Глава XII
– Эгей, хазаин, принимай барашка, принимай брынза! – гортанно выкрикивал высокий, смуглый азербайджанец в лохматой высокой папахе, напоминающей островерхую копну сена.
Азербайджанец шел не торопясь, легко неся свое худощавое, мускулистое тело.
– Эгей! Принымай, казак! Наше селение посылал.
Тряся жирными курдюками, впереди него бежало десятка полтора овец. За ними лениво перебирал тонкими ножками осел. Хозяин навалил на него столько мешков, что из-под них торчала лишь голова и неутомимо махающий хвост.
Вокруг азербайджанца столпились казаки.
– Эй, казак! Бэри барашка! – предложил азербайджанец.
– Цэ б добро було, колы б взять его можно, – развел руками один из казаков. – Да не приказано. У нас есаул Смола провиант закупает…
– Эй, Федор! – крикнул Половой Дикуну. – А ну, покличь сюда есаула Смолу!
Азербайджанец, присев на камень, развязал мешок, достав круг ноздреватой брынзы и заткнутый кочерыжкой тугой бурдюк, встряхнул им.
– Эгей! – улыбаясь белозубым ртом, окликнул он казаков. – Иды, буза пить будэм, брынза кушать будэм!
Ловко орудуя небольшим кривым ножом, он нарезал брынзу ломтиками, налил из бурдюка в медный кубок густоватой грязно-молочной жидкости.
Ефим приложился к кубку, с наслаждением выпил, причмокнул:
– А-а! Ну и питье! Сам Мухамед такого не пил…
Черные глаза азербайджанца яростно сверкнули:
– Мухамед резать будэм! Сестра наш забрал, пять дэвушек в селений забрал. В гарем свой забрал. Брат мой свой невеста заступался – брата резали!.. Плохой человек Мухамед, совсем яман…
Казаки быстро опорожнили бурдюк, с удовольствием жевали острый соленый сыр.
– Гарные вы люди… А откуда ты по-нашему говорить научился? – спросил Ефим.
– Вэй! С пэрсидским купцом Страхань-город плыл. Год там жил, – с гордостью похвалился азербайджанец.
Подошел Смола, прищурившись, обошел вокруг овец, развязал мешки, понюхал сыр. Казаки умолкли.
– Сколько просишь? – спросил Смола азербайджанца.
– Зачем – сколько? – загорячился азербайджанец. – Так бэри. Русский – мой кардаш, брат… Его Мухамеда-перса бьет… Так бэри, кушай!
– Гарный народ здесь. Добрый, сердечный! – проговорил Половой.
– Одарить бы его чем-нибудь надо, пан есаул! – предложил Федор Дикун.
– Вот еще! – скривился Смола. – Дают – бери, а бьют – беги. А тут еще одаривать…
– Одарить! Одарить! – закричали казаки.
– Да, такого человека грех не одарить! – вдруг раздался знакомый всему лагерю хрипловатый, низкий голос войскового судьи. Казаки расступились, и он прошел туда, где удивленно оглядывался по сторонам азербайджанец, не понимающий, о чем кричат казаки.
– Принести пищаль, да пороху, да свинцу! – приказал Антон Андреевич. – И быстрей!
Смола бегом бросился выполнять указание.
Дикун с удивлением смотрел на Головатого. За эти несколько недель войсковой судья постарел на добрый десяток лет. Обмякли, опали могучие плечи, обвисли усы, лицо налилось нездоровой желтизной.
Прибежал запыхавшийся есаул Смола с пищалью и боевым припасом. Головатый взял из его рук оружие и брезентовые мешочки.
– Бери, друг! – сказал он, протягивая их азербайджанцу. – Пусть сия пищаль верно послужит тебе в бою с нашим общим врагом.
Темные глаза азербайджанца загорелись горячим светом. Он принял пищаль двумя руками и поцеловал ее. И вдруг заговорил по-азербайджански – взволнованно, проникновенно. Казаки молча слушали переливы незнакомой гортанной речи. Они не понимали ее, но подвижное лицо азербайджанца передавало содержание этой речи.
