Преступление в Орсивале

VII

Следователь, папаша Планта и доктор тревожно переглянулись. Какое несчастье постигло г-на Куртуа, этого безупречного, всеми уважаемого человека, чьи недостатки искупались столь неоспоримыми достоинствами? Воистину недобрый сегодня день!

– Пускай Подшофе ограничился намеками, – сказал Лекок, – зато я, хоть и приехал всего-навсего несколько часов назад, успел уже услышать две весьма обстоятельные истории. Говорят, эта мадемуазель Лоранс…

Папаша Планта резко перебил сыщика.

– Клевета, – воскликнул он, – гнусная клевета! Обыватели завидуют богачам и за неимением лучшего средства бессовестно поносят их на все корки. Разве для вас это новость? Да ведь так ведется испокон веку! Состоятельный человек, да еще в маленьком селении, живет, сам того не замечая, в стеклянной клетке. Днем и ночью рысьи глаза завистников устремлены на него: они следят, подглядывают, шпионят за всем, что он делает, как ему кажется, в глубокой тайне, и это дает им сознание собственной силы. Он счастлив и горд, дела его процветают, люди его круга относятся к нему с уважением и дружбой, и в то же время низшие классы смешивают его с грязью и унижают самыми оскорбительными слухами. Разве для завистников есть что-нибудь святое?

– Пусть мадемуазель Лоранс и пострадала от клеветы, – улыбаясь, заметил доктор Жандрон, – зато у нее есть превосходный адвокат, который не даст ее в обиду.

Старый судья, человек, отлитый из бронзы, по выражению г-на Куртуа, залился краской, явно устыдившись собственной горячности.

– Мадемуазель Куртуа, – мягко ответил он, – в защите не нуждается. Девушки, подобные ей, имеют право на всеобщее уважение. Но гнусная клевета неподвластна никаким законам, и это меня возмущает. Задумайтесь, господа: наша репутация, честь наших жен и дочерей может погибнуть по милости любого негодяя, у которого достанет воображения сочинить какую-нибудь пакость. Ему, быть может, не поверят, да что толку? Клевету будут повторять, передавать из уст в уста. И что тут поделаешь? Разве мы можем знать, что говорится о нас там, внизу, в потемках? Разве когда-нибудь мы об этом узнаем?

– Да какое нам до этого дело? – отозвался доктор Жандрон. – По мне, только один голос достоин того, чтобы к нему прислушаться, – это голос совести. Что до так называемого общественного мнения, которое в сущности слагается из частных мнений множества олухов и мерзавцев, оно волнует меня не больше, чем прошлогодний снег.

Спор, быть может, затянулся бы, но тут судебный следователь извлек из кармана часы и с досадой воскликнул:

– Мы беседуем, а время идет. Нужно поторопиться. Давайте хотя бы распределим обязанности.

Это властное замечание г-на Домини помешало вступить в разговор Лекоку, который уже готов был поделиться с присутствующими своими соображениями.

Было решено, что доктор Жандрон приступит к вскрытию, а следователь тем временем набросает черновик донесения. Папаше Планта поручили присутствовать при осмотре места преступления, которым занимался сыщик.

Полицейский и старый судья остались одни.

– Наконец-то, – произнес Лекок, испустив долгий вздох облегчения, словно избавившись от непосильного груза. – Теперь мы сможем беспрепятственно идти вперед. – Уловив усмешку на лице папаши Планта, он проглотил пастилку и добавил: – Хуже нет приезжать, когда расследование началось, можете мне поверить, господин судья! Твои предшественники успели уже составить собственное мнение, и если ты с ходу к нему не присоединишься, тебе придется туго.

На лестнице послышался голос г-на Домини, призывавшего своего письмоводителя, который прибыл позже и ждал на первом этаже.

– Видите ли, сударь, – пояснил полицейский, – господин судебный следователь полагает, что столкнулся с совсем простым делом, а вот я, Лекок, ничуть не уступающий пройдохе Жевролю, я, любимый ученик папаши Табаре, – тут он почтительно снял шляпу, – пока что не нахожу решения. – Он задумался, вероятно, перебирая в уме результаты осмотра, и продолжал: – Нет, я в самом деле сбит с толку, просто ума не приложу. Чувствую, что за всем этим что-то кроется. Но что, что?

