На суше и на море. Сатанстое (сборник)

Глава IV

Не будем терять мужества и, что бы ни случилось, будем трудиться и ждать.

Лонгфелло

Мне только что исполнилось двадцать лет, когда я с Дирком впервые отправился знакомиться с городом Нью-Йорк.

Хотя расстояние от нас до этого города было всего двадцать пять миль, все же поездка в Нью-Йорк считалась чем-то необычайным. Отец мой бывал там раза четыре в год, и про него по этому случаю говорили, что он непоседа и его никогда нельзя застать дома. Мы с Дирком отправились вскоре после Пасхи. В это время многие семьи из окрестностей столицы съезжались туда, чтобы побывать в церкви Святой Троицы на торжественных богослужениях, подобно тому как евреи на Пасху отправлялись в Иерусалим. Я должен был остановиться у своей тетки миссис Легг; у Дирка также были в Нью-Йорке родственники, которые рады были его приютить. Для того чтобы отправиться вместе со мной, Дирк приехал к нам за несколько дней до дня нашего отъезда, и все это время прошло у нас в сборах и хлопотах.

Отец припас для нас двух превосходных коней, а заботливая матушка встала чуть свет, чтобы разбудить нас пораньше и раньше отправить в дорогу: она хотела быть уверенной, что мы прибудем на место до наступления ночи.

По милости Божьей грабителей на больших дорогах тогда не существовало, но были иные опасности в дороге, а именно мосты. Последние далеко не все были в надлежащем порядке, и дорога делала такие крюки, что нетрудно было заблудиться и проплутать иногда несколько дней в долине Харлема, беспредельной пустыне, расстилавшейся на громадное пространство и лежащей всего в семи-восьми милях от столицы.

С первым лучом солнца мы выехали из Сатанстое. Дирк был удивительно в духе, и мы без умолку болтали по дороге, как две пансионерки; никогда еще я не видел моего приятеля столь общительным. Не отъехали мы и одной мили от дома, как он сказал:

– А знаешь, Корни, чем наши папеньки были заняты последнее время?

– Нет, не имею ни малейшего представления!

– Неужели? Так ты не знал, что они подали губернатору коллективное прошение об утверждении их в правах собственности над землями, приобретенными ими от могавков во время последней кампании, которую оба делали вместе с офицерами милиции!

– Это для меня совершенно ново! – воскликнул я. – И я, право, не понимаю, почему они делали из этого секрет!

– Почему? Может быть, для того, чтобы об этом не пронюхали янки! Ведь ты знаешь, что мой отец не выносит, чтобы какой-нибудь янки совал нос в его дела!

– Но как же ты узнал об этом, Дирк?

– Мне сказал сам отец; мы курим вместе и беседуем, и тогда он мне говорит все!

– Я начал бы сразу тоже курить, если бы знал, что это верное средство узнать все, что мне хотелось бы знать! – заявил я.

– Да, трубка многому содействует! – заметил Дирк.

– По-видимому, так, если твой отец открывает тебе свои мысли и секреты в то время, когда вы курите свои трубки друг против друга. Но где же находятся эти земли? – спросил я.

– Вблизи земли могавков, подле Гемпширских концессий!

– И много там земли?

– Сорок тысяч акров, из которых часть составляют те жирные луговые пастбища, к которым так льнут все голландцы!

– И твой отец вместе с моим совместно купили эти земли, говоришь ты?

– Да!

– Сколько же они за них заплатили?

Дирк не спешил с ответом на этот последний вопрос; он не торопясь достал из кармана свой портфель с замочком, долго возился над замком прежде, чем ему удалось открыть, так как тряска в седле мешала ему, и в конце концов разыскал бумагу, которую и передал мне.

– Вот список тех предметов, которые были вручены индейцам в уплату за землю! Я снял копию; кроме того, пришлось еще уплатить несколько сот фунтов стерлингов правительству и его служащим взятку!

Я принялся читать вслух этот список: «Пятьдесят одеял с желтыми каймами, десять чугунных котлов вместимостью по четыре галлона каждый, сорок фунтов пороха, семь ружей английских, двенадцать фунтов бус, пять галлонов ямайского рома высшего качества, двадцать музыкальных рожков, три дюжины томагавков английского производства высшего качества».