Кто-то осторожно тронул Федора за плечо. Дикун обернулся. Он узнал кузнеца Мамеда и маленького человечка, который тогда, на базаре, выступал как переводчик.
– Вай, казак! – проговорил переводчик. – Ходи на сторона, большой дело есть! Темный дело!
Человечек ухватил Федора за рукав свитки и вывел из толпы. Оглянувшись по сторонам, он заговорил торопливо и сбивчиво:
– Худой дело, казак! Совсем яман дело! Хан Сонгул фирман от шаха Мухамеда получал. Мулла фирман получал. Так приказал – завтра утром русский резить – казак резить, солдат резить. Сонгул народ собирал, мулла народ собирал, грозил башка рубить, кто резить не будет… Наша не хочет за Мухамед воевать… Говорить нада ваш паша…
Дикун нахмурился, оглянулся по сторонам. Прямо на него усталой походкой, нагнув голову и заложив за спину руки, шел Головатый.
– Пан войсковой судья! Слухайте! Недоброе дело! – кинулся к Головатому Дикун.
Антон Андреевич внимательно выслушал его, зорким взглядом окинул азербайджанцев:
– Добре! Спасибо вам, други! Ото всей нашей матушки России спасибо!
Через полчаса один из есаулов уже скакал к адмиралу Федорову. В лагере, по тайному приказу Головатого, были усилены караулы. Приказано было никому за пределы лагеря не отлучаться.
Немного погодя посланный вернулся с ответом адмирала. Федоров выражал сомнение в достоверности сведений, сообщенных войсковым судьей.
– Эх, вобла сушеная! Ни мозгов, ни хитрости – одна шкура блестящая! – ругался Головатый, в бешенстве разрывая адмиральский ответ.
А утром в Баку начался бунт против русских. Воины хана и толпа вооруженных персидских купцов неожиданно напали на караван-сарай, в котором расположилась рота русских солдат.
– Бей неверных! Бей гяуров! – неистово призывали муллы.
– Вур! Бей! – орали купцы, размахивая кривыми саблями.
Отбиваясь штыками, русские солдаты медленно отступали. И едва они вышли из крепости, как тяжелые ворота со скрежетом закрылись.
С диким гиканьем и визгом толпа ханских слуг гонялась по городу за солдатами, не успевшими уйти.
– Алла! Алла! – орали муллы.
Ханские аскеры и купцы поднялись на стены, готовясь к сопротивлению.
По приказу адмирала Федорова «Царицын» подошел ближе к берегу. Пехотные части и казаки готовились к штурму.
И тут бунтовщики обнаружили, что их очень мало. Население города не поддержало их.
Едва грянул первый залп с «Царицына» и ядра с шипеньем запрыгали у мечети, как ханских воинов словно смело со стен. Когда солдаты и казаки ворвались в крепость, улицы были пустынны.
Бунт закончился так же быстро, как и начался. Хан Сонгул, слащаво улыбаясь, выразил адмиралу Федорову свое сожаление происшедшим и сам попросил расположить в крепости не роту, а батальон русских войск.
Неприветлив остров Сары. Куда ни глянь – золотистая россыпь песка. За узким проливом, отделяющим остров от берега, – бесконечный разлив камышей, дикий край птиц, мошкары и комаров. А над всем этим – над островом, над камышами, над морем – неистовое солнце.
Половой и Шмалько высадились на остров в числе первых. Сдвинув папаху, Ефим почесал затылок.
– А что, ось как помру я, то непременно в рай попаду.
– Это же почему?
– А потому, што два раза в пекле не бывают. Меня на этой сковородке здешние черти жарить будут…
– Так, значит, и я в рай попаду…
– А я твоих грехов не исповедал, для тебя, может, и этой сковородки мало…
Когда-то, еще задолго до прихода сюда русских войск, Мухамед-ага намечал основать на острове караван-сарай для торговых встреч персидских купцов с астраханскими. Приступили даже к строительству зданий, но вскоре почти все работающие здесь умерли от малярии, а шах забыл про свою затею.