Лицо папаши Планта было по-прежнему невозмутимо, только глаза блестели.

– Возможно, вы и правы, – равнодушно обронил он, – возможно, за этим и впрямь что-то кроется.

Сыщик глянул на него, но он и бровью не повел. Всем своим видом выражая полнейшее безразличие, он делал в записной книжке какие-то пометки. Оба надолго замолчали; Лекок устремил взор на портрет, поверяя ему свои мучительные раздумья.

«Видишь ли, душенька, – мысленно говорил он, – по-моему, этот почтенный господин – старая лиса, и надо зорко следить за каждым его поступком, за каждым движением. Судя по всему, он не разделяет мнения следователя: у него своя гипотеза, которую он не смеет высказать вслух, но мы эту гипотезу узнаем. Этот деревенский мировой судья – большой хитрец. Он раскусил нас с первого взгляда, несмотря на наши роскошные белокурые волосы. Он опасался, как бы мы не заблудились и не пошли по стопам господина Домини, вот он и навязался нам в провожатые, в помощники, в поводыри. Теперь, когда он почувствовал, что мы взяли след, он умывает руки и отступает. Честь открытия он предоставляет нам. Почему? Человек он здешний, может быть, боится нажить себе врагов? Да нет, он, пожалуй, не робкого десятка. В чем же дело? Ему внушает страх его собственная гипотеза. Он обнаружил столь поразительные вещи, что не смеет сказать о них прямо».

Внезапная мысль нарушила поток безмолвных излияний Лекока.

«Провалиться мне на этом месте, – подумал он, – а что, если я ошибаюсь? Что, если этот человек никакой не хитрец и ничего не обнаружил, а просто говорит и делает, что бог на душу положит? Я сталкивался с еще более поразительными случаями. Сколько я перевидал людей, у которых глаза, словно зазывалы при ярмарочных балаганах, сулят вам, что внутри вас ждут чудеса. А зайдешь и ничего не увидишь, тебя обманули. Но я-то, – и он улыбнулся, – я-то доберусь до правды».

И, напустив на себя самый простодушный вид, на какой только был способен, вслух произнес:

– По правде сказать, господин мировой судья, осталось совсем немного дела. Оба главных виновных в конечном счете у нас в руках. Рано или поздно они заговорят, господин судебный следователь в этом не сомневается, и тогда мы узнаем все.

Папашу Планта словно окатили ведром холодной воды – так он был потрясен и удручен.

– Как! – пробормотал он, совершенно ошеломленный. – Неужели вы, господин сыщик, с вашей сметкой, с вашим опытом…

В восторге от того, что хитрость его удалась, Лекок уже не в силах был сохранять серьезный вид; папаша Планта понял, что угодил в ловушку, и разразился добродушным смехом.

А между тем ни один из двух этих людей, столь искушенных в науке жизни, столь хитроумных и проницательных, не сказал ни слова о том, что оба они имели в виду. Но они понимали друг друга, словно читали друг у друга в мыслях.

«А ведь ты, дружище, – рассуждал про себя сыщик, – что-то знаешь и скрываешь, но это нечто столь важно и столь чудовищно, что ты не заговоришь и под дулом пистолета. Хочешь, чтобы из тебя это вытянули? Ну что же, и вытянем!»

«А он не дурак, – думал папаша Планта. – Знает, что у меня есть своя версия, будет искать ее и наверняка найдет».

Лекок сунул в карман бонбоньерку с портретом – как всегда, когда предстояла настоящая работа. В нем взыграло самолюбие ученика папаши Табаре. Партия началась, а он был азартен.

– Итак, за дело! – вскричал он. – В протоколе господина мэра сообщается, что обнаружено орудие, при помощи которого здесь все переломали.

– На третьем этаже в комнате, обращенной окнами в сад, – отвечал папаша Планта, – мы обнаружили топор, он валялся на полу возле шкафчика, который явно пытались взломать, но не сумели. Я велел, чтобы к топору не прикасались.

– Разумное распоряжение. А что за топор? Тяжелый?

– Примерно с килограмм будет.

– Превосходно, пойдемте посмотрим на него.