– И это все! – воскликнул я, дочитав список до конца. – Скажу по совести, что сорок тысяч акров превосходной земли недорого обходятся в колонии Нью-Йорк! Ведь все это обошлось не дороже двухсот долларов, считая в том числе и ром, и томагавки высшего качества.

– Ровно двести сорок два доллара уплачено за все эти предметы! – сказал с уверенностью Дирк. – Я это видел по счетам!

– Недорого, – заметил я. – И вероятно, ружья, ром и остальные предметы обмена были из специально изготовленных для этой цели!

– Нет, Корни, ты возводишь напраслину на наших родителей: они люди честные и справедливые!

– Тем лучше и для них, и для нас с тобой! Но скажи на милость, что же они будут теперь делать с этой землей?

Дирк возился со своей трубкой, которую старался раскурить, и ответил не сразу.

– Прежде всего ее надо будет разыскать, – сказал он. – После того как концессия утверждена и бумаги выправлены, необходимо отправить кого-нибудь разыскать эти земли. Я слышал об одном фермере, приобретшем в тех краях концессию в десять тысяч акров, который вот уже пять лет не может найти своего участка!

– Так, значит, наши старики намерены отправиться на розыски своей земли, как только позволит время года?

– Не спеши так, Корни, не спеши! Всегда ты забегаешь вперед! Так же думал поступить твой отец, потому что в его жилах течет галльская кровь. Но мой отец рассудил подождать до будущего года и отправить нас двоих; к тому времени война, вероятно, так или иначе окончится, и тогда нам будет легче разобраться во всем.

Такая перспектива мне очень улыбалась, равно как и перспектива унаследовать в будущем еще двадцать тысяч акров хорошей земли сверх нашей фермы Сатанстое; мы оба сожалели лишь о том, что эта экспедиция будет отложена на год. Война, о которой упомянул Дирк, разгорелась перед самой нашей поездкой в Нью-Йорк. Какой-то господин Вашингтон из Виргинии был захвачен в плен вместе со своим небольшим отрядом в маленьком форте вблизи французской территории на берегах Огайо, впадающей в Миссисипи. По-моему, совершенно не стоило вести войну из-за таких медвежьих углов; но меня об этом не спросили.

В Кингбридже мы остановились пообедать, рассчитывая поужинать в Нью-Йорке. Пока нам подавали обед, я прошел с Дирком к Гудзону полюбоваться этой прекрасной рекой, и Дирк, часто переправлявшийся через нее, стал указывать мне на ее красоты.

– Видишь, Корни, на берегу реки, у залива, дом с лужайками и большим огородом? Видишь, какое это солидное каменное здание? Правда, оно несколько мрачное, потому что построено из дикого камня и не выбелено! Это Лайлаксбуш (Сиреневый Куст), принадлежащий двоюродному брату моей матери, Герману Мордаунту, сыну майора английской армии Мордаунта, женившегося на дочери богатого голландского негоцианта.

Я лично слышал только об этом Германе Мордаунте, что он был весьма состоятельный человек и принят в лучшем обществе.

– Но раз этот Герман Мордаунт кузен твоей матери, Дирк, то ты, вероятно, не раз бывал в Лайлаксбуше?

– Да, пока была жива супруга Германа, я с моей матушкой ежегодно ездил туда летом; теперь она умерла, но я еще время от времени бываю в доме.

– Почему же ты теперь не заехал к твоим родственникам? Они могут обидеться, узнав, что ты здесь, в двух милях от их поместья, обедаешь в гостинице! Необходимо, по крайней мере, послать им хоть извинительную записку!

– Ах, Корни, всегда ты так поспешен! Никто решительно не обидится, и извиняться нам нет никакой надобности. Герман Мордаунт со своей дочерью сейчас не в Лайлаксбуше; они постоянно проводят зиму в Нью-Йорке и возвращаются сюда только после Троицы!

– Черт возьми! Да это настоящие аристократы! Великие особы! Дом в городе и дача за городом! Да после того я, право, не знаю, можно ли было нагрянуть к ним обедать, не предупредив и не получив приглашения!

– Ты шутишь, Корни! В дороге какие церемонии! Герман Мордаунт принял бы нас с распростертыми объятиями, и я, конечно, предложил бы тебе заехать к ним, если бы не знал, что в настоящее время вся семья в Нью-Йорке. После Троицы Герман Мордаунт и Аннеке поспешат сюда наслаждаться ароматом цветущей сирени и роз.

