Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Среда
Кэмпбелл
Все мы, я считаю, обязаны своим родителям – вопрос в том, насколько сильно? Вот какая мысль проносится у меня в голове, пока моя мать разоряется по поводу очередной любовной интрижки отца. Не в первый раз мне хочется иметь брата или сестру, хотя бы ради того, чтобы отвечать на такие телефонные звонки ранним утром раз или два в неделю, а не все семь.
– Мама, – прерываю я поток откровений, – я сомневаюсь, что ей на самом деле шестнадцать.
– Ты недооцениваешь своего отца, Кэмпбелл.
Может быть, но, кроме того, мне известно, что он федеральный судья. Он может заглядываться на школьниц, но никогда не сделает ничего противозаконного.
– Мам, я опоздаю в суд. Перезвоню тебе позже. – Я вешаю трубку прежде, чем она успевает возразить.
Ни в какой суд мне не нужно, и тем не менее. Глубоко вдохнув, я качаю головой и вижу глядящего на меня Джаджа.
– Причина сто шестая, почему собаки умнее людей, – говорю я. – Как только вы покидаете родительское гнездо, сразу рвете контакты с матерями.
Завязывая на ходу галстук, я иду на кухню. Моя квартира – произведение искусства. Тут нет ничего лишнего – чистый минимализм, но имеющееся – самое лучшее из всего, что можно приобрести за деньги: единственный и неповторимый черный кожаный диван; телевизор с плоским экраном на стене; запертый на ключ стеклянный шкаф, наполненный первыми изданиями книг с автографами писателей вроде Хемингуэя и Готорна; кофемашина импортирована из Италии; холодильник с отдельной морозильной камерой. Я открываю его и обнаруживаю одинокую луковицу, бутылку с кетчупом и три бобины черно-белой пленки.
Это вовсе не удивительно – я редко ем дома. Джадж так привык к ресторанной еде, что, если бы в его горло вдруг проскочил шарик сухого корма, он не признал бы это за пищу.
– Что ты думаешь? – спрашиваю я пса. – «У Рози» тебе понравится?
Он лает, а я надеваю на него упряжь собаки-поводыря. Мы с Джаджем вместе уже семь лет. Я купил его у заводчика полицейских собак, но пса специально обучили для моих нужд. Что касается клички, ну какому адвокату не хочется то и дело сажать судью в клетку?
«У Рози» – заведение, каким мечтал бы быть «Старбакс»: эклектичное и старомодное, набитое постоянными посетителями, которые в любое время дня читают русскую литературу на языке оригинала, или подводят баланс бюджета компании на ноутбуке, или пишут сценарий для фильма, заправляясь кофеином. Мы с Джаджем обычно заходим сюда и садимся за наш обычный столик в дальнем конце зала. Заказываем двойной эспрессо, два шоколадных круассана и бесстыдно флиртуем с Офелией, официанткой, которой всего двадцать один год. Но сегодня, когда мы появляемся, этой милашки нигде не видно, а за нашим столиком сидит какая-то чужая женщина и кормит ребенка в коляске пончиком с творогом. Это совершенно выбивает меня из колеи, и Джаджу приходится тащить своего хозяина к единственному свободному месту – табурету у стойки, которая обращена к улице.
Семь тридцать утра, а день уже испорчен.
Подходит с блокнотом худой, как завзятый героинщик, парнишка; на брови нанизано столько колечек, что она напоминает палку для занавески в ванной. Парень видит у моих ног пса.
– Прости, чувак, с собаками нельзя.
– Это собака-поводырь, – объясняю я. – Где Офелия?
– Она ушла, приятель. Сбежала вчера.
Сбежала? Люди все еще так поступают?
– С кем? – спрашиваю я, хотя это не мое дело.
– С каким-то артистом, который устраивает перформансы – лепит из собачьего дерьма бюсты мировых лидеров. Типа это такой вызов.
Я чувствую укол боли из-за бедняжки Офелии. Вот что я вам скажу: любовь обладает преходящим постоянством радуги – красива, пока вы ее видите, но, стоит вам моргнуть, может исчезнуть.
