Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
XLII
Одетый мелким хуторянином, в бешмете на заячьем меху и в черной барашковой литовской шапке, ординарец Фигнера был – Аврора Крамалина.
Сперва скитание в оставленной французами Москве, потом почти четырехнедельное пребывание в партизанском отряде сильно изменили Аврору. С коротко остриженными волосами и обветренным лицом, в казацком чекмене или в артиллерийском шпенцере, с пистолетом за поясом и в высоких сапогах, она походила на молоденького, только что выпущенного в армию кадета. Фигнер, щадя и оберегая вверенную ему Сеславиным Аврору, тщательно скрывал ее известные ему происхождение и пол и, ссылаясь на молодость и слабые силы принятого им юнкера, почти не отпускал ее от себя. Офицеры сперва звали новобранца – Крамалин, а потом, со слов казаков, просто – Крам. Иные из них, в начале знакомства, стали было трунить над новым товарищем, говоря о нем: «Какой это воин? красная девочка!» Но Фигнер, намекнув на высокое родство и связи новобранца, так осадил насмешников, что все их остроты прекратились, и на юнкера никто уже не обращал особого внимания.
Состоя в ординарцах у Фигнера, Аврора почти не сходила с коня. Все удивлялись ее неутомимому усердию к службе. Голодная, иззябшая, являясь с разведками и почти не отдохнув, она в постоянном, непонятном ей самой лихорадочном возбуждении всегда была готова скакать с новым поручением. Одно ее смущало: холодная, почти зверская жестокость ее командира с попавшими в его руки пленными. Тихий с виду и, казалось, добрый, Фигнер на ее глазах, любезно-мягко шутя и даже угощая голодных, достававшихся ему в добычу пленных, внимательно расспрашивал их о том, что ему было нужно, пересыпая шутками, записывал их показания и затем беспощадно их расстреливал. Однажды, Аврора в особенности не могла этого забыть, он собственноручно после такого допроса пристрелил из пистолета одного за другим пятерых моливших его о пощаде пленных.
– Зачем такая жестокость? – решилась тогда, не стерпев, спросить своего командира Аврора.
– Слушайте, Крам, – ответил он, ероша космы своих волос, – зачем же я буду их оставлять? ни богу свечка, ни черту кочерга! все равно перемерзли бы… не таскать же за собой…
Авроре у ошмянского постоялого двора при виде жалобно жавшихся друг к другу с обернутыми тряпьем лицами и ногами итальянских солдат вспомнилась другая сцена. За два дня перед тем Фигнер, с частью своей партии, также отлучился для особой разведки к местечку Сморѓони. Возвратясь к остальным, он рассказал, что и как им сделано.
– Представь, – обратился он к гусарскому ротмистру, бывшему в его отряде, – только что мы выглянули из-за кустов, видим, у мельницы французская подвода с больными и ранеными, – очевидно, обломалась, отстала от своего обоза, и при ней такой солидный и важный, в густых эполетах, французский штаб-офицер… Мы вторые сутки брели лесом, без дорог, измучились, проголодались и вдруг – что же увидели? собачьи дети преспокойно развели костер и варят рисовую кашу. Ну, я их, разумеется, и потревожил; смял с налета, всех перевязал и начал укорять; такие вы, сякие, говорю, пришли к нам и еще хвалитесь просвещением, такие, мол, у вас писатели – Бомарше, Вольтер… а сами что наделали у нас? Их командир, в эполетах, вмешался и так заносчиво и гордо стал возражать. Ну, я не вытерпел и был принужден, разложив на снегу попонку, предварительно предать его телесному наказанию.
– Предварительно? – спросил ротмистр. – А после? что ты с ними сделал и куда их сбыл?
Фигнер на это молча сделал рукой такой знак, что Аврора вздрогнула и тогда же решила, при первом удобном случае, опять проситься обратно к Сеславину. Как она ни была возбуждена и вследствие того постоянно точно приподнята над всем, что видела и слышала, она не могла вынести жестоких выходок Фигнера.