Они поднялись, и г-н Лекок, мигом выйдя из образа аккуратного галантерейщика, берегущего свое платье, улегся животом на пол и принялся рассматривать грозное орудие разрушения – тяжелый топор с ясеневым топорищем, а также блестящий, хорошо натертый паркет.

– Мне кажется, – заметил мировой судья, – что преступники принесли сюда топор и начали взламывать шкафчик только для того, чтобы отвлечь наши подозрения и усложнить задачу следствия. Здесь можно было обойтись и без топора, я сломал бы этот шкафчик ударом кулака: он еле держится. Они стукнули по нему разок и преспокойно положили топор.

Сыщик тем временем встал с пола и отряхнул сюртук.

– Полагаю, сударь, – возразил он, – что вы заблуждаетесь. Топор не положили на пол, его швырнули с яростью, свидетельствующей либо о сильном испуге, либо о буйном приступе гнева. Вот поглядите: здесь, на паркете, одна за другой идут три отметины. Когда злоумышленник бросил топор, он упал сперва лезвием вниз, отсюда эта зарубка; потом отлетел в сторону и ударился обухом – вот он, след удара, я указываю на него пальцем, – и, наконец, поскольку его швырнули с огромной силой, закрутился волчком и оставил на паркете еще одну отметину там, где лежит сейчас.

– Верно, – пробормотал папаша Планта, – совершенно верно!.. – И смущенно добавил, поскольку выводы сыщика явно опрокинули его гипотезу: – Ничего не понимаю, ровным счетом ничего.

Лекок продолжал свои наблюдения.

– Скажите, когда вы сюда вошли, – спросил он, – окна были отворены так же, как сейчас?

– Да.

– Значит, все правильно. Убийцы услышали какой-то шум в саду и пошли взглянуть, в чем дело. Что они увидели? Не знаю. Знаю одно: увиденное напугало их, и они убежали, в спешке бросив топор. Присмотритесь к отметинам, прикиньте траекторию, по которой они располагаются, и вы убедитесь, что человек, бросивший топор, стоял не у шкафчика, а у растворенного окна.

Папаша Планта тоже опустился на колени и с величайшим вниманием осмотрел следы. Полицейский был прав. Мировой судья, слегка озадаченный, поднялся, после минутного раздумья протянул:

– Это обстоятельство меня несколько смущает, но на худой конец… – Он умолк и погрузился в размышления, потирая рукой лоб. – И все-таки все можно объяснить, – прошептал он, пытаясь мысленно собрать воедино обломки своей рассыпавшейся гипотезы, – и тогда окажется, что часы показывают правильное время.

Лекок и не подумал расспрашивать старого судью. Во-первых, он понимал, что тот не ответит; во-вторых, его гордость была задета. Неужели он не разгадает тайну, в которую проник другой?

– Меня тоже, – громко и отчетливо произнес он, как бы рассуждая вслух, – меня тоже сбивает с толку этот топор. Я-то думал, что грабители орудовали без помех, а на самом деле ничего подобного: оказывается, их настигли, их вспугнули, они чего-то боялись.

Папаша Планта весь обратился в слух.

– По-видимому, – неспешно продолжал Лекок, – нам следует разделить все улики на две категории: одни, например смятая постель, оставлены намеренно, чтобы сбить нас с толку; другие же преступники оставили, сами того не желая, – это касается отметин от топора. Но тут у меня возникают сомнения. Естественны эти отметины или подделаны, можно на них полагаться или нельзя? Я уже совсем было уверовал, что понимаю характеры преступников, – тогда и расследование пошло бы своим чередом, – но теперь…

Он умолк на полуслове. Наморщенный лоб и плотно сжатые губы изобличали усиленную работу мысли.

– Что теперь? – переспросил папаша Планта.

Г-н Лекок удивленно глянул на собеседника, как человек, которого внезапно разбудили.

– Простите, сударь, я забылся, – сказал он. – А все моя скверная привычка размышлять вслух. Поэтому я предпочитаю всегда работать один. Если бы чужие уши подслушали мои колебания, сомнения, шаткие гипотезы, я потерял бы репутацию чудо-полицейского, сыщика, для которого не существует тайн.

Старый судья снисходительно улыбнулся.