Официант сует руку в задний карман и протягивает мне пластиковую карточку.
– Вот меню на Брайле.
– Я хочу двойной эспрессо и два круассана, и я не слепой.
– Тогда зачем вам Фидо?
– У меня атипичная пневмония. Пес прикрепляет ярлыки к людям, которых я заражаю.
Официант, похоже, не догоняет, шучу я или нет. Потоптавшись, он неуверенно уходит за кофе.
В отличие от моего обычного места, отсюда видна улица. Я смотрю, как пожилая леди едва уворачивается от резко подрулившего к тротуару такси; мимо окна, приплясывая, проходит парнишка с радиоприемником на плече, в три раза превосходящим по размеру его голову. Одетые в форму приходской школы близнецы хихикают, прикрывшись журналом для подростков. Женщина со струящимися черной рекой волосами роняет стаканчик с кофе и обливает себе юбку.
Внутри у меня все замирает. Я жду, когда она поднимет голову, чтобы посмотреть, та ли это женщина, о которой я подумал, но она отворачивается от меня, вытирая одежду салфеткой. Автобус разрезает мир пополам, у меня звонит мобильник.
Я смотрю на входящий номер и ничуть не удивляюсь. Сбрасываю звонок, даже не удосужившись ответить матери, и оглядываюсь на женщину за окном, но к тому времени автобус уже ушел, и она тоже.
Я вхожу в кабинет и на ходу отдаю распоряжения Керри:
– Позвони Остерлицу и узнай, сможет ли он выступить в качестве свидетеля на процессе Вейланда. Составь список истцов, которые возбуждали дела против «Нью-Ингленд пауэр» за последние пять лет. Сделай копию решения по Мельбурну и позвони Джерри в суд, спроси, кого назначили судьей на слушаниях по делу Фицджеральд.
Керри смотрит на меня. Звонит телефон.
– К слову сказать… – Она кивает в сторону входа в мое внутреннее святилище.
Там с банкой профессионального чистящего средства и замшевой салфеткой в руках стоит Анна Фицджеральд и полирует дверную ручку.
– Что ты делаешь? – спрашиваю я.
– То, что вы сказали. – Она смотрит на собаку. – Привет, Джадж.
– Тебе звонят по второй линии, – перебивает нас Керри.
Я смотрю на нее многозначительным взглядом, мол, зачем она пустила сюда эту девчонку, мне не понять, и пытаюсь пройти в кабинет, но Анна намазала ручку чем-то жирным, и ее не повернуть. Несколько секунд вожусь с ней, но наконец Анна накрывает ручку салфеткой и открывает дверь.
Джадж делает кружок по полу, чтобы найти себе удобное место. Я давлю на мигающую огоньком кнопку переговорного устройства:
– Кэмпбелл Александер.
– Мистер Александер, это Сара Фицджеральд, мама Анны Фицджеральд.
Я держу паузу, глядя на ее дочь, полирующую ручку двери в нескольких шагах от меня.
– Миссис Фицджеральд, – наконец произношу я, и Анна, как и ожидалось, обмирает.
– Я звоню, потому что… ну, вы понимаете, все это какое-то недоразумение.
– Вы составили ответ на жалобу?
– В этом нет необходимости. Вчера вечером я поговорила с Анной, и она не собирается продолжать этот процесс. Она хочет сделать все возможное для Кейт.
– Вот как… – Голос мой становится безучастным. – К сожалению, если моя клиентка планирует отозвать иск, мне нужно услышать это лично от нее. – Я приподнимаю бровь, ловя взгляд Анны. – Вы не знаете, где она?
– На пробежке, – отвечает Сара Фицджеральд. – Но мы собираемся зайти в суд сегодня во второй половине дня. Поговорим с судьей и все уладим.
– Полагаю, там мы с вами и увидимся. – Я кладу трубку, складываю на груди руки и смотрю на Анну. – Ты ничего не хочешь мне сказать?
Она пожимает плечами:
– Вообще-то, нет.
– Кажется, твоя мать думает иначе. Но, кроме того, у нее создалось впечатление, что ты изображаешь из себя Фло Джо.
