ХVIII
Вхолостую исходив избу, слыша все тот же проклятый писк, Иван сунулся за дверь, оглядел с фонариком и сени, и казенку, и даже ограду с палисадником. Ничего не обнаружив, раздраженный вернулся в избу.
– Но, елки-моталки, уже ночь-полночь, а мы все не спим!.. И что это за бома пищит?
– А по-моему, из-под пола доносится, – вслух подумала Ирина. – Надо, отец, в подполье глянуть.
– Вот сама и гляди, а мне уже надоело все, – махнул рукой Иван, устраиваясь спать в детскую кроватку, поджимая ноги и гадая, что лучше укрыть коротеньким одеяльцем, – ноги или голову.
– Отец!.. ну, посмотри.
– О господи!.. – выругался про себя Иван, но все же опять поднялся и, прислушиваясь к писку, по его тоненькой, незримой ниточке подошел к подпольнице.
И лишь открыл подпольницу – тяжелую крышку с ввинченным в нее кольцом, – так сразу и увидел темно-бурый, пушистый колобок, который хлипко поскуливал, скребся по картофельной горке, взблескивая черными бусинками глаз. Живой и осмысленный взор неведомого, бесформенного дива встретился с Ивановым взглядом… Испуганно отшатнувшись, знобко передернувшись, Иван невольно перекрестился про себя. Потом, осилив мимолетный, знобящий страх, опять сунулся взглядом в подполье и лишь тогда признал в лохматом диве скулящего щенка.
Картошка, с полмесяца назад горкой засыпанная в подполье, толком не просохла, и диво, настырно ползущие на вершину, скользило, сползало к изножью, потом снова, обиженно скуля, скреблось по сырой и студеной картохе вверх, к манящему и сытному избяному теплу.
– Подите сюда! – весело позвал Иван домочадцев. – Нашел я домовушечку.
Когда в припахивающую картофельной гнилью, земной плесенью, промозглую темь подполья хлынул слепящий свет, когда дохнуло запашистым, жилым духом и послышались людские голоса, голодный-холодный щенок стал отчаянней скрестись вверх и пищал теперь без передыху, закатываясь в плаче словно брошенное матерью грудное дитя. Иван выудил пискуна из подполья, усадил на пол, где щенок сразу же пустил из-под себя парящую лужицу.
– Не пискун ты, а писун, – ухмыльнулся Иван, погладив щенка.
Тут из горницы прилетела Оксана, подивилась, схватила щенка с пола, и такое у них пошло целованье-милованье, словно кровные брат и сестра обнялись после долгой разлуки. Чокая шлепанцами, явилась на шум и заспанная Ирина; глядя умиленно на щенка с дочерью, приобняв мужа, вдруг грустно вдохнула:
– Скучает… – и весело прибавила. – Надо ей сестрицу покупать.
– А может, лучше братца купим? Подмога по хозяйству. Да и наследник. Девки – чужой товар.
– Ой, мама, папа!.. – услышала дочь про будущие покупки. – Купите мне сестричку.
– Сестричку-лисичку?.. – отозвался Иван и с грустью прикинул, что дети им сейчас не ко времени, потому что надумали кочевать в Иркутск, где их никто не ждет с распростертыми объятиями, с хлебом-солью, и неведомо еще в каком углу приютятся. – Легко сказать, купите… Дороговато стоит, доченька. А у нас денег кот наплакал.
– Ага, вон диван купили, шкаф купили, а на сестренку денег нету. У дяди Паши Семкина займите, – помянула дочь бедалажного соседа, детского дружка отца. – У него полно денег, – уже трех девочек купил, теперь мальчика поехал брать.
– Ну, разве что у дяди Паши занять, – рассудил Иван.
– Ладно, доча, купим тебе братика либо сестрицу, – посулилась мать.
– Что уж в продаже будет, – рассудил Иван. – Да и по деньгам нашим…
– Вон, папина мама, баба Ксюша, с дедой Петей бедно жили, а восьмерых купили.
– Тогда ребятишки дешево стоили.
– Купим, доча, купим, – заверила мать, игриво глянув на Ивана. – Купим, отец?
– Ура-а-а! – завопила дочь и так стиснула щенка, что тот жалобно пискнул.
Угомонились далеко за полночь. Сперва гадали, как домовушечко в подполье очутился; тут Иван смекнул, что щенок заполз туда через отдушину, которая с улицы была прорезана низко-низко, возле самой земли. А ведь со дня на день ладился забить отдушину березовым чурбачком, проконопатить мхом и перед Покровом Богородицы обмазать сырой глиной, чтобы загнать в подполье тепло, чтобы в крещенскую стужу не поморозить картошку. Догадавшись, как щенок забрался в подполье, поочередно нежили, миловали бурого пискуна-писуна; пытались кормить его вечерошней пшенной кашей, но щенок наотрез отказался. Тогда, уложив домовушечку в плетеную тальниковую корзину на Оксанино кукольное тряпье, семья легла досыпать.