– Как правило, – продолжал полицейский, – я отверзаю уста не раньше, чем приму решение, и тогда уже тоном, не допускающим возражений, изрекаю истину, говорю, что дело, мол, обстоит так-то и так-то. Но сегодня я позволил себе несколько расслабиться, потому что работаю вместе с человеком, который понимает, что такую, на мой взгляд, запутанную задачу невозможно решить с налету. Я ничуть не стыжусь, что искать приходится на ощупь. До истины одним махом не доберешься, к ней ведет длинный ряд сложных расчетов, для этого необходимо выстроить цепь индукций и дедукций. И в эту минуту мне явно не хватает логики.

– В каком смысле? – поинтересовался папаша Планта.

– Да очень просто, господин мировой судья. Я думал, что понял преступников, изучил их, как свои пять пальцев, в начале работы это главное, но теперь не узнаю своих воображаемых противников. Кто они – круглые дураки, великие хитрецы? Вот над чем я ломаю голову. Мне казалось, что, разгадав уловки с постелью и с часами, я отчетливо представляю себе меру их изобретательности и возможности их ума. Переходя методом дедукции от известного к неизвестному, я путем несложных умозаключений мог бы, казалось, предугадать все, что они способны изобрести с целью отвлечь наше внимание и сбить нас с толку. Если принять это за исходную точку, то мне, чтобы узнать истину, оставалось только предполагать всякий раз обратное тому, что я видел. Я рассуждал так:

Топор найден на третьем этаже – значит, убийцы умышленно отнесли его туда и бросили.

На столе в столовой они оставили пять бокалов – значит, их было либо больше, либо меньше, но только не пятеро.

Труп графини обнаружен на берегу реки – значит, его отнесли туда с какой-то целью.

В руках жертвы найден лоскут материи – значит, его вложили сами убийцы.

Тело госпожи де Треморель изранено ударами кинжала и чудовищно изуродовано – значит, ее убили одним ударом.

– Браво! Браво! – вскричал папаша Планта, не скрывая восторга.

– Да нет, не «браво», – вздохнул Лекок, – здесь моя нить обрывается, и я упираюсь в пустоту. Если бы мои дедукции были верны, топор оказался бы попросту положен на паркет.

– И все-таки браво! – упорствовал папаша Планта. – Ведь это обстоятельство не более чем частность, которая ничуть не разрушает всю систему. Яснее ясного, что у преступников было намерение действовать именно так, как вы рассказали. Но им помешало нечто непредвиденное.

– Возможно, – вполголоса согласился сыщик, – возможно, ваше замечание справедливо. Но я заметил еще кое-что…

– Что же?

– Да так… Пока ничего не могу сказать. Прежде всего мне необходимо осмотреть столовую и сад.

Лекок и старый судья поспешно спустились, и папаша Планта показал полицейскому бокалы и бутылки, которые он велел отодвинуть в сторону. Сыщик осмотрел бокалы один за другим, беря их в руки и поднося к глазам; он поднимал их к свету, изучая капли жидкости, оставшиеся на дне. Окончив осмотр, он решительно объявил:

– Ни из одного бокала не пили.

– Неужели ни из одного?

Сыщик устремил на старого судью один из тех взглядов, которые проникают в самые сокровенные глубины души, и повторил, подчеркивая каждое слово веской паузой:

– Ни из одного.

Папаша Планта ответил только движением губ, означавшим, вне всякого сомнения: «Пожалуй, вы сильно продвинулись вперед».

Лекок улыбнулся и, отворив дверь столовой, позвал:

– Франсуа!

На зов прибежал камердинер покойного графа де Тремореля. На бедняге лица не было. Небывалый, неслыханный случай: слуга жалел и оплакивал хозяина.

– Послушай-ка, друг мой, – сказал сыщик, обращаясь к нему на «ты» с тою фамильярностью, которая отличает людей с Иерусалимской улицы, – послушай и постарайся отвечать коротко, ясно и точно.

– Слушаю, сударь.

– Было ли принято в замке приносить из подвала вино заранее?

– Нет, сударь, я сам спускался в подвал каждый раз перед едой.

– Значит, в столовой никогда не бывало помногу полных бутылок?

– Никогда, сударь.

– Но иногда, должно быть, оставались недопитые?

