Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
XXXVII
В начале октября, незадолго до битвы под Тарутином, главные русские силы, при которых находился Кутузов, стояли в окрестностях села Леташёвки.
С утра шел мелкий, непрерывный дождь. По небу неслись клочковатые, мутно-серые облака. К вечеру дождь, разогнанный налетевшим ветром, на некоторое время прекратился. Грязь по улицам Леташёвки стояла невылазная. Квартира светлейшего находилась вблизи Тарутина, на окраине села Леташёвки, у церкви, в более чистой и поместительной избе священника. Начальник главного штаба, генерал Ермолов, с адъютантами квартировал на другом конце деревни, в служительской избе брошенной помещичьей мызы.
Был одиннадцатый час ночи. Ермолов, кончив обычный вечерний доклад светлейшему, возвратился домой пешком, чуть не по колени увязая в жидкой и скользкой грязи, сопровождаемый вестовым, который нес перед ним фонарь. В непроглядной тьме от надвигавшегося света фонаря направо и налево по улице выделялись то полусломанные плетни и сарайчики дворов, то почернелые от дождя соломенные крыши изб, с которых еще струилась вода.
Сердитый, в намокшей шинели и в сплюснутой фуражке, едва прикрывавшей копну отросших за войну кудрявых и взъерошенных волос, Алексей Петрович Ермолов сильным взмахом ноги ступил на мокрое крыльцо и оттуда в сени своей избы. У дверей перед ним, в темноте, посторонился ожидавший его адъютант, бывший с кем-то другим, как бы посторонним.
– Кто это еще с вами? – недовольно спросил Ермолов, войдя в освещенную комнату, куда денщик уже вносил приготовленный для генерала ужин.
– Не говорит своего имени; в простом мещанском наряде, но, по-видимому, светский и образованный человек.
– Что же ему?
– Имеет весьма спешное и важное дело к светлейшему.
– Как? к князю? и в эту пору? – изумился Ермолов, сердито вытряхивая об пол мокрую фуражку.
– Говорит, что дело первой государственной важности и без отлагательства.
– Ну, у них все государственные дела, – с досадою произнес Ермолов, искоса глянув на стол, от которого уже доносился приятный запах чего-то жаренного в масле, с луком, и где стояла бутылка шабли, присланная в тот день Алексею Петровичу в презент от штабного маркитанта, общего любимца и мага по добыванию тонких питий.
Надо было опять возиться с нежданным делом. Хрип невольной досады послышался из широкой, богатырской груди Ермолова.
– Где этот непрошеный гость? зовите его! – сказал он адъютанту, садясь на скамью.
Из сеней вошел мешковатый, высокого роста, человек лет тридцати пяти, круглолицый, с приплюснутым носом и большими, навыкат серыми глазами. В его лице было что-то бабье; рыжеватые волосы спадали на лоб и на уши, как у чухонцев, прямыми космами; широко разошедшиеся брови и крупные, сжатые губы придавали этому лицу выражение недовольства и как бы испуга. «Баба!» – подумал бы всякий, впервые взглянув на него, если бы не жиденькие бакенбарды, шедшие по этому лицу от ушей до подбородка. Незнакомец был одет в бараний, крытый серым сукном тулупчик и в высокие мещанские сапоги; в руках он держал меховой, с козырьком, картуз.
– Кто вы? – спросил Ермолов.
Вошедший молча оглянулся на адъютанта. Тот по знаку Ермолова вышел.
– Имя ваше, звание? – спросил Ермолов.
– Отставной штабс-капитан артиллерии, Александр Самойлов Фигнер, – негромко произнес незнакомец.
– Что же вам нужно? – спросил Алексей Петрович, досадливо сопя носом и своими сокольими карими глазами вглядываясь в серые, вяло на него смотревшие глаза гостя, имя которого он уже встречал в реляциях.
– Могу уверить, иначе бы не посмел, – дело первой важности и экстренное! – не торопясь и старательно выговаривая слова, ответил Фигнер. – И обратите внимание, генерал, то, что ныне еще возможно и доступно, при медленности может стать недоступным и невозможным. Кроме вашего превосходительства да светлейшего, об этом пока никто не должен знать.
– Без предисловий, излагайте скорее, – произнес Ермолов, сев на скамью и, с понуренной головой, приготовясь слушать, – мы здесь одни, в чем ваше дело?
– Я служил в третьей легкой роте одиннадцатой артиллерийской бригады, а в последнее время состоял в Тамбовской губернии городничим, – начал Фигнер. – Движимый чувством патриотизма и удручаемый всем, что случилось, я бросил службу и семью, обращался в августе к графу Растопчину и к другим, а этими днями снова проникал, переряженный, в Москву.
– Вы были в Москве? – спросил Ермолов.
– Так точно-с… блуждал, то в мундире французского или итальянского офицера, то в крестьянской одежде, по пожарищу, пробирался и в дома, занятые врагами, все высмотрел и нашел, что легко и возможно разом положить человеческий предел не только занятию первопрестольной, но, можно сказать, и самой войне, всем бедствиям России и человечества.