– Так у господина Мордаунта есть дочь мисс Аннеке? Сколько ей может быть лет теперь?

Взглянув на Дирка, я заметил, что при последнем моем вопросе он заметно покраснел, и лицо его положительно сияло, когда он мне ответил:

– Ей минуло семнадцать, и знаешь, Корни, Аннеке одна из самых хорошеньких девушек колонии, притом так же мила и добра, как и хороша!

Я был крайне удивлен живостью, с какой говорил о своей кузине Дирк; мне никогда не приходило в голову, чтобы этот славный, добродушный парень мог влюбиться. Я был глубоко убежден, что Дирк лучший и искренний из друзей, но мне казалось невероятным, чтобы он мог испытать любовь. Между тем Дирк на моих глазах совершенно преобразился, но я и теперь не придал этому большого значения.

– Так, значит, эта прелестная особа твоя кузина?

– Да!

– В таком случае, надеюсь, ты представишь меня ей! Не правда ли?

– Я желал бы, чтобы ты ее видел, – сказал Дирк, – прежде чем вернешься домой, и постараюсь это устроить. А теперь нам пора вернуться в гостиницу, не то наш обед будет совсем холодный!

Обед этот состоял, по обыкновению, из вареной ветчины, яиц, полусырого бифштекса, разных закусок, яблочного торта и сидра, обед вкусный и сытный, и я предпочитаю его всяким рагу, даже черепашьему супу, которым славится Нью-Йорк.

Дирк всегда кушал с большим аппетитом, как водится, говорил преимущественно я, а он ел и кивал молча головой, где это было нужно. Я разговорился даже с хозяйкой гостиницы, которая проявила ко мне особую любезность. Звали ее миссис Леже, то есть Легкая, но легкого в ней было только имя, потому что сама она была особа весьма полновесная и даже тяжеловесная.

– Ну, а скажите-ка мне, госпожа Леже, знаете ли вы семью Мордаунт? – спросил я между прочим.

– Господи боже мой, да вы бы еще спросили меня, знаю ли я Ван-Кортландов, Филиппсов, Эллисов и всех остальных джентльменов колонии? Да как же мне не знать мистера Мордаунта, когда здесь, в двух милях от нас, их великолепная дача, когда ни он, ни госпожа Мордаунт никогда не проезжали мимо нас, не сказав мне приветливого слова и не оставив здесь пары шиллингов?! Бедняжка барыня теперь покойница, но вместо нее остался живой ее портрет, мисс Аннеке! Вот, доложу, прелестная девушка, и скольких она сделает несчастными, этого и пересчитать нельзя будет! Да-с!.. И когда я ей это сказала, сударь, то она покраснела, вот точь-в-точь как превосходно сваренный рак, и была при этом такая хорошенькая, что просто загляденье! Право, ее следовало бы теперь уже запереть за семь замков, чтобы она не наделала бед!

– Каких таких бед? Вероятно, вы хотите сказать, чтобы она не загубила многих сердец?

– Ну конечно! Все девушки позволяют себе такое душегубство, что и говорить! Но ручаюсь вам, чем хотите, что другой такой душегубки, как мисс Аннеке, вы не скоро найдете! Подождите всего только годик, и вы увидите, что вам не счесть будет ее жертв!

Во все время этого разговора Дирк чувствовал себя, видимо, не по себе, наконец не выдержал, встал из-за стола и потребовал счет и лошадей.

Всю остальную часть пути мы не говорили больше ни о Германе Мордаунте, ни об его дочери, и Дирк почти все время молчал, как это вообще бывало с ним после обеда. Я всячески старался не сбиться с дороги, и к вечеру мы прибыли в Нью-Йорк.

Оставив лошадей в первой попавшейся гостинице, мы отправились в сопровождении негра, несшего наши чемоданы, пройтись пешком по улицам столицы. В 1757 году Нью-Йорк был уже весьма оживленным торговым центром, и, проходя по Квин-стрит, мы видели больше двадцати судов, стоявших на реке. Наконец, побродив по улицам и насмотревшись вволю, мы с Дирком расстались: он пошел к своей тетке, а я к моей, но прежде, чем разойтись, мы условились встретиться завтра утром у начала Бродвея, в долине, где должно было происходить празднество.