– Нет, сударь; покойный господин граф разрешал мне относить вино, оставшееся после десерта, прислуге.

– А куда девали пустые бутылки?

– Я их ставил, сударь, в этот угловой шкаф, на нижнюю полку, а когда набиралось много, относил в подвал.

– Когда ты их относил в последний раз?

– Когда?.. – Франсуа задумался. – Да уж дней пять-шесть будет.

– Ладно. Скажи-ка, какие ликеры предпочитал твой хозяин?

– Покойный господин граф, – на этих словах бедный парень прослезился, – почти не пил ликеров. Если же вдруг ему приходила охота выпить рюмку водки, он брал водку отсюда, из поставца над печью.

– Значит, в шкафах не было початых бутылок с ромом или коньяком?

– Нет, сударь, такого не было.

– Благодарю, друг мой, можешь идти. – Франсуа пошел к дверям, но Лекок окликнул его. – Кстати, – бросил он как бы между прочим, – раз уж мы здесь, загляни-ка в угловой шкаф, все ли пустые бутылки на месте?

Слуга повиновался и, распахнув шкаф, воскликнул:

– Вот это да! Ни одной не осталось.

– Превосходно! – отозвался г-н Лекок. – А теперь, любезнейший, можешь идти на все четыре стороны. – Как только за камердинером затворилась дверь, сыщик спросил: – Что вы об этом думаете, господин мировой судья?

– Вы были правы, господин Лекок.

Затем сыщик обнюхал по очереди каждый бокал и каждую бутылку.

– Ну что же! – произнес он, пожав плечами. – Мои предположения снова подтвердились.

– И что на сей раз? – спросил старый судья.

– На дне этих бокалов даже не вино, сударь. Среди пустых бутылок, стоявших в шкафу, оказалась одна с уксусом, вот она, и преступники налили из нее в бокалы по несколько капель. – Он схватил один из бокалов и сунул его под нос папаше Планта, добавив: – Извольте понюхать, господин мировой судья.

Спорить было не о чем: это был прекрасный уксус с резким и сильным запахом. Преступники в спешке оставили улику, неопровержимо свидетельствовавшую о том, что они намеревались сбить следствие с толку. Однако, проявив недюжинную изобретательность, они оказались неспособны спрятать концы в воду. Все их хитрости были, как выразился бы почтенный господин Куртуа, шиты белыми нитками. Правда, эти промахи можно отнести на счет спешки или какой-то неожиданной помехи. Один знаменитый полицейский недаром говорил, что у преступника на месте преступления пол горит под ногами.

Лекок был прямо-таки возмущен и уязвлен в своих лучших чувствах, как бывает возмущен истинный художник при виде грубой и претенциозной мазни самовлюбленного недоучки.

– Нет, это уже переходит всякие границы! – негодовал он. – Ишь, канальи, чего захотели! Но тут нужно быть большими хитрецами! Нужно суметь все выполнить чисто, черт побери! А это, слава богу, не каждому по зубам.

– Господин Лекок! Господин Лекок! – взывал к нему судья.

– Да что там, сударь, я ведь правду говорю. Если уж они такие простаки, оставались бы честными людьми – ведь это куда как проще. – И, вконец разъярившись, он проглотил сразу несколько пастилок разных сортов.

– Ну будет, будет, – по-отечески увещевал его папаша Планта, словно унимая плачущего ребенка, – не нужно сердиться. В самом деле, эти люди оказались не на высоте, это непростительно, но примем во внимание, что они никак не могли предположить, что столкнутся с таким проницательным человеком, как вы.

Лекок, тщеславный, как все артисты, не остался глух к комплименту и не сумел скрыть довольную гримасу.

– Так будем же снисходительны, – продолжал папаша Планта. – Кроме того, – и он остановился, чтобы придать больше весу последующим словам, – кроме того, вы еще не все видели.

У г-на Лекока никогда нельзя было понять, когда он ломает комедию. Да он и сам этого подчас не понимал. Великий артист, весь во власти своего искусства, он приучил себя имитировать любые душевные движения, точно так же, как привык щеголять в любом костюме, и предавался этим упражнениям так добросовестно, что достиг в них полнейшего правдоподобия. Вполне вероятно, в глубине души он возмущался куда меньше, чем можно было подумать по выражению его лица. Он бушевал, понося злодеев, он размахивал руками, но исподтишка зорко следил за папашей Планта и, услышав его последние слова, навострил уши.