– Вот как! – сказал Ермолов. – Кончить войну?
– Да-с, войну, – ответил Фигнер, – и это моя тайна…
«Что он, этот чухонец или жид, нелегкая побрала бы его, сумасшедший? или нахал и себе на уме, дерзкий хвастун? – подумал Ермолов, гневно глядя на стоявшего перед ним незнакомца. – Уж не новый ли воздушный шар Лепиха придумал, или что-нибудь вроде этой галиматьи? возись еще с этим штафиркою!»
– Вы произнесли такие слова… – сказал он. – Легкое ли дело разом кончить громадную войну? Тут ухищрения стратегии, великих, сложных сил… а у вас… Впрочем, в чем же эта ваша, столь заманчивая, великая панацея?
Молча слушавший насмешливые возражения Ермолова Фигнер ступил ближе к нему.
– Решаясь на самоотверженное и, смею выразиться, – проговорил он, – беспримерное по отваге дело, я все обдумал строго и со всех сторон… Но мой план, как и всякое человеческое предприятие, может не удаться… Могу ли поэтому знать наперед, смею ли питать надежду, что в случае неудачи этого плана, а вследствие того и неизбежной моей гибели, царь и отечество не оставят без призрения моей осиротелой семьи? Я человек недостаточный… мне довольно одного вашего слова…
– Что же вам нужно прежде всего для исполнения вашего предприятия? – спросил нетерпеливо Ермолов.
– Мой тезка, Александр Никитич Сеславин, предложил мне вступить в его отряд, он ждет ответа; но я надумал другое. На основании общего устава о партизанских отрядах я попросил бы дозволить мне действовать самостоятельно, а именно, предоставить в мое распоряжение и по моему личному выбору хотя бы человек семь-восемь казаков.
– Ваша семья будет обеспечена, – сказал, подумав, Ермолов, – теперь говорите, для чего вам казаки и в чем ваш план?
Серые, круглые глаза Фигнера зажглись странным блеском, и он сам оживленно вытянулся и точно вырос. Его лицо побледнело, нижняя челюсть слегка затряслась.
– Мой план очень прост и несложен, – произнес он, судорожно подергивая рукой, – вот этот план… Я – кровный враг идеологов! О, сколько они нанесли вреда! их глава и вождь…
Он остановился, пристально глядя на Ермолова, и, казалось, не находил нужных слов.
– Я задумал, – проговорил он, помолчав, – и моя мысль бесповоротна… я решился истребить главную и единственную причину всего, что делается… а именно, убить Наполеона…
– Что вы сказали? – спросил, привстав, Ермолов.
– Убить вождя французов…
«Да, он не в здравом уме! – подумал, разглядывая Фигнера, Ермолов. – А впрочем, почему же не в здравом? Не отчаянный ли скорее фанатик, гонимый непреоборимою душевною потребностью? Да и не он один. Лунин тоже предлагал отправить его парламентером к Наполеону и вызывался, подавая ему бумагу, заколоть его кинжалом».
Ермолов поднялся со скамьи.
– Так вы действительно на это решились? – спросил он, все еще недоумевая, что за человек стоял перед ним в эту минуту.
– Решился и не отступлю, – ответил Фигнер.
– Как же вы полагаете исполнить ваше намерение? Одно дело – задумать, а другое – исполнить задуманное.
– Что бог даст: либо выручит, либо выучит! Я снова переоденусь, смотря по надобности, нищим или мужиком, проберусь в Кремль или в другое место, где будет злодей, и глаз на глаз лично нанесу ему удар. Пособники мне будут нужны только для предварительных разведок и приготовлений.
– Вы говорите, у вас семья? – спросил Ермолов.
– Жена и пятеро детей, мал мала меньше.
– Где они?
– Решась проникнуть в Москву, оставил их в Моршанске.
– Как вы проникли в Москву?
– С французским паспортом; они сами мне его дали, назвав меня cultivateur, помещиком.
– Что вы делали там?
– Следил за выходом оттуда неприятельских фуражиров, разбивал их под Москвой с охотниками и отнимал их подводы… в делах штаба должны быть обо мне упоминания.
– Да, о вас доносили. И вы готовы на такой шаг, не боитесь?
– На всякую беду страха не напасешься – бог не выдаст, боров не съест! – ответил Фигнер. – Брут убил своего друга Цезаря, мне же корсиканский кровопийца не друг… Я день и ночь молился, клялся.
«Рисуется немчура, – подумал Ермолов, – а впрочем, посмотрим».
– Что же вы желаете получить в случае удачи? – спросил он. – Говорите прямо.
Фигнер слегка покраснел. Его глаза глядели холодно и спокойно.
– Ничего, – ответил он. – Я приношу себя в жертву отечеству. Россия вскормила меня; душою я русский.
– А родом?
– Остзеец.
– Есть с вами бумаги?
– Вот они…
