
– Да я не забыл. Выезжайте, сударь, на плотину.
– Помилуйте! что вы хотите делать?
– Ничего. Я хочу вам показать, какого рода дуели позволительны в военное время. Ну что ж? долго ли мне дожидаться? Да ослабьте поводья, сударь! она пойдет… Послушайте, Блесткин! Если ваша лошадь не перестанет упрямиться, то я сегодня же скажу генералу, как вы исполняете его приказания.
– Однако ж, господин Рославлев, – сказал Блесткин, выехав на плотину, – позвольте вам заметить: этот начальнический тон…
– Не о тоне речь, сударь. Вы посланы к стрелкам, я также: не угодно ли вам прогуляться со мною по нашей цепи.
– Помилуйте! мы оба верхами.
– Так что ж!
– Все неприятельские стрелки станут в нас метить.
– В том-то и дело. Ведь вы сами вызвали меня на дуель. Правда, мы не будем стрелять друг в друга; но это ничего: за нас постараются французы.
– Помилуйте, что это за дуель?
– Мне некогда вам доказывать, что этот поединок стоит того, который вы мне вчера предлагали. Извольте ехать.
– Но, господин Рославлев…
– Ни слова более! Или я стану везде и при всех называть вас трусом. Мне кажется, ваша лошадь не очень боится шпор. Позвольте! – Рославлев ударил нагайкою лошадь Блесткина и выскакал вместе с ним на другой берег речки.
Перед ними открылось обширное поле, усыпанное французскими и нашими стрелками; густые облака дыма стлались по земле; вдали, на возвышенных местах, двигались неприятельские колонны. Пули летали по всем направлениям, жужжали, как пчелы, и не прошло полминуты, одна пробила навылет фуражку Рославлева, другая оторвала часть воротника Блесткиной шинели.
– Вперед, сударь, вперед! – кричал Рославлев, понукая нагайкою лошадь несчастного князя, который, бледный как полотно, тянул изо всей силы за мундштук. – Прошу не отставать; вот и наша цепь. Эй, служба! – продолжал он, подзывая к себе солдата, который заряжал ружье, – где капитан Зарядьев?
– Вон в этих кустах, ваше благородие!
– Позови его сюда. А мы с вами, господин Блесткин, остановимся здесь, на этом бугорке; отсюда и мы будем приметнее, и нам будет все виднее.
– Помилуйте, Рославлев! – вскричал отчаянным голосом Блесткин, – за что же вы хотите сделать из нас цель для французов?
– Ого, господин дуелист! вы трусите? Постойте, я вас отучу храбриться некстати. Куда, сударь, куда? – продолжал Рославлев, схватив за повод лошадь Блесткина. – Я не отпущу вас, пока не заставлю согласиться со мною, что одни ничтожные фанфароны говорят о дуелях в военное время.
– Я не спорю… может быть…
– Нет, постойте! не может быть; я вам докажу это.
– Боже мой! посмотрите, в нас целят.
– Так что ж? Пускай целят. Не правда ли, что порядочный человек и храбрый офицер постыдится вызывать на поединок своего товарища в то время, когда быть раненным на дуели есть бесчестие?..
– Ну хорошо, положим, что правда…
– Постойте! Не правда ли, что одному только фанфарону, не понимающему, что такое истинная храбрость, позволительно насмехаться над тем, кто отказывается от дуели за несколько часов до сражения?
– Конечно, конечно… я согласен… Боже мой! что это?..
– Ничего, это рикошетное ядро. Согласитесь, что тот, кто боится умереть в деле против неприятеля, ищет случая быть раненным на дуели для того, чтоб пролежать спокойно в обозе во время сражения…
Вдруг шагах в пяти от них раздался пронзительный свист; что-то запрыгало по пенькам и кочкам и обрызгало грязью обоих офицеров.
– Это что такое? – вскричал с ужасом Блесткин.
– Ничего, это картечь. Согласитесь, что Зарецкой должен был отвечать одним презрением на ваш вызов, что ему вовсе не нужно…
– Ах, боже мой! я ранен! – вскричал Блесткин.