– Что же, продолжим осмотр, – сказал он.

Прежде чем последовать за старым судьей в сад, Лекок бросил на портрет на бонбоньерке взор, в котором читались огорчение и разочарование. «Черт бы его побрал, – взывал он к портрету, – черт бы побрал старого молчуна. Упрямца невозможно застать врасплох. Он скажет нам отгадку своего ребуса, когда мы сами ее найдем, не раньше. Он такой же хитрец, как мы, моя душенька, разве что опыта у него поменьше. Однако если он нашел то, что от нас ускользает, значит, он еще до нас обнаружил какие-то улики, о которых мы не знаем».

В саду все оставалось по-прежнему.

– Здесь, господин Лекок, – сказал старый судья, когда они шли по одной из аллей, полукругом спускавшейся к Сене, – здесь, на газоне, нашли туфлю бедняги графа, а там, чуть правее клумбы с геранью, валялся его шейный платок.

Они вышли на берег реки и с величайшими предосторожностями приподняли доски, которыми по приказу мэра были укрыты отпечатки на земле.

– Мы предполагаем, – сказал папаша Планта, – что графине удалось ускользнуть и она прибежала сюда, но здесь ее настигли и нанесли смертельный удар.

Было ли это мнением самого судьи, или он просто пересказывал впечатления, полученные утром, Лекок не в силах был понять.

– Но ведь, по нашим расчетам, сударь, – заметил сыщик, – графиня не убегала. Ее принесли сюда уже мертвую, иначе логика перестает быть логикой. Поищем, нет ли других улик.

Он опустился на колени, как недавно в комнате на третьем этаже, и с еще большей дотошностью принялся исследовать сперва песок на аллее, потом стоячую воду и пучки водных растений. Затем встал с земли, взял камешек, бросил в воду и сразу же подошел поближе, чтобы посмотреть, что произошло с илом. После этого вернулся к крыльцу дома, а оттуда опять к прибрежным ивам по газону, на котором до сих пор отчетливо виднелись следы, обнаруженные еще утром. Здесь явно проволокли что-то тяжелое.

Не жалея брюк, Лекок прополз на четвереньках по всей лужайке, изучая чуть не каждую былинку, раздвигая густую траву, чтобы видеть землю, внимательно исследуя направление обломанных стебельков. Закончив осмотр, он изрек:

– Наши умозаключения подтверждаются: графиню несли здесь.

– Вы в этом твердо уверены? – осведомился папаша Планта.

Лекоку было ясно, что в этом пункте у старого судьи явно нет уверенности и он желает узнать чужое мнение, что свидетельствовало о его колебаниях.

– Ошибка невозможна, – отвечал сыщик и с лукавой улыбкой добавил: – Но поскольку ум хорошо, а два лучше, я попрошу вас, господин судья, выслушать меня, а после сказать, что на сей счет думаете вы.

Во время розысков Лекок подобрал на земле гибкий прутик и теперь в подкрепление своих слов указывал им то на один предмет, то на другой, наподобие зазывалы, который показывает зрителям изображения всяких чудес, намалеванные на балагане, приглашая заглянуть внутрь и увидеть их своими глазами.

– Нет, – продолжал он, – нет, господин мировой судья, госпожа де Треморель не убежала. Если бы удар настиг ее здесь, она бы упала в воду со всего маха, и вода брызнула бы довольно далеко, причем не только вода, но ил тоже, и мы наверняка обнаружили бы на берегу его следы.

– Но не кажется ли вам, что солнце с утра успело…

– На солнце, сударь, испарилась бы вода, но высохшая грязь осталась бы; между тем я пересмотрел, можно сказать, один за другим все камешки на аллее, но ничего не обнаружил. Мне возразят, что вода с илом брызнули как направо, так и налево. А я отвечу: изучите эти купы ирисов, листья кувшинок, стебли тростников; на всех этих растениях вы обнаружите налет пыли – согласен, тонкий налет, но все-таки это пыль. А видите ли вы след хотя бы капельки воды? Нет. Значит, брызг не было, а следовательно, не было и резкого падения тела; следовательно, графиня была убита не здесь, труп принесли к реке и осторожно опустили в воду в том месте, где вы его нашли.