– В этом пекле, видать, без дров жарят, – невесело пошутил Ефим.
– М-да… Хуже этого края не бачил, – поддакнул Осип. – Как не выйдет скоро перемирия, помирать нам всем тут. И чего только эту погибель Сарой назвали. Сара-то по Библии баба была…
– А Толмач говорил, что Сары по-здешнему – Желтый.
Казаки мрачно разглядывали остров. Знойное марево дрожало над песком, тонко и грустно звенели песчинки.
– Эх, звал тогда Леонтий с собой, не пошли, – вздохнул Шмалько. – Чуяло его сердце, видать…
– Да, он, наверно, уже в Грузии, у Рыжупы. А то, может, обратно на Кубань подался.
Волны с тихим рокотом набегали на пологий берег, откатывались и снова набегали. Море сверкало тысячами солнечных чешуек.
С надсадным писком метались чайки.
– Шмалько! Половой! И куда это вас понесло! Там Смола разрывается, вас кличет!
Казаки обернулись. За ними бежал Дикун.
– Чего он? Без нас на остров сойти боится?
– Батарею строить надо.
– Мошкару с пушек бить будем…
Казаки повернули назад.
Весь день до поздней ночи, надрываясь, стаскивали черноморцы со своего острова камни, строили батарею, набивали песком мешки, заколачивали сваи для казацких челнов, сгружали с судов ядра, запасы продовольствия.
Утреннее солнце удивленно заглянуло в зевы казацких единорогов, направленных в сторону Талышинского берега.
Ночь над Каспием. В темноте дрожат редкие звезды. Сорвалась одна, закатилась. Кто-то вздохнул.
– Чья-то…
Казацкие челны бесшумно скользят все дальше и дальше на юг, к персидским берегам. Третьи сутки на исходе.
– И-эх! И-эх! – взмах, рывок, взмах, рывок.
Скоро рассвет. Приналегли казаки на весла, торопятся. Задумало русское командование ударить силами черноморцев в тыл кызылбашцам. Это заставило бы задуматься заносчивого Мухамеда-агу.
Казачий флот вел Головатый.
«И-эх! И-эх!» – скользят челны. Дикун сидит на корме. В ожидании схватки тревожно стучит сердце. Пристально всматривается он в смутные очертания берега.
«Точь-в-точь как ходили когда-то к турецким берегам», – вспоминает он свой первый поход.
Спереди, сзади, с боков – челны. Темными силуэтами маячат в них казаки. Их много, в каждом челне по десятку. Ефим вместе с Федором. Он сидит на веслах. На носу стоит Смола. Казаки тихо переговариваются.
– Не ждут. А на них погибель идет.
– Тоже люди, небось…
– Какие там люди, нехристи…
Потянуло дымком овечьих кизяков.
– Готовсь! – негромко обронил Смола.
Челны, развернувшись веером, понеслись к берегу. Все ближе и ближе надвигается темная громада берега. Нигде ни огонька. Только слышен лай собак.
Не ждали караульные персы казаков, поздно хватились. Не успели сделать и выстрела, как людская волна выплеснулась на каменистый берег и устремилась к городу. Звонкоголосое «ура» от моря понеслось по улицам.
Из казарм в одном белье выскакивали солдаты шаха.
Все перемешалось в рукопашной схватке. В кривых уличках рубились, озверело резались кинжалами, кровью брызгали на стены глиняных домишек.
Огненные языки пожара в нескольких местах взметнулись над городом. В багровом свете виднелась сверкающая сталь.
На Дикуна налетел высокий бритый перс. Увидев казака, он оскалился и взвизгнул. Зазвенели скрестившиеся сабли. Отбив наскок, Федор рывком вонзил клинок в грудь перса. Тот схватился за казачью шашку и рухнул на спину, тяжко застонал.
