Княжна Тараканова (сборник)

XXIV

Ординарец вышел. Даву стал разбирать и перекладывать лежавшие перед ним бумаги. Базиль, замирая от волнения, едва стоял на ногах. «Броситься на него сзади, удушить тощего старика и выскочить в окно… – вдруг подумал он, – здесь положительно можно… садом добежать до реки, кинуться вплавь и уйти на противоположный берег, в огород и пустыри. Пока найдут адъютанта, явятся сюда, все увидят и начнут погоню – все можно успеть».

Руки Перовского судорожно сжимались; озноб охватывал его с головы до пят, зубы постукивали от нервной дрожи.

– Вам сколько лет? – спросил, не оглядываясь, Даву. Перовский вздрогнул.

– Двадцатый год, – отвечал он.

– Молоды… Москву знаете?

– Здесь учился в университете.

Даву обернулся и указал Перовскому на стене, возле стола, карту Москвы и ее окрестностей.

– Вот эти места подожжены русскими, – сказал он, тыкая сухим, крючковатым пальцем по карте, – горят сотни, тысячи домов… Вы, вероятно, также явились сюда поджигать?

Перовский молчал.

– Зачем вы нас поджигаете?

– Ваши солдаты, по неосторожности и хмельные, сами жгут.

– Вздор, клевета! А почему русские крестьяне, несмотря на щедрую плату, не подвозят припасов? – спросил Даву. – Столько вокруг сел – и не является ни один.

– Боятся насилий.

– Вздор! Какие насилия у цивилизованной армии? Говорят вам, мы щедро платим. Это все выдумки людей, подобных вам. Где Кутузов? Почему он так предательски, без полиции и пожарных инструментов, оставил такой обширный город? Где он?

– Я задержан вторые сутки и дальнейших распоряжений нашего главнокомандующего не знаю.

– Вы отъявленный лжец, – сказал, выпрямляясь в кресле, Даву, – вероломный партизан, дезертир!.. О, вы увидите, как мы наказываем людей, которые к измене присоединяют еще наглую, бесстыдную ложь.

Даву опять позвонил. Вошел ординарец.

– Что же Оливье?

– За ним пошли.

Даву подумал: «Что с ним возиться! надоели!» – и против имени Перовского, занесенного им в список, написал резолюцию.

– Вот, – сказал он, подавая ординарцу со стола пачку бумаг, – это в главный штаб, а этого господина с этим списком отведите к Моллина.

«Моллина, Моллина! – повторял в уме Перовский, идя за ординарцем и не понимая, в чем дело, – вероятно, председатель какого-нибудь трибунала».

Его привели на площадь, где был расположен лагерь пехоты, и сдали у крайней палатки толстому, с короткою шеей и красным лицом, седому офицеру. «Вот он, Моллина», – подумал Перовский, глядя в подслеповатые и сердитые глаза Моллина. Офицер, выслушав то, что ему сказал герцогский ординарец, кивком головы отпустил последнего и, едва взглянув в поданный ему список, сдал арестанта караулу, стоявшему невдали от палатки. На карауле зашевелились. От него отделилось несколько солдат с унтер-офицером. «Следуйте за мною… Вы понимаете ли меня?» – гневно крикнул унтер-офицер, толкнув растерявшегося, едва владевшего собой Перовского. Три человека спокойно и безучастно пошли впереди его, три – назади. Унтер-офицер шел сбоку. Все спокойно поглядывали на Перовского, но он начинал наконец понимать, в чем дело.

Арестанта повели к огородам, бывшим у берега Москвы-реки, в нескольких стах шагах от лагеря. Здесь, на просторной, сыроватой площадке между опустелых гряд капусты и бураков, виднелся столб и невдали от него несколько свежезасыпанных ям. «Могилы расстрелянных! – пробежало в уме Базиля. – Да неужели же эти изверги… неужели конец?» Он бессознательно шагал за солдатами, увязая в рыхлой, сырой земле. Его мучило безобразие и бессилие своего положения. Он видел над собою светлое осеннее небо, кругом – пустынные, тихие огороды, за ними – колокольню Девичьего монастыря, галок, с веселым карканьем перелетавших с этой колокольни в монастырский сад, и мучительно сознавал, что ни он, ни окружавшие его исполнители чужих велений ничего не могли сделать для его спасения. Ему вспомнилось Бородино, возглас доктора Миртова о свидании с ним через двадцать лет в клубе. Голова его кружилась. Тысячи мыслей неслись в уме Перовского с поражающею мучительною быстротой.