Казалось, папаша Планта еще не вполне убежден.

– А как же следы борьбы там, на песке? – спросил он.

Лекок замахал руками.

– Господин мировой судья изволит шутить, я так полагаю, – возразил он. – Эти следы не обманули бы и лицеиста.

– Все же мне кажется…

– Ошибиться здесь невозможно, сударь. Действительно, песок разрыт, раскидан. Но все борозды и рытвины, обнажившие землю, которая прежде была присыпана песком, оставлены одним человеком; вам, вероятно, трудно в это поверить, но убедитесь сами; и более того, следы оставлены носком сапога.

– И впрямь вижу.

– Ну что же, сударь, если в таком месте, как здесь, доступном для последующего осмотра, происходила борьба, после нее остаются два вида совершенно различных следов: нападающего и жертвы. Нападающий, который устремляется вперед, неизбежно опирается на носки ног, которые глубже впечатываются в землю. Жертва, напротив, обороняется, пытается вырваться из рук насильника, она отклоняется, изгибается назад, и в землю вдавливаются ее каблуки. Когда силы противников равны, мы находим приблизительно одинаковое число отпечатков носков и каблуков, в зависимости от того, как развивалась схватка. А что мы видим здесь?

Папаша Планта перебил сыщика.

– Довольно, сударь, – сказал он, – этого достаточно, чтобы убедить самого недоверчивого слушателя. – И после минутного раздумья добавил как бы в ответ на свою тайную мысль: – Нет-нет, никаких возражений тут быть не может.

Г-н Лекок со своей стороны подумал, что проделанный им труд заслуживает поощрения, и с победным видом проглотил лакричную пастилку.

– Но я еще не закончил, – заметил он. – Мы говорили о том, что с графиней не могли расправиться здесь. Добавлю: ее не принесли сюда, а притащили волоком. Это нетрудно доказать. Существуют лишь два способа волочь труп: за плечи – тогда ноги оставляют на земле две параллельные борозды, и за ноги – тогда остается один, довольно широкий, след от головы.

Папаша Планта кивком выразил согласие.

– Осматривая газон, – продолжал сыщик, – я обнаружил параллельные борозды, явно следы ног, и одновременно широкую полосу примятой травы. Почему? Дело в том, что по лужайке волокли не мужчину, а женщину, причем одетую в платье с достаточно тяжелыми юбками. Словом, то был труп графини, а не графа.

Лекок сделал паузу, ожидая одобрения, вопроса, замечания. Но старый судья, казалось, перестал его слушать и погрузился в какие-то совершенно отвлеченные размышления.

Темнело, и над Сеной дрожал туман, легкий, словно дымок над горящей соломой.

– Пора возвращаться, – внезапно произнес папаша Планта, – надо узнать, что выяснил доктор при вскрытии.

Оба не спеша направились к дому. На крыльце стоял судебный следователь, который уже собирался им навстречу. В руках у него был большой портфель из фиолетовой шагрени с тиснеными инициалами, на плечи накинуто легкое пальто из черного блестящего орлеана. У следователя был крайне довольный вид.

– Оставляю вас здесь главным, господин мировой судья, – обратился он к папаше Планта. – Если я хочу нынче вечером встретиться с императорским прокурором, мне необходимо немедленно пуститься в путь. Сегодня утром, когда вы за мной прислали, его уже не было.

Папаша Планта поклонился.

– Буду вам весьма признателен, – продолжал г-н Домини, – если вы возьмете на себя надзор за окончанием расследования. Доктор Жандрон только что сказал мне, что ему осталось работы на несколько минут, и завтра утром у меня будет его отчет. Надеюсь, что вы позаботитесь опечатать все, что необходимо, а также выставить охрану. Я со своей стороны пришлю архитектора, чтобы снять точный план дома и сада.

– Но, по всей видимости, понадобится дополнительное следствие? – заметил старый судья.

– Не думаю, – уверенным тоном возразил следователь. Затем он обратился к Лекоку: – Ну как, господин сыщик, удалось ли вам обнаружить что-нибудь новенькое?