– Ничего. Вам оцарапало только щеку и оторвало половину уха. Согласитесь, что Зарецкому вовсе не нужно было доказывать над вами свою храбрость, что он…
– Ради бога, Рославлев!.. Я на все согласен…
– Вот, кажется, идет Зарядьев? Ну, теперь вы можете ехать, только постарайтесь встречаться со мною как можно реже. Я вам скажу откровенно: вы мне гадки. Прощайте!
Рославлев выпустил из рук поводья; Блесткин пришпорил свою лошадь и помчался, как из лука стрела, к нашим резервам.
– Эге! – сказал Зарядьев, подойдя к Рославлеву, – кто это дал отсюда такого стречка? Посмотри-ка, словно птица летит.
– Это Блесткин.
– Нет, шутишь? И он здесь был, вместе с тобою? Да разве его на аркане сюда притащили?
– Разумеется, поневоле. Я расскажу тебе об этом на просторе, а теперь изволь-ка убираться отсюда с своими стрелками.
– Да, нечего сказать, пора! Нас порядком поубавилось. Эй! барабанщик, сбор!
– Много убито офицеров?
– Да не осталось и половины.
– А что этот молодой прапорщик?.. Как бишь его зовут?.. Такой милый, скромный…
– Сицкой?
– Да.
– Вот здесь в кустах, лежит рядышком с своим братом.
– Убит? Как жаль!
– Ну, братец, как-то бог и остальных вынесет. Ведь как мы начнем ретироваться, так французы нам кланяться не станут; посмотри, какие будут проводы.
– Не беспокойся! Зарецкой с своим эскадроном сделает диверсию и станет прикрывать ваше отступление… Вон видишь? Он заезжает во фланг французским стрелкам.
– Вижу. А видишь ли ты – немного полевее?..
– Что это? Никак, неприятельская конница?
– Да кажется, что так. Нет, братец! Зарецкому будет не до меня. Делать нечего, пришлось одному отгрызаться.
Рассыпанные меж кустов и по полю стрелки стали сбираться вокруг барабанщика, и Зарядьев, несмотря на сильный неприятельский огонь, командуя как на ученье, свернул человек четыреста оставшихся солдат в небольшую колонну.
– Смотрите, – сказал он, – слушать команду, ровняться, идти в ногу, а пуще всего не прибавлять шагу. Тихим шагом – марш!
Рославлев, который ехал в голове ретирующейся колонны, не спускал глаз с эскадрона Зарецкого.
– Ну, Зарядьев! – сказал он, – помоги бог нашему приятелю! Смотри, смотри! Вон несутся на него французские латники. Боже мой! да их, кажется, эскадрона два или три!
– Не бойся, братец! Бой будет равный. Видишь, один эскадрон принимает направо, прямехонько на нас. Милости просим, господа! мы вас попотчеваем! Смотри, ребята! без приказа не стрелять, задним шеренгам передавать передней заряженные ружья; не торопиться и слушать команды. Господа офицеры! прошу быть внимательными. По первому взводу строй каре!
В одну минуту из небольшой густой колонны составилось порядочное каре, которое продолжало медленно подвигаться вперед. Меж тем неприятельская конница, как громовая туча, приближалась к отступающим. Не доехав шагов полутораста до каре, она остановилась; раздалась громкая команда французских офицеров, и весь эскадрон латников, подобно бурному потоку, ринулся на небольшую толпу бесстрашных русских воинов.
– Погодите, голубчики! – сказал Зарядьев, – мы вас шарахнем! Каре, стой! Вполоборота налево… первый плутонг – клац-пли!
Густое облако дыма скрыло на минуту неприятельскую кавалерию; но, по-видимому, этот первый залп не очень ее расстроил, и когда дым рассеялся, то французские латники были уже не далее пятидесяти шагов от каре.
– Третий плутонг, – скомандовал Зарядьев, – клац-пли! Пятой плутонг – клац-пли! Я думаю, – продолжал он, – этого будет с них довольно.
В самом деле, когда можно стало различать сквозь дым окружные предметы, Рославлев увидел, что неприятельской эскадрон, совершенно расстроенный, принял направо, оставив на одном месте более пятидeсяти убитыx лошадeй и coлдaт.
– Ну, это дело кончено! – сказал Зарядьев. – Теперь вперед. Во фрунт – марш!