Анна бросает взгляд в сторону приемной, где сидит Керри, которая, естественно, жадно ловит каждое наше слово. Девочка закрывает дверь и подходит к моему столу:
– После вчерашнего вечера я не могла сказать ей, что пойду сюда.
– А что случилось вчера вечером? – Анна молчит, и я теряю терпение. – Послушай, если ты не собираешься продолжать этот судебный процесс… если это колоссальная трата моего времени… тогда я был бы весьма признателен тебе, если бы ты честно сказала мне об этом сейчас, а не когда-нибудь потом. Я ведь не семейный психолог и не твой лучший приятель, я твой адвокат. И чтобы быть им, мне нужно дело. Поэтому я спрашиваю тебя еще раз: ты изменила решение и больше не хочешь подавать иск?
Я рассчитываю этой тирадой положить конец тяжбе, посадив Анну в дрожащую лужу нерешительности. Однако, к моему удивлению, девочка смотрит на меня в упор, спокойная и собранная.
– Вы еще готовы представлять мои интересы? – спрашивает она.
И вопреки голосу разума я отвечаю «да».
– Тогда я отвечу «нет», – говорит Анна. – Я не изменила решения.
В первый раз я с отцом участвовал в гонках на яхтах в четырнадцать лет, и он был настроен решительно против этого. Я еще не дорос, не созрел, да и погода слишком неустойчивая. На самом деле говорил он следующее: раз я напросился к нему в команду, то он скорее потеряет кубок, чем выиграет его. Для моего отца, если ты не совершенен, тебя просто не существует.
Его яхта относилась к классу «USA-1», красавица из тика и красного дерева, купленная у гитариста Дж. Гейлса в Марблхеде. Другими словами – мечта, статусный символ, ритуал посвящения, обернутые в белоснежный парус и заключенные в корпус медового цвета.
Мы отлично взяли старт – пересекли линию на полной скорости в самый момент выстрела. Я изо всех сил старался быть на шаг впереди и оказываться там, где был нужен, чуть раньше времени – поворачивал руль на миг раньше, чем отец отдавал команду, перекидывал парус и натягивал лини, пока мышцы мои не запылали от напряжения. И может быть, все прошло бы удачно, но вдруг с севера налетел штормовой ветер, он принес с собой дождь, поднял волны до десяти футов высотой и стал швырять нас с гребня в пучину.
Я смотрел на отца, который быстро двигался по яхте в желтом дождевике. Казалось, он вообще не замечал, что идет дождь; он точно не собирался забиваться в нору, хвататься за живот из-за тошноты и умирать, как я.
– Кэмпбелл! – крикнул он. – Иди сюда!
Но повернуться против ветра означало в очередной раз прокатиться на «американских горках».
– Кэмпбелл, – повторил отец, – давай же.
Перед нами разверзлась бездна, лодка так резко клюнула носом, что я потерял равновесие. Отец пролетел мимо меня, хватаясь за руль. На какое-то чудесное мгновение парус замер. Потом гик со свистом перелетел на другую сторону, и яхта сменила курс на противоположный.
– Нужно определить координаты, – приказал отец.
Это означало – спуститься в каюту, где лежали карты, и, произведя математические вычисления, выяснить, в каком направлении нам нужно идти, чтобы добраться до следующего буйка. Но когда я оказался внизу, не на свежем воздухе, мне стало совсем худо. Я развернул карту, и меня вырвало прямо на нее.
Отец, разумеется, пришел за мной, ведь я не вернулся с ответом. Он просунул голову в дверь и увидел, что я сижу посреди лужи собственной блевоты.
– Бог мой! – буркнул папаша и скрылся.
Мне потребовалось собрать все оставшиеся силы, чтобы подняться наверх вслед за ним. Он то крутил колесо, то дергал руль. Притворялся, что не замечает меня. А когда перекинул парус, не крикнул заранее, что сделает это. Парус с хлопком выгнулся в другую сторону, будто разорвался шов на небе. Гик перелетел от одного борта к другому и походя треснул меня по затылку, послав в нокаут.