Перескочив через убитого, Дикун побежал вперед по узкой уличке. За поворотом, у белой высокой стены, два перса в шароварах, но без рубашек, наседали на есаула Смолу. Прижавшись к стене, тот с трудом отражал сабельные удары. Федор бросился на выручку. Один из персов, издали заметив его и размахивая саблей, налетел на казака.
Перс орудовал саблей умело. Федор чувствовал, что перед ним опытный воин. Зарево пожара освещало бронзовое тело, мускулистые руки. Дикун не видел, как разрубленный чуть ли не надвое упал Смола, как почти сейчас же подоспел Ефим и, зарубив перса, побежал на помощь другу.
– Держись!
Увидев перед собой второго казака, перс, мгновенно отскочив в сторону, юркнул в темный переулок. Ни Федор, ни Ефим не стали догонять его.
– Спасибо, друг, выручил, – тихо сказал Дикун.
– Ладно, пошли…
На востоке небо стало серым. Над морем нависла молочная пелена. Уже не один казак и не один перс заснули вечным сном на тесных, каменистых улицах. Вытаптывая виноградники, все дальше и дальше в горы уходят солдаты шаха. Наконец не выдержали, дрогнули, побежали.
Багровое солнце выглянуло из-за моря, осветило горы, зелень садов.
Дикун прислонился к каменной изгороди, зубами оторвал край рубашки, перевязал рассеченную руку и удивился:
«Когда это меня? Я и не заметил».
Бой кончился. Казаки расходились по городу, заглядывали в уцелевшие от пожара домики. На базаре взломали лавки, драли на онучи дорогие кашемировые платки, тащили в лодки персидские ковры, шелка, все ценное, что попадалось под руку.
Пьяно пошатываясь, Федор побрел к берегу. Там лежали убитые казаки.
– Вон Смола… А вон Гайдук, одностаничник. Дома жена и трое детишек ждут…
У каменного причала – тоже убитые… Как братья, лежат рядом, словно согревая под южным солнцем застывшую кровь.
В муках рождали их матери, баюкали, не досыпая ночей, радовались, глядя, как росли они. А война в одночасье сожрала их.
С тяжелой думой прилег Дикун на дне челна. Подошел разгоряченный боем Ефим. Снял рубашку, долго, с остервенением мыл лицо, руки, грудь, будто смывал с себя чужую кровь.
На море надвинулась тяжелая, сизая туча. Она закрыла солнце, хлопьями повисла над водой. Ветер, северный ветер рябил волны, освежал воздух, дышать стало легче.
Порушив Астару, возвращались черноморцы к себе на остров. Недельный морской переход вконец измотал казаков. Раненые стонали, просили пить, а воды не было. Во рту сохло, губы лопались до крови. Умерших хоронили в морской пучине, заворачивая в дорогие персидские ковры. Высаживаться на берег Головатый не велел. Слух о дерзком казачьем набеге облетел все побережье, и шахские отряды караулили казаков.
Воспаленными глазами вглядывались черноморцы в желанный берег.
– Паруса! – взметнулся над морем крик дозорных.
От неожиданности Дикун вздрогнул. Из-за горизонта, прямо на них, белыми чайками неслись паруса.
– Не зе-ва-ай! Гля-ди-и! – сгоняя усталость, пронеслось по челнам.
Зоркие казачьи глаза разглядели, что шел купеческий караван.
– Персы-ы!
Там тоже заметили казацкие челны. Видно было, как поднимали паруса, и суда ложились на новый курс, в открытое море.
– Вдого-о-он! – раздалась команда с бота.
Федор узнал по-молодому зазвеневший голос Головатого. Оглянулся на товарищей – их восемь в челне. Налегли они на весла, и челн птицей понесся за караваном.
Вот одно персидское судно стало отставать от других. Потом другое. Видно было, как команды этих судов на шлюпках спешили вдогон каравану.
Дикун следил за небольшим парусником. Он еще уходил от преследования, но нетрудно было заметить, как сокращалось расстояние между ним и челном.