Назади послышался крик. Шедшие оглянулись. От лагеря кто-то бежал, маша руками.

– Что еще? – проворчал, остановясь, унтер-офицер.

Прибежавший, в куртке и в шапочке конскрипта, молодой солдат что-то наскоро объяснил ему.

– Отсрочка! – сказал унтер-офицер, обращаясь к Перовскому. – С нашим герцогом это бывает – видно, завтраком забыли предварительно угостить… До свидания.

Арестанта опять повели к маршалу.

Даву показался Перовскому еще мрачнее и грознее.

– Удивляетесь?.. Я приостановил разделку с вами, – сказал Даву, увидев Перовского, – требую от вас окончательно чистосердечного и полного раскаяния; указанием на своих сообщников вы облегчите наши затруднения и тем спасете себя.

– Мне каяться не в чем.

– А если вас уличат?

– Я уже просил вашу светлость о следствии и суде, – ответил Перовский.

Даву снова порывисто позвонил.

– Где же, наконец, Оливье? – спросил он вошедшего ординарца. – Дождусь ли я его?

– Он здесь, только что возвратился от герцога Виченцкого.

– Позвать его!

Дверь сзади Перовского затворилась и снова отворилась.

– А, подойдите сюда поближе! – сказал кому-то маршал. – Станьте вот здесь и уличите этого господина.

Перовский увидел смуглого, востроносого человека с черным хохолком, франтовски причесанным на лбу, в узком поношенном мундире и в совершенно истоптанных суконных ботинках. Его маленькое обветренное лицо выражало безмерную почтительность к грозному начальству. Черные глаза смотрели внимательно и строго. «Пропал!» – подумал, взглянув на него, Базиль.

– Ну, Оливье, – обратился Даву к адъютанту, – приглядитесь получше к этому человеку и скажите мне, – вы, как никто, должны хорошо все помнить, – не этот ли именно господин был нами взят в плен под Смоленском? Подумайте хорошенько… Что скажете? Не он ли провел там у нас в городе, на свободе, целые сутки и ночью, все разузнав, и, несмотря на данное слово, изменнически бежал? Вы должны это в точности помнить. Ваша память – записная книжка… Их, как помните, бежало двое: одного мы вскоре поймали и тогда же на пути расстреляли, а другой скрылся… Не этот ли дезертир теперь стоит перед вами?

«О, приговор мой подписан! – в ужасе, замирая, подумал Базиль. – Этот раболепный офицеришка непременно поддакнет своему начальнику. Иначе не может и быть! Боже, хоть бы мое лицо исказилось судорогой, покрылось язвами проказы, если во мне действительно есть хоть малейшее роковое сходство с тем беглецом».

– Ну, глядите же, Оливье, внимательно, – подсказал Даву адъютанту, – я вас слушаю.

Адъютант, переминаясь остатками ботинок, едва державшихся на его ногах, неслышно подошел ближе к пленнику и пристально взглянул на него.

– Да, помню, – негромко ответил он, – обстоятельство, о котором вы говорите, ваша светлость, действительно было…

– Вы, Оливье, глупец или выпили лишнее! – не стерпев, раздражительно крикнул Даву. – Вас спрашивают не о том, был ли такой случай или его не было; это я знаю лучше вас. Отвечайте, приказываю вам, на другой вопрос: этот ли именно господин бежал у нас из плена в ту ночь, когда мы заняли Смоленск? Поняли?

Перовский видел, как за секунду угодливые и, по-видимому, совершенно покойные глаза адъютанта вдруг померкли, точно куда-то пропали. Адъютант тронул себя за хохолок, прижал руку к груди и вполголоса, побелевшими губами, произнес что-то, казалось, полное неожиданности и ужаса. Базиль в точности не слышал всех его слов, хотя они ударами колокола звонко отдавались в его ушах. Он явственно только сознавал, как в наступившей затем странной тишине вдруг жалостно и громко забилось его сердце, и он помертвел. От него что-то уходило, что-то с ним навеки прощалось, и ему болезненно, от души было чего-то жаль. И то, о чем он так жалел, была его молодая жизнь, которую у него брали с таким суровым, безжалостным хладнокровием.

«Где же истина, где божеская справедливость?» – думал Перовский.

– Я вас не слышу, ближе! – крикнул Даву адъютанту. – Говорите громче и толковее.

– Этот господин, ваша светлость… – произнес Оливье, – я хорошо и отчетливо все помню…

Перовский, держась за спинку близ находившегося стула, едва стоял на ногах, усиливаясь слушать и понять, что именно произносили бледные и, как ему казалось, беззвучные губы адъютанта.