Очнулся я, когда отец снимал ветер с парусов другой яхты за несколько футов от финишной черты. Дождь превратился в туман, а отец умудрился поймать в парус воздушный поток и отрезать от него нашу соперницу, так что та отстала. Мы выиграли буквально пару секунд.
Мне было велено убрать за собой и вызвать себе такси, а сам отец отправился на рыбацкой плоскодонке в яхт-клуб праздновать победу. Через час, когда я наконец появился в клубе, отец был уже навеселе – он пил виски из выигранного хрустального кубка.
– А вот и твоя команда, Кэм, – крикнул кто-то из его приятелей. Отец, уже сильно пьяный, приветственно поднял кубок, а потом так грохнул им по барной стойке, что подставка раскололась.
– О, – произнес другой моряк. – Какая жалость!
Отец, не отрывая от меня глаз, сказал:
– Верно.
На заднем бампере едва ли не каждой третьей машины в Род-Айленде вы увидите красно-белую наклейку в память о жертвах одного из самых распространенных в штате преступлений: «Мою подругу Кэти Декьюбелис убил пьяный водитель», «Моего друга Джона Сиссона убил пьяный водитель». Их раздают на школьных ярмарках, во время кампаний по сбору средств, в салонах красоты, и не имеет значения, были ли вы знакомы лично с погибшим ребенком; вы прикрепляете стикер на бампер из солидарности и тайной радости, что трагедия произошла не с вами.
В прошлом году появились красно-белые наклейки с именем новой жертвы: Дена Десальво. В отличие от других жертв, с этой девочкой, двенадцатилетней дочкой судьи, я был немного знаком. Ее отец, как сообщалось, не совладал с собой во время судебного разбирательства, происходившего вскоре после похорон, и взял отпуск на три месяца, чтобы справиться с горем. Именно его по случайному стечению обстоятельств и назначили вести слушания дела Анны Фицджеральд.
По пути в Гарраи-комплекс, где находится суд по семейным делам, я размышляю, сможет ли человек, обремененный таким грузом личной трагедии, разбирать дело, в котором победа моей клиентки ускорит смерть ее сестры-подростка.
У входа стоит новый судебный пристав, мужчина с толстой, как ствол мамонтового дерева, шеей и, вероятно, соответствующими мыслительными способностями.
– Простите, – говорит он, – с животными нельзя.
– Это собака-поводырь.
Смущенный пристав наклоняется вперед и заглядывает мне в глаза. Я делаю то же, повторяя за ним.
– У меня близорукость. Пес помогает мне читать дорожные знаки.
Обойдя стража порядка, мы с Джаджем направляемся по коридору в зал суда.
Внутри препирается с секретарем мать Анны Фицджеральд. Это мое предположение, хотя на самом деле женщина ничуть не похожа на стоящую рядом с ней дочь.
– Я вполне уверена, что в данном случае судья все поймет, – заявляет Сара Фицджеральд.
Муж ждет развязки в нескольких футах от нее, стоит отдельно.
Анна замечает меня, и по ее лицу пробегает волна облегчения.
– Я Кэмпбелл Александер, – обращаюсь я к секретарю. – Что происходит?
– Я пытался объяснить миссис Фицджеральд, что мы допускаем в кабинет судьи только адвокатов.
– Я здесь, чтобы представлять интересы Анны.
Секретарь смотрит на Сару Фицджеральд:
– А кто представляет вашу сторону?
Мать Анны на мгновение теряется, потом поворачивается к мужу:
– Это все равно что ехать на велосипеде.
Муж качает головой:
– Ты уверена, что хочешь сделать это?
– Я не хочу этого делать. Мне приходится.
Слова сходятся, как зубцы на колесиках часового механизма.
– Погодите, – говорю я. – Вы адвокат?
– Да, – отвечает Сара.
Я недоуменно гляжу на Анну:
– И ты не упомянула об этом?
– Вы не спрашивали, – шепчет та.
Секретарь выдает нам формы заявления об участии в процессе и вызывает шерифа.
– Верн, – улыбается Сара, – как приятно снова видеть тебя.
О, становится все интереснее!
