XXVII
Тропинин, войдя за перегородку, дал нужные объяснения офицеру и затем сообщил ему о предложении Находкина. Сперва офицер слушал его сухо, но едва узнал, что Илья владеет кистью, мгновенно изменился.
– Вы хотя и в грубой одежде, – сказал он, не скрывая своего удовольствия, – видно, что образованный, высшего общества человек. Садитесь. Не думайте, чтобы мы были только завоевателями. Вы увидите, как мы оживим и воскресим вашу страну. О! театр! лучшая пища для души… Я сам по призванию что хотите: певец, стихотворец, актер, словом – артист.
На Илью были устремлены ласковые черные глаза; печальная улыбка не сходила с бледного лица офицера.
– Да, – продолжал последний, – я в молодости, в нашей colĺuge53, в Бордо, играл не только Мольера, но и Расина… Далекие, счастливые времена! Но и здесь между вашими актерами, уверяю вас, есть истинные таланты; не все бежали. О! мы уже пригласили изрядных комиков.
Офицер назвал имена нескольких магазинщиков, аптекаря и двух парикмахеров с Кузнецкого моста.
– А ваш балетмейстер Ламираль, вот дарование! Он вызвался быть у нас режиссером и ставить даже танцы… Потом, как его, как? очень милый господин… мы с ним обедали на днях в его премилой семье… Он взял подряд поставить театральную утварь… Вспомнил! – торговец сукнами Данкварт… еще у него на вывеске герб императора Александра.
– Все ваши соотечественники, французы, – сказал Илья.
– Вы этим хотите сказать, – произнес офицер, – что вам, как русскому, хотя так превосходно говорящему по-французски, неприлично участвовать в наших удовольствиях? Не так ли?
– Да, – ответил Илья.
– Полноте, помогите нам.
– Но чем же?
– Вы рисуете красками?
– Да.
– Это все, что нам нужно. И если вы согласны, скажите, чем, в свой черед, и я могу вам служить? Шарль Дроз, к вашим услугам, – заключил, вежливо кланяясь, офицер, – капитан семнадцатого полка и адъютант штаба… а в свободные часы – любитель всего изящного и в особенности театра.
– Я голоден, мосье Дроз! – мрачно произнес Илья. – Со вчерашнего дня ничего не ел.
– Боже мой, а я-то, извините… прошу вас ко мне! – сказал, вставая, капитан. – Мы оба – артисты… Что делать? жребий войны… Я здесь недалеко, тут же во дворе; только кончу дело. А вы, мосье Никичь, – обратился он, через переводчика, к Кольчугину, – снабдите господина… господина Тропин… не так ли? приличною одеждой и обувью из нашего склада… я сам о том доложу генералу…
Тропинина провели в какую-то каморку, полную разного хлама, одели во французскую военную шинель и фуражку и в новые, еще не надеванные сапоги, по-видимому, добытые в какой-либо ограбленной лавке обуви. Выйдя из каморки, он встретил Карпа.
– А меня-то, батюшка Илья Борисович, отпустите? – спросил тот, едва узнав Илью в новом наряде.
– Куда ты?
– Землячка тут нашел, пойдем бураки и картошку копать.
– Где копать? Знаю я, куда ты и зачем… смотри, не попадись…
– Убей бог, в казенных огородах, возле казарм. Накопаем им, аспидам, да авось и уйдем.
Освободившись от занятий, капитан Дроз провел Илью внутренними комнатами в обширный барский, почти не тронутый огнем двор, в задних флигелях которого размещались адъютанты начальника розыскной полиции, чины его канцелярии и конные и пешие рассыльные. В помещении капитана, в проходной тесной комнатке, у окна, с пером в руке и в больших очках на носу, сидел седенький в военной куртке писец.
– Пора, Пьер, кончать, темно! портишь глаза! – ласково сказал Дроз писцу, идя с Ильей мимо него.
– Нельзя, капитан, – ответил, не отрываясь от бумаги, писец, – машина станет! списки герцога Экмюльского… только что принесли…
– О, в таком случае кончай, – объявил Дроз.
– В чем эта работа, осмеливаюсь узнать? – спросил Илья, когда капитан потребовал ему от своего денщика закусить и усадил его за блюдо холодной телятины.
– Да, mon bon monsieur54, горька доля воюющих! – со вздохом ответил капитан. – Часто я проклинал судьбу, что из артиста стал солдатом… а теперь меня наряжают для разных следствий… в эти же списки вносятся имена пленных маршала Даву.
Дроз достал из шкафа бутылку и налил гостю стакан вина.