– Я сделал несколько важных находок, – отвечал Лекок, – но прежде, чем высказаться, должен все осмотреть еще раз при дневном свете. Поэтому прошу вашего разрешения, господин следователь, представить вам мой рапорт завтра во второй половине дня. Пока могу сказать, что столь запутанное дело…

Г-н Домини не дал ему договорить.

– А мне это дело вовсе не кажется запутанным! – перебил он. – Напротив, все, по-моему, совершенно ясно.

– Но я подумал…

– Мне в самом деле жаль, – произнес судебный следователь, – что вас вызвали так поспешно и притом без особой надобности. В настоящее время я располагаю самыми убедительными доказательствами вины обоих лиц, задержанных по моему распоряжению.

Папаша Планта и Лекок обменялись долгими взглядами, в которых читалось глубокое изумление.

– Неужели? – вырвалось у судьи. – Так, значит, вы, сударь, нашли новые улики?

– Я получил нечто более важное, чем улики, – отвечал Домини, со зловещим видом поджав губы. – Я повторно допросил Подшофе, и он дрогнул. Все его нахальство как рукой сняло. Я добился того, что он несколько раз запутался в показаниях и в конце концов признался, что видел убийц.

– Убийц! – вскричал папаша Планта. – Он так и сказал – убийц?

– Во всяком случае, одного из них он видел. Он, правда, уверяет, что не узнал этого человека. На этом мы пока остановились. Но тюремная камера весьма благотворно действует на память. Завтра после бессонной ночи мой подопечный, несомненно, станет откровеннее.

– А что с Гепеном? – тревожно спросил старый судья. – Вы и его допросили еще раз?

– С этим типом и так все ясно, – отрезал г-н Домини.

– Он сознался? – вне себя от изумления спросил Лекок.

Следователь повернулся к полицейскому вполоборота, смерил его недовольным взглядом, сочтя, по-видимому, такой вопрос дерзостью, но все же ответил:

– Гепен ни в чем не сознался, но дела его так или иначе плохи. Вернулись наши лодочники. Они еще не отыскали тела господина де Тремореля и полагают, что оно было унесено течением. Но в конце парка в камышах они нашли вторую туфлю графа, а на середине Сены, под мостом – обратите внимание на эту деталь, – выловили куртку из грубого сукна, на которой сохранились следы крови.

– И эта куртка принадлежит Гепену? – хором спросили мировой судья и сыщик.

– Именно ему. Ее опознали все обитатели замка, и сам Гепен безоговорочно подтвердил, что куртка его. Но это еще не все…

Г-н Домини сделал паузу, словно для того, чтобы перевести дыхание, а на самом деле желая подольше подержать папашу Планта в неизвестности. Поскольку они разошлись во мнениях, следователю чудилось, будто судья втайне питает к нему неприязнь, и под влиянием вполне понятной человеческой слабости Домини не прочь был понаслаждаться своей победой.

– Да, еще не все, – продолжал он. – В правом кармане куртки зияла дыра, из него был вырван лоскут материи. И знаете, куда делся этот клочок сукна?

– А! – пробормотал папаша Планта. – Так, значит, он был зажат в руке графини?!

– Именно так, господин мировой судья. Что вы скажете об этой улике, доказывающей вину подозреваемого?

Папаша Планта был сражен, у него буквально руки опустились. Что до Лекока, который в присутствии судебного следователя приосанился и вновь стал похож на удалившегося на покой лавочника, – он был до того ошеломлен, что чуть не подавился пастилкой.

– Разрази меня гром, – выговорил он, превозмогая кашель, – недурной ответный удар! – Потом, расплывшись в простецкой улыбке, он вполголоса добавил, так, чтобы его слышал один папаша Планта: – Неплохо сработано! Но почерк тот же самый, и мы в своих рассуждениях это предвидели. Графиня судорожно сжимала лоскут материи – значит, убийцы с умыслом вложили его ей в руку.

Г-н Домини не услышал ни восклицания, ни последующих слов Лекока. Он протянул папаше Планта руку и условился с ним о встрече на другой день в суде. Затем следователь удалился в сопровождении своего письмоводителя.

Несколькими минутами позже Гепена и старика Подшофе в наручниках, под охраной орсивальских жандармов повезли в корбейльскую тюрьму.