– Привет! – Шериф целует ее в щеку, пожимает руку мужу. – Брайан…
Значит, она не только сама адвокат, у нее под рукой еще и все слуги общества.
– Воссоединение семьи закончилось? – спрашиваю я, и Сара выкатывает глаза, глядя на шерифа, мол: «Этот парень придурок, но что поделаешь?» – Оставайся здесь, – говорю я Анне и иду вслед за ее матерью к кабинету судьи.
Судья Десальво – невысокий человек со сросшимися бровями, любитель кофе со сливками.
– Доброе утро, – произносит он. – Почему с собакой?
– Это собака-поводырь, Ваша честь.
Не успевает он продолжить тему, как я завожу непринужденную беседу, какими отмечена каждая встреча в суде в Род-Айленде. Штат у нас маленький, еще меньше сообщество служителей закона. Ваша помощница без диплома юриста вполне может оказаться племянницей или невесткой судьи, с которым вы встречаетесь, и это не только вероятно, но, скорее всего, так и есть. Пока мы разговариваем, я поглядываю на Сару, которой нужно разобраться, кто из нас участвует в этой игре, а кто нет. Может, она и была адвокатом, но не в течение тех десяти лет, что я занимаюсь этим делом.
Сара нервничает, теребит край блузки. Судья Десальво замечает ее состояние.
– Я не знал, что вы снова практикуете.
– Я не собиралась заниматься этим, Ваша честь, но истица – моя дочь.
При этих словах судья поворачивается ко мне:
– Что это значит, советник?
– Младшая дочь миссис Фицджеральд просит освобождения от родительской опеки по медицинским вопросам.
Сара отрицательно качает головой:
– Это неправда, судья. – (Услышав свою кличку, мой пес поднимает взгляд.) – Я говорила с Анной, и она сказала, что ничего такого у нее и в мыслях нет. Просто выдался неудачный день, и она захотела привлечь к себе внимание. – Сара пожимает одним плечом. – Вы же знаете, как бывает с тринадцатилетними девочками.
В комнате наступает гробовая тишина. Я слышу биение собственного пульса. Судье Десальво не известно, какими бывают тринадцатилетние девочки. Его дочь погибла в двенадцать.
Сара краснеет. Она знает о судьбе Дены Десальво, как все в нашем штате. Кажется, на ее минивэне есть та самая наклейка.
– О боже, простите меня! Я не имела в виду…
– Мистер Александер, когда вы в последний раз говорили со своей клиенткой?
– Вчера утром, Ваша честь. Она была у меня в кабинете, когда ее мать звонила мне, чтобы сказать, что все это произошло от недопонимания.
У Сары отвисает челюсть, что вполне предсказуемо.
– Этого не могло быть. Она отправилась на пробежку.
Я смотрю на нее:
– Вы в этом уверены?
– Предполагалось, что она на пробежке…
– Ваша честь, – говорю я, – хочу обратить на это особое внимание как на причину, по которой прошение Анны заслуживает удовлетворения. Ее мать не знает точно, где находится дочь в каждое конкретное утро. Медицинские решения, касающиеся Анны, принимаются так же необдуманно…
– Советник, постойте. – Судья поворачивается к Саре. – Дочь сказала вам, что хочет отозвать исковое заявление?
– Да.
Он смотрит на меня:
– А вам она заявила, что желает продолжать процесс?
– Именно так.
– Тогда я должен побеседовать с самой Анной.
Судья встает и выходит из кабинета, мы идем следом.
Анна сидит на скамье в коридоре вместе с отцом. Шнурок на одной кроссовке развязался.
– Я вижу что-то зеленое, – слышу ее слова, а потом она поднимает взгляд.
– Анна… – произносим мы с Сарой Фицджеральд в один голос.
Это моя обязанность – объяснить Анне, что судья Десальво хочет переговорить с ней с глазу на глаз. Я должен подготовить ее, чтобы она отвечала правильно и судья не закрыл дело, прежде чем она добьется желаемого. Она – моя клиентка и по определению должна следовать моим советам.
Но когда я называю ее по имени, она поворачивается к матери.