– Что же делают потом с этими списками? – спросил Илья.
– Их пересылают, к сведению, в главный штаб и сюда.
– И только?
– Нет, канцелярия маршала делит вносимых в эти списки на две части. В одну вносятся менее опасные, заурядные лица; в другую – особенно подозрительные.
– Что же ожидает первых и вторых?
– Против имени первых канцелярия обыкновенно делает отметки: под арест или на работы; против вторых же сам маршал ставит собственноручные резолюции: к повешению или к расстрелянию… Печальные бывают развязки. Война не шутит. У меня на этот предмет есть стихи. Не хотите ли, я вам их прочту? – спросил он, покраснев. – Мои собственные стихи о войне.
– Сделайте одолжение.
Дроз встал, протянул руку и, с грустью глядя на гостя, как бы призывая его в судьи своей тоски и одиночества, нежным певучим тенором продекламировал элегию о разоренном гнезде малиновки и о коршуне, похитившем ее птенцов. Он сам с напомаженным хохолком напоминал малиновку.
Голос и стихи Дроза тронули Илью. Его щеки от этого чтения и вкусной еды, запитой вином, раскраснелись. Красивый, с горбом нос капитана между тем стал еще бледнее, а глаза печальнее. Он в раздумье молча глядел в пространство. В это время старичок-писец принес переписанные бумаги. Капитан повертел их в руках и вздохнул.
– Да, – сказал он, – отличный почерк, но на какое дело! Есть ли у вас, в России, такие искусники?
Он показал гостю копии, бережно положил их на окно и объявил, что сам отнесет их к генералу, а подлинники велел отправить в канцелярию главного штаба, в Кремль.
– Стаканчик! знаешь, той? – обратился он к писцу, добродушно подмигивая ему на кубышку перцовки в шкафу. – Таким почерком переписывать только Шенье, Бомарше…
Дроз налил из кубышки, которую он называл «bouche de feu» – «огненным ртом».
– Капитан! – восторженно произнес писец, отставя руку и глядя на поданный ему стакан перцовки. – Век не забуду ваших ласк и доброты!
Он медленно выпил стакан, отер рукавом усы и крякнул.
– Это напиток богов! Исполнение желаний ваших, господа, и дорогих вашему сердцу! – сказал он, уходя. – Хотя последние теперь, очевидно, далеко.
Капитан, уныло сгорбившись, молчал.
– Дорогие нашему сердцу! – произнес он, отгоняя тяжелые мысли. – Моя семья далеко; ваша же, собрат по музам? вы женаты?.. где ваша семья?
– Ничего не знаю, – ответил Тропинин, – я женат, но моя жена бежала отсюда за два дня до моего плена… и что с нею, жива ли она, убита ли, господь ведает…
– Бежала и она! но зачем же? – искренне удивился капитан.
– А эти ваши списки? – произнес Илья, указывая на принесенные писцом бумаги. – Что, если бы она попала в эти красиво переписанные бумаги, да еще в первый разряд? ведь ваш грозный маршал, сами вы говорите, не любит шутить: а он и женщину мог бы счесть за опасную…
Капитан покраснел до ушей.
– Что за мысль! полноте! – возразил он. – Мы не индейцы и не жители Огненной земли; можете быть спокойны, женщины у нас неприкосновенны. И ни одной, ручаюсь в том, вы не найдете в этих списках. Да, мое поприще – искусство, пластика. Даже сам я и мои формы, не правда ли, пластичны? – произнес капитан, вставая и перед зеркалом протягивая свои руки и выпячивая грудь и плечи. – Это не мускулы, мрамор, не правда ли, и сталь? Итак, завтра я вам дам письмо к Ламиралю, и вы украсите вашею кистью наш театр. Артистов у нас, повторяю, довольно. Кроме найденных здесь прелестной Луизы Фюзи, Бюрсе и замечательного комика Санве, явились и другие охотники. Сверх того, как, вероятно, и вы уже знаете, захвачен целый балет танцовщиц одного вашего графа… comte Chereḿute55. А теперь, полагаю, и на покой!.. Вот вам кровать, я улягусь на этом сундуке.
– Очень вам благодарен, – ответил Илья, – но это уже чересчур, с какой же стати?
– Без возражений, коллега; мы оба – слуги муз, и вы мой гость… Устраивайтесь, а мне надо нести бумаги к генералу, но прежде я загляну в канцелярию; знаете, народ нынче ненадежный, особенно здесь, – чрез меру поживились военною добычею и не совсем исправно себя ведут.