Более же всего Авроре остался памятен один случай в окрестностях Рославля. Фигнеру от начальства было приказано, ввиду начавшейся тогда оттепели, собрать и сжечь валявшиеся у этого города трупы лошадей и убитых и замерзших французов. Он, дав отдых своей команде, поручил это дело находившимся в его отряде калмыкам и киргизам. Те стащили трупы в кучи, переложили их соломой и стали поджигать. Ряд страшных костров задымился и запылал по сторонам дороги. В это время из деревушки, близ Рославля, ехала в Смоленск проведать о своем томившемся там в плену муже помещица Микешина. Ее возок поравнялся с одною из приготовленных куч. Калмыки уже поджигали солому. Путница видела, как огонь быстро побежал кверху по соломе. Вдруг послышался голос кучера: «Матушка, Анна Дмитриевна! гляньте… жгут живых людей!» Микешина выглянула из возка и увидела, что солома наверху кучи приподнялась и сквозь нее сперва просунулась, судорожно двигаясь, живая рука, потом обезумевшее от ужаса живое лицо. Подозвав калмыков, поджигавших кучи, Микешина со слезами стала молить их спасти несчастного француза и за червонец купила его у них. Они вытащили несчастного из кучи и положили к ней в ноги. Возок поехал обратно, в деревушку Микешиных Платоново. Фигнер узнал о сердоболии калмыков. Он подозвал своего ординарца.
– Скачите, Крам, за возком, – сказал он Авроре, – остановите его и предложите этой почтенной госпоже возвратить спасенного ею мертвеца.
– Но, господин штаб-ротмистр, – ответила Аврора, – этот мертвый ожил.
– Не рассуждайте, юнкер! – строго объявил Фигнер. – Великодушие хорошо, но не здесь; я вам приказываю.
Аврора видела, каким блеском сверкнули серые глаза Фигнера, и более не возражала. «Я его брошу, брошу этого жестокосердого», – думала она, догоняя возок. Настигнув его, она окликнула кучера. Возок остановился.
– Сударыня, – сказала Аврора, нагнувшись к окну возка, – начальник здешних партизанов Фигнер просит вас возвратить взятого вами пленного.
Из-под полости, со дна возка приподнялась страшно исхудалая, с отмороженным лицом, жалкая фигура. Мертвенно-тусклые, впалые глаза с мольбой устремились на Аврору.
– О господин, господин… во имя бога, пощадите! – прохрипел француз. – Мне не жить… но не мучьте, дайте мне умереть спокойно, дайте молиться за русских, моих спасителей.
Эти глаза и этот голос поразили Аврору. Она едва усидела на коне. Пленный не узнал ее. Она его узнала: то был ее недавний поклонник, взятый соотечественниками в плен, эмигрант Жерамб. Аврора молча повернула коня, хлестнула его и поскакала обратно к биваку. «Ну, что же? где выкупленный мертвец»? – спросил ее, улыбаясь, Фигнер. «Он вторично умер», – ответила, не глядя на него, Аврора.
Об этом Аврора вспомнила, пробираясь под лай цепного пса к рабочей избе постоялого двора. Она остановилась под сараем, в глубине двора. Здесь, впотьмах, она услышала разговор двух французских офицеров кавалерийского пикета, наблюдавших за своими солдатами, которые среди двора поили у колодца лошадей.
– Ну, страна, отверженная богом, – сказал один из них, – не верилось прежде; Россия – это нечеловеческий холод, бури и всякое горе… И несчастные зовут еще это отечеством!.. (Et les malheureux appellent cela une patrie!)
– Терпение, терпение! – ответил другой, с итальянским акцентом.
К ним подошел третий французский офицер. Солдаты в это время повели лошадей за ворота. Свет фонаря от крыльца избы осветил лицо подошедшего.
– Это вы, Лап́и? – спросил один из офицеров.
– Да, это я, – ответил подошедший.
То был статный, смуглый и рослый уроженец Марселя, майор Лапи. Он, как о нем впоследствии говорили, стоял во главе недовольных сто тринадцатого полка и давно тайно предлагал расправиться с обманувшим их вождем французов.
– Что вы скажете? Ведь он действительно бросил армию и скачет… припоздал, по пути, в замке здешнего магната; ему тепло и сыто, а нам…
– Я скажу, что теперь настало время!.. Мы бросимся, переколем прикрытие…
Аврора далее не слышала. Сторожевой пес, рвавшийся с цепи на Мосеича и других двух путников, которые в это время въехали во двор, заглушил голос майора. Аврора, сказав несколько слов уряднику, пробралась в черную избу. Полуосвещенные ночником нары, лавки и печь были наполнены спящими рабочими и путниками. Сняв шапку и в недоумении озираясь по избе, Аврора думала: «От кого доведаться и кого расспросить? неужели ждут Наполеона? Боже! что я дала бы за час сна в этом тихом теплом углу!»