– Ай да молодец! – вскричал Рославлев. – Славно отделался!
– Отделался, да не совсем, – перервал капитан с приметным неудовольствием. – Посмотри-ка! кто это заезжает к нам в тыл?
– Еще конница?
– То-то и дело, что нет – провал бы ее взял, проклятую! Так и есть! конная артиллерия. Слушайте, ребята! если кто хоть на волос высунется вперед – боже сохрани! Тихим шагом!.. Господа офицеры! идти в ногу!.. Левой, правой… раз, два!..
Три ядра, одно за другим, прогудели над головами солдат; четвертое попало в самую средину каре.
– Не прибавляй шагу! – закричал Зарядьев. – Примкни! Передний фас, равняйся!.. В ногу!.. Заболтали!.. Вот я вас… Стой!
Каре остановилось; еще несколько ядер выхватило человек пять из заднего фрунта, который приметным образом начал колебаться.
– Не шевелиться! – закричал громовым голосом Зарядьев, – а не то два часа продержу под ядрами. Унтер-офицеры на линию! Вперед – ровняйся! Стой!.. Тихим шагом – марш!
– Послушай, Зарядьев! – сказал вполголоса Рославлев, – ты, конечно, хочешь показать свою неустрашимость: это хорошо; но заставлять идти в ногу, выравнивать фрунт, делать почти ученье под выстрелами неприятельской батареи!.. Я не назову это фанфаронством, потому что ты не фанфарон; но, воля твоя, это такой бесчеловечной педантизм…
– Эх, братец! убирайся к черту с своими французскими словами! Я знаю, что делаю. То-то, любезный, ты еще молоденек! Когда солдат думает о том, чтоб идти в ногу да ровняться, так не думает о неприятельских ядрах.
– Положим, что так; но для чего вести их тихим шагом?
– А ты бы, чай, повел скорым? Нет, душенька! от скорого шагу до беготни недалеко; а как побегут да нагрянет конница, так тогда уже поздно будет командовать. Однако ж взгляни-ка налево: кажется, наш приятель Зарецкой делает то же, что мы.
В самом деле, Зарецкой, атакованный двумя эскадронами латников, после жаркой схватки скомандовал уже: «По три налево кругом – заезжай!», – как дивизион русских улан подоспел к нему на помощь. В несколько минут неприятельская кавалерия была опрокинута; но в то же самое время Рославлев увидел, что один русской офицер, убитый или раненый, упал с лошади.
– Боже мой! – вскричал он, – это, кажется, Зарецкой? Так точно, это его серая лошадь!..
– И, братец! – перервал Зарядьев, – мало ли серых лошадей… Да постой, куда ты?
Но Рославлев, не слушая его слов, приударил нагайкою свою лошадь и полетев ту сторону, где происходило кавалерийское дело.
Когда Рославлев стал приближаться к нашей коннице, то неприятельская, подкрепленная свежими войсками, построилась снова в боевой порядок, и между обеих кавалерийских колонн начали разъезжать и показывать свое удальство фланкеры обеих сторон. Один французский конной егерь, сшибя с лошади сабельным ударом русского гусара, подскакал шагов на десять к Рославлеву и выстрелил по нем из пистолета. Сгоряча Рославлев едва почувствовал, что ему как будто бы обожгло левую руку; он подъехал к гусарам, и первый офицер, его встретивший, был Зарецкой.
– Слава богу! – вскричал Рославлев, – ты жив! А мне показалось издали…
– Да, Владимир! я жив и даже не ранен; но поручика моего французы отправили на тот свет. Жаль! славный был малой. Да постой-ка: что у тебя рука? Ты ранен.
– Ранен? неужели?
– Да, и кажется, не на шутку; надобно скорей перевязать твою руку.
– Сейчас прискакал с приказом адъютант, —сказал уланской ротмистр, подъехав к гусарам. – Haм велено отретироваться за передовую нашу линию.
– Эй, Трощенко! – закричал Зарецкой, – труби аппель!68 Да, кажется, и французы устали уж драться, – продолжал он, посматривая вперед, – их цепь начинает очень редеть, и канонада почти совсем утихла.
– На нашем фланге утихла, – прибавил улан, – а слышите ли, на левом какая еще идет жарня?