В это время моя тетка и дядя жили около Ганновер-сквера; они встретили меня по-родственному, накормили сытным ужином и проводили в приготовленную для меня комнату.

Поутру я встал очень рано. Это был первый день негритянских сатурналий, ежегодно проводимых в Нью-Йорке. Я предупредил тетку, чтобы меня не ждали к завтраку, а также и к обеду, зная, что в этот день вся прислуга отпросится на праздник и возиться с обедом будет хлопотно.

Выйдя на улицу, я через несколько шагов очутился в Ганновер-сквере, где увидел старого негра с двумя ярко вычищенными жестяными ведрами, продававшего белое вино. Я очень люблю утром стакан белого вина со сладким пирожным и остался весьма доволен тем и другим; вдруг, к великому моему удивлению, я увидел в нескольких шагах от меня Язона Ньюкема, стоявшего посередине сквера с недоумевающей физиономией и несомненным видом типичного коннектикутца. Вскоре я узнал из его слов, что его ученики получили отпуск по случаю негритянских праздников, и он воспользовался этим, чтобы впервые посетить столицу.

– А что вы делаете здесь? – спросил я его, узнав от него, что он остановился в пригороде в скромной гостинице, где, по его словам, цены были в «превосходной мере» умеренные. – Празднества и гулянье происходят в начале Бродвея!

– Я об этом слышал, – сказал Язон, – но я хотел предварительно увидеть суда и все, что можно еще видеть здесь, а относительно этих празднеств я, право, не знаю, подобает ли христианину даже смотреть на них! Но, быть может, вы укажете мне, Корни, где здесь Ганновер-сквер!

– Да вы сейчас находитесь в нем! Это он и есть, мистер Ньюкем! – засмеялся я. – Не правда ли, красивая площадь?

– Как, это Ганновер-сквер?! Да ведь это же вовсе не сквер (Square – квадрат), это скорее треугольник!

– Да, но в городах называется сквером всякая небольшая площадь, свободная от домов, хотя бы и не имеющая формы квадрата!

– И какой он маленький! Вот если бы я разбивал этот сквер, то сделал бы так, чтобы площадь имела от пятидесяти до шестидесяти акров, а посередине сгруппировал бы статуи всех членов Брауншвейгской фамилии! И к чему это здесь оставили этот маленький «букетик» домов в сквере? Их следовало бы снести! – добавил Язон.

– Они уже не в сквере! Здесь сквер кончается, и хотя они немного вдаются и их думали было снести, но решили оставить из-за большой стоимости этих построек! Их оценивают в двадцать тысяч долларов.

Такая большая ценность домов примирила Язона с их существованием: к деньгам он питал громадное уважение.

– Корни, – сказал он вполголоса, взяв меня под руку и отходя в сторону, как будто хотел сообщить мне секрет, хотя в сквере не было ни души, – скажите, пожалуйста, что вы пили за «горькое» несколько минут тому назад?

– Горькое? – удивился я. – Я ничего горького не пил сегодня и не собираюсь пить!

– Я говорю про тот напиток, который вам наливал сейчас негр, проходивший по скверу! Мне показалось, что напиток этот должен быть очень вкусный, а у меня пересохло в горле, и мне думается, что глоток-другой был бы мне в превосходной степени полезен!

– Так что же, можно сейчас крикнуть негра, и он вам нальет стакан этого белого вина, за который вы заплатите ему один су! Но почему вы это называете «горьким»?

– Утром пьют всегда «горькое», а за обедом на третье подают «сладкое», – пояснил он. – Но вы говорите, что это стоит всего только один су? Так дешево?

– Да! Эй, торговец, налей вот этому господину стакан твоего вина! – крикнул я.

Язон при этом боязливо и испуганно оглянулся кругом, словно опасаясь, что его кто-нибудь мог увидать пьющим это дешевое вино; затем, взяв стакан, выпил его одним духом.

– Пфуй! – воскликнул он, делая страшную гримасу. – Да это какая-то сыворотка! Я думал, что оно гораздо вкуснее!

– Вы, вероятно, рассчитывали на добрый грог с ромом, корицей и гвоздикой! – засмеялся я. – В таком случае вы ошиблись!