– Обогреться, пан́очку, соснуть? – отозвался выглянувший с печи бородатый, лет пятидесяти, но еще крепкий белорус-мужик.
– Да, – ответила Аврора, – мне бы до зари, пока рассветет.
– С фольварка?
– Да…
– Можа, за рыбкой альбо мучицы?
– За рыбой…
– Ложись тута… тесно, а место есть! – сказал, отодвигаясь от стены, мужик.
Он с печи протянул Авроре мозолистую, жесткую руку. Она влезла на нары, оттуда на верхнюю лежанку и протянулась рядом с мужиком, от зипуна которого приятно пахло льняною куделью и сенною трухой.
– Мы мельники, а тоже и куделью торгуем, – сказал, зевая, мужик.
Примостив голову на свою барашковую шапку и прислушиваясь, все ли остальные спят, Аврора молчала; смолк и, как ей показалось, тут же заснул и мужик. В избе настала полная тишина. Только внизу, под лавками, где-то звенел сверчок да тараканы, тихо шурша, ползали вверх и вниз по стенам и печке. Долго так лежала Аврора, поджидая условного зова Мосеича, чтобы до начала зари выбраться из города. Она забылась и также задремала. Очнувшись от нервного сотрясения, она долго не могла понять, что с нею и где она. Понемногу она разглядела на лавке, у стола, худого и бледного итальянского солдата, которому другой солдат перевязывал посиневшую, отмороженную ногу. Они тихо разговаривали. Раненый, слушая товарища, злобно повторял: «Diavolo… vieni»60. В дверь вошел рослый, бородатый рабочий. Он растолкал спавших на нарах и на печи других рабочих. Все встали, крестясь и поглядывая на солдат, обулись и вышли. Итальянцы также оставили избу. Из сеней пахнуло свежим холодом. За окном заскрипел ночевавший во дворе с какой-то кладью обоз.
– Усё им, поганцам, по наряду вязуць! – тихо проговорил, точно про себя, лежавший возле Авроры мужик.
– Откуда везут?
– З Вильны.
– Куда?
– На сустречь их войску. Кажуть, – продолжал, оглядываясь, мужик, – ихнего Бонапарта доконали, и он чуть пятки унес, ув свои земли удрав.
– Не убежал еще, – произнесла Аврора, – его следят.
– Убяжить! яны, ироды, ус́и струсили: як огня, боятся казаков, а особь Сеславина, да есть еще такой Фигнер. Принес бы их господь!
– А ты, дедушка, за русских?
– Мы, пан́очку, исстари русские, православные тут; мельники, куделью торгуем.
Мужик опять замолчал. Еще какие-то мужики и баба встали, крестясь, из угла и, подобрав на спину котомки, вышли. В избе остались только Аврора, спавшее на печи чье-то дитя и мельник-мужик. Прошло более часа.
Аврора не спала. Рой мыслей, одна тяжелее другой, преследовал и томил ее. Она перебирала в уме свой первый, неудачный шаг в партизанском отряде Фигнера, когда она поступила к нему в Астафьеве и, в крестьянской одежде, проникла в Москву. Фигнер был полон надеждою – пробраться в Кремль и убить Наполеона. Она надеялась получить аудиенцию у Даву и, если Перовский еще жив, вымолить у грозного маршала помилование ему, а себе дозволение – разделить с ним бедствия плена. Авроре живо припомнилась ночь, когда она и Фигнер, с телегою, как бы для продажи нагруженною мукой, пробрались через Крымский брод и Орлов луг в Москву и до утра скрывались в ее развалинах. С рассветом их поразила мертвая пустынность сгоревших улиц. Они с телегой направились в провиантское депо, к Кремлю. На Каменном мосту, как она помнила, их оглушил нежданный громовой взрыв; за ним раздались другой и третий. Громадные столбы дыма и всяких осколков поднялись над кремлевскими стенами, осыпав мост пылью и песком. По набережной, выплевывая изо рта мусор, в ужасе бежали немногие из обитателей уцелевших окрестных домов. От них странники узнали, что Наполеон с главными французскими силами в то утро оставил Москву, уводя с собою громадный обоз и пленных и приказав оставшемуся отряду взорвать Кремль.