Гусарской эскадрон примкнул к уланам, переправился, не будучи преследуем неприятелем, через речку в то самое время, как Зарядьев, потеряв еще несколько солдат, присоединился благополучно к своей колонне. Зарецкой, сдав на несколько времени команду старшему по себе, проводил Рославлева до обоза, расположенного в полуверсте от наших резервов. На каждом шагу встречались им раненые; все лекаря были заняты. Прождав около четверти часа подле огонька, разложенного между фур, Зарецкой вскричал, наконец, с нетерпением:
– Да что ж это до сих пор не отыщут нашего полкового лекаря? Я боюсь, не раздроблена ли у тебя кость!
– А вот увидим-с, – сказал, подходя к ним, человек небольшого роста, с широким красным лицом и прищуренными глазами. – Позвольте-c!
– Насилу пришел! – сказал Зарецкой. – Мы с полчаса тебя дожидаемся.
– Сейчас, сударь, сейчас! Что, батюшка Владимир Сергеевич, и вас зацепило? Эге-ге!.. подле самого локтя!.. Постойте-ка… Ого-го!.. Навылет! Ну, изрядно-с! Да не извольте скидать сюртука; мы лучше распорем рукав. Эй, Швалев! – продолжал он, обращаясь к полковому фельдшеру, который стоял позади его с перевязками, – разрежь рукав, а я меж тем приготовлю инструменты.
– А что? – спросил Зарецкой, – разве ты думаешь, что надобно будет?..
– Не могу доложить-с, – отвечал лекарь, перебирая свой хирургический портфель, – а вряд ли дело обойдется без ампутации! Да не беспокойтесь, я взял новые инструменты: это минутное дело.
– Помилуй, братец! – вскричал Зарецкой, – что у тебя за страсть резать руки? Будет в тебя: я думаю, сегодня ты их с полдюжины отрезал.
– С полдюжины?.. Нет, сударь! прошу не прогневатьcя, – возразил с гордостию обиженный хирург, – поболее будет полдюжины! Швалев! сколько мы сегодня отпилили рук?
– Одиннадцать, ваше благородие!
– Врешь, дурак! Двенадцать рук и три ноги; всего пятнадцать операций в один день. Нечего сказать, славная практика-с! Ну, Владимир Сергеевич, позвольте теперь. Да не бойтесь, я хочу только зондировать вашу рану.
После минутного молчания, в продолжение которого Зарецкой не спускал глаз с своего друга, лекарь объявил, что, по-видимому, пуля не сделала никакого важного повреждения.
– Ну, Владимир Сергеевич, – прибавил он, – поздравляю вас! Кажется, вы останетесь с рукою, а если б на волосок пониже, то пришлось бы пилить… Впрочем, это было бы короче – минутное дело; да оно же и вернее.
– Спасибо, Иван Иванович! – сказал, улыбаясь, Рославлев. – Так и быть, я уж рискну остаться с рукою.
– Как угодно-с. Только я советую вам отсюда уехать. Во всяком случае рана ваша требует частой перевязки, а мы двух дней не постоим на одном месте, так трудненько будет-с наблюсти аккуратность.
– В самом деле, – сказал Зарецкой, – ступай лечиться к своей невесте. Видишь ли, мое предсказание сбылось: ты явишься к ней с Георгиевским крестом и с подвязанной рукою. Куда ты счастлив, разбойник! Ну, что за прибыль, если меня ранят? К кому явлюсь я с распоранным рукавом? Перед кем стану интересничать? Перед кузинами и почтенной моей тетушкой? Большая радость!.. Но вот, кажется, и на левом фланге угомонились. Пора: через полчаса в пяти шагах ничего не будет видно.
Сраженье прекратилось, и наш арьергард, отступя версты две, расположился на биваках. На другой день Рославлев получил увольнение от своего генерала и, найдя почтовых лошадей в Вязьме, доехал благополучно до Серпухова. Но тут он должен был поневоле остановиться: рука его так разболелась, что он не прежде двух недель мог отправиться далее, и, наконец, 26 августа, в день знаменитого Бородинского сражения, Рославлев переменил в последний раз лошадей, не доезжая тридцати верст от села Утешина.