С парусника спустили шлюпку, и она стала уходить от него.
В пылу погони ни Дикун, ни другие казаки, плывшие с ним в одном челне, не заметили, что вырвались далеко вперед. Их товарищи, захватив ближние суда, поворачивали обратно.
Челн подошел к паруснику, слегка толкнулся о борт и, покачиваясь на волнах, остановился. По свисавшей веревочной лестнице казаки вскарабкались на палубу. Половой и Дикун, держа на изготовку пищали, осторожно пошли вдоль борта.
– Ни одной живой души…
– Похоже на то…
Два казака спустились в трюм.
– Идите сюда! – позвали они остальных. – Тут персы!
При появлении казаков четыре перепуганных насмерть перса забились в угол.
– Та они как мыши трясутся!
– А шо с ними делать?
– Як шо? Потрясем мошну, та й в воду, – ответил за всех один из казаков. – Гроши есть? – нахмурил он брови.
Персы, не понимая, чего от них хотят, затравленно озирались.
– Ах вы, нехристи! Гроши, кажу, гроши!
– Та брось ты их, Коляда, – заступился пожилой казак со шрамом через всю щеку. – Чи не бачишь, шо у них и так в чем душа держится…
– Не твое дело. На, держи! – Передав пистоль другому казаку, Коляда, поигрывая кинжалом, подступил к персам. – Зараз вы у меня забалакаете.
Стремительным, ловким движением он ткнул кинжалом в горло седобородому персу. Тот всплеснул руками, захрипел и бессильно осел на грязный настил.
Остальные персы упали на колени и визгливыми голосами стали умолять казака.
Спускаясь в трюм, Дикун услыхал этот полный ужаса визг. Увидев Коляду с окровавленным кинжалом, Федор на мгновение оторопел:
– Ты что?
Все повернулись к нему. Коляда равнодушно произнес:
– А ты чего лезешь, куда тебя не просят?
Он нагнулся, вытер кинжал о халат убитого и полез к нему за пазуху.
Дикун схватил его за грудь, приподнял.
– Геть, – прохрипел Коляда. – Не твое засыпалось, не твое и мелется.
– Иди отсюда, аспид! – Федор толкнул его.
– Верно! – поддержали его другие. – Мало ты в Астаре пошарпал? Чего душегубствуешь?
– И чего вы за бусурманов заступаетесь? – поддержал Коляду казак, державший его оружие.
Спор прекратил Ефим. Он закричал сверху:
– Браты, челн угнало!
Казаки, толкаясь, ринулись к выходу. Далеко, ныряя в волнах, маячил их челн.
– Эх, привязать-то забыли!
– А наши аж вон где!
– Стреляй, может, услышат…
Дружный залп прокатился над морем. Еще один. Половой, вскарабкавшись на мачту, замахал красным кушаком, снятым с перса.
А ветер гнал парусник.
– Кажись, услышали! – радостно крикнул Ефим. – Вижу, на боте вроде сигналят.
– А больше ничего не бачишь? – оборвал его Дикун. Он первым заметил, как от ближнего парусника отвалили две шлюпки. – Слезай, Ефим, отбиваться будем.
Казаки зарядили пистоли, стали вдоль борта. Сорвались первые крупные капли дождя, с шумом ударили по палубе.
– С дождичком вас, – попробовал пошутить Ефим. Он снял папаху, подложил под локоть.
– Ефим, – повернулся Дикун, – выгони персов, нехай якорь спустят.
Через минуту, тарахтя цепью, в воду опустился якорь, и парусник, вздрогнув, как необузданный конь, встал.
– Теперь, может, продержимся, пока наши подойдут.
Шлюпки подходили к паруснику. Видны были бритые головы персов, гребцы откидывались назад в такт взмаху весел.
Ефим спокойно проговорил:
– Ось мы трошки полякаем персов, а потом они нам трошки шкуру на барабан спустят. У них, говорят, казачьи шкуры в цене.
Персы приближались без предосторожностей. Вот их шлюпки подошли на ружейный выстрел.
– Бей! – негромко бросил Федор.
Грянул залп, и над бортом парусника взметнулось седое облачко. Когда оно разошлось, все увидели, что персы поспешно повернули назад.
Кто-то из казаков пронзительно свистнул.
– Кишка тонка!
– Бот к нам звернул! – радостно крикнул казак со шрамом.
– Aгa, услышали! – облизал пересохшие губы сосед Дикуна.
Подгоняемый попутным ветром, бот несся к ним на всех парусах…
На исходе следующего дня казачий флот уже причалил к острову Сары.
Смерть косила казаков направо и налево. Не в бою, а из-за угла забирала костлявая. На песчаном мысу растет и растет число деревянных крестов. Смутно в лагере. Уже осень кончается, зима на подходе, а жара не спадает.
Не узнать и Головатого – совсем дряхлым стариком выглядит войсковой судья. Вести одна другой тяжелее подтачивают его. С каждым днем редеет войско. И не в боях, не в схватках с врагом, а на этом проклятом острове.
Ходит, ходит казак, здоровый, веселый. И вдруг начинает бросать его то в лютый холод, то в нестерпимый зной. Желтизной наливаются лицо и тело, синеют губы. И, глядишь, уже тащат казака на проклятый мыс, и еще один песчаный бугорок с маленьким, тонким крестом появится там…
Каждый день читает Головатый новый и новый скорбный список жертв желтой смерти.
Несколько раз войсковой судья посылал нарочных к графу Зубову, просил того пожалеть казаков, разрешить уйти с дьявольского острова или в новый поход отправить. И каждый раз приходил один ответ: «Стоять и ждать».
В конце концов Антон Андреевич решил отписать обо всем кошевому, пускай он к друзьям своим вельможным обратится, может, те шепнут нужное слово матушке-императрице.
Написал войсковой судья подробное письмо, собрался печать свою ставить. Вдруг в шатер, пошатываясь, вошел усталый казак и протянул Головатому пропотевший пакет.
«Из Екатеринодарской крепости!» – определил Головатый. И, махнув рукой казаку, сломал печати.
От первых же строк письма войсковой судья тяжело рухнул на грубый табурет и схватился за седую голову. Скупые и горькие слезы потекли по его загорелому, морщинистому лицу.
Да, опоздал Головатый со своим письмом. То ли годы подошли старому казаку Захарию Чепеге, то ли раны старые сказались. Нет больше кошевого Захария Чепеги, прозванного «Харько». Скончался атаман в сентябрьские дни в Екатеринодарской крепости. Схоронили казаки своего атамана под раскидистым дубом, близ войскового правления.
Умер Чепега и все свое богатство завещал войску да церкви, ибо не было у него никого в роду. Всю жизнь провел кошевой в походах и сражениях.
Вытер Головатый рукавом слезы и стал читать дальше подробное письмо Котляревского. Писал в нем войсковой писарь, как схоронили Чепегу и как порешили казаки на круге избрать его, Головатого, батькой кошевым.
Прочитал письмо новый кошевой атаман, приказал кликать старшин. Им он огласил письмо. Зажурились полковники да есаулы. Помянули молчанием почившего кошевого, а затем сказали:
– Славно пожил покойный, добрый был казак.
– Добрый! От вражеской сабли не прятался, от пули не бегал!
Ударили литавры, собрались казаки на круг. Вышел Головатый и всем зачитал письмо. Скинули казаки папахи, поникли головами. Вспомнили кошевого, помянули товарищей, легших на чужбине, тут, на глухом берегу, и, выкрикнув «ура» новому кошевому, разошлись по острову.
А вскорости не стало и Головатого. Поехал он к Зубову просить, чтоб нашли казакам другое, подходящее для лагеря место, а тот и слушать не стал. Мрачный, туча тучей вернулся новый кошевой на остров. Тут и болезнь подкралась к нему. Сначала появилась одышка, отказали ноги. А в январе 1797 года узнали казаки о смерти Антона Головатого.