Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Вторник
Анна
Для меня обычное дело – притворяться, что я прохожу сквозь эту семью на пути к своей настоящей. Это не так уж трудно, правда: здесь есть Кейт – точная копия моего отца, Джесс – точная копия матери и я – собрание рецессивных генов, сложившееся непонятно как. В больничном кафе, поедая резиновую картошку фри и красное желе, я перевожу взгляд со столика на столик, думая, что мои настоящие родители могут находиться совсем рядом. Они расплачутся в умилении, что нашли дочурку, и увезут меня в наш замок в Монако или Румынии, и дадут мне горничную, которая будет пахнуть, как свежее постельное белье, и купят бернского зенненхунда, и обеспечат личной телефонной линей. Первой, кому я позвоню, чтобы похвастаться своей новой счастливой судьбой, будет Кейт.
Кейт делают диализ три раза в неделю, каждая процедура длится два часа. Ей ставят катетер, который повторяет линию подключичной вены и торчит всегда из одного и того же места в груди. Его подключают к аппарату, который выполняет работу вместо почек Кейт. Кровь Кейт (точнее, моя кровь, если вам интересно вникать в детали) покидает тело через одну иглу, очищается и затем вливается обратно через другую. Сестра говорит, что это не больно, просто скучно. Кейт обычно берет с собой книгу или CD-плеер с наушниками. Иногда мы играем с ней в игры. «Иди в коридор и расскажи мне про первого красивого парня, которого встретишь, – инструктирует она, или: – Проследи за вахтером, который шарится по Интернету, и узнай, чью фотку в голом виде он скачивает». Когда Кейт прикована к постели, я – ее глаза и уши.
Сегодня она читает журнал «Аллюр». Не знаю, замечает ли моя сестра, что прикасается пальцами к моделям с V-образными вырезами в тех местах, где у нее катетер, а у них нет.
– Ну, – вдруг произносит мама, – это интересно. – Она машет взятым со стойки в коридоре буклетом. – «Вы и ваши новые почки». Оказывается, старую почку не удаляют! Просто вставляют новую и присоединяют ее к системе.
– Какая мерзость, – говорит Кейт. – Представьте, что ваше тело вскрывают и патологоанатом видит вместо двух почек три.
– Думаю, тут важно то, что патологоанатому не придется вскрывать твое тело в ближайшее время, – отзывается мама.
Воображаемая почка, которую она обсуждает, в данный момент находится в моем теле.
Я тоже прочла брошюрку.
Донорство почки считается относительно безопасной хирургической операцией, но, если вы спросите меня, тот, кто это написал, должно быть, сравнивал упомянутую процедуру с пересадкой сердца или удалением опухоли головного мозга. По-моему, безопасная операция – это такая, когда, войдя в кабинет врача, ты все время находишься в сознании и вся процедура занимает не больше пяти минут, как при удалении бородавки или прочистке кариозной полости. Когда отдаешь почку, приходится провести ночь перед операцией в больнице, голодать и принимать успокоительное. Тебе делают анестезию, а это риск возникновения инсульта, сердечного приступа и проблем с дыханием. Четырехчасовая хирургическая операция – это не прогулка в парке, к тому же у вас есть один из трех тысяч шансов умереть на операционном столе. Если этого не случится, вы проведете в больнице от четырех до семи дней, а на полное восстановление уйдет от четырех до шести недель. К тому же тут не учитываются отдаленные последствия: увеличение риска возникновения проблем с давлением, сложностей с протеканием беременности; при этом вам будет рекомендовано воздерживаться от занятий, при которых ваша единственная оставшаяся почка может пострадать.
Кроме того, когда вам удаляют бородавку или лечат кариес, выигрываете от этого только вы.
В дверь стучат, и в палату заглядывает знакомое лицо. Верн Стакхаус – шериф, а значит, член того же сообщества людей, служащих обществу, что и мой отец. Он часто заходит к нам домой сказать «привет» или оставить для всех нас рождественские подарки: недавно он спас задницу Джесса – вытащил его из передряги и привел домой, вместо того чтобы отдать в руки судебной системы. Когда живешь в семье, где есть умирающий ребенок, люди относятся к тебе снисходительно.
Лицо Верна похоже на суфле – прогибается в самых неожиданных местах. Кажется, он не уверен, можно ли ему войти.
– Гм… – призноосит он. – Привет, Сара!
– Верн! – Мама встает. – Что ты делаешь в больнице? Все в порядке?
– О да, в порядке. Я тут по делу.
– Оформляешь бумаги, наверное.
– Мм… – Верн переминается с ноги на ногу и засовывает руку за полу пиджака, как Наполеон. – Мне очень неприятно, Сара, – бормочет он и вынимает какой-то документ.
Кровь покидает мое тело, как у Кейт. Я не могу пошевелиться, даже если бы хотела.
– Что за… Верн, меня привлекают к суду? – Мама говорит очень тихо.
– Слушай, я сам их не читаю. Только раздаю. И твое имя, оно появилось в моем списке. Если… гм… я чем-нибудь… – Он не заканчивает фразу и, сжав в руке головной убор, ныряет обратно за дверь.
– Мам? – спрашивает Кейт. – Что происходит?
– Понятия не имею. – Она разворачивает бумаги.
Я стою достаточно близко и читаю через ее плечо: «ШТАТ РОД-АЙЛЕНД и ПРОВИДЕНС ПЛАНТЕЙШНС, – написано в верхней строке официальнейшим образом. – СУД ПО СЕМЕЙНЫМ ДЕЛАМ ОКРУГА ПРОВИДЕНС. ПО ДЕЛУ АННЫ ФИЦДЖЕРАЛЬД, ТАКЖЕ ИЗВЕСТНОЙ КАК ДЖЕЙН ДОУ.
ХОДАТАЙСТВО О МЕДИЦИНСКОЙ ЭМАНСИПАЦИИ».
«О черт!» – думаю я. Щеки у меня горят, сердце колотится. Чувствую себя, как в тот раз, когда директор прислал домой дисциплинарное уведомление, потому что я нарисовала на полях в тетради по математике карикатуру на миссис Тухей с огромной задницей. Нет, вычеркните это, на самом деле в миллион раз хуже.
Что в будущем она сама будет принимать все медицинские решения.
Что ее не будут принуждать к прохождению медицинских процедур, которые не в ее интересах и не идут ей на пользу.
Что от нее не потребуют проходить медицинские процедуры ради благополучия ее сестры Кейт.
Мама поднимает лицо и шепчет:
– Анна, что это такое?
У меня живот будто сжался в кулак. Вот оно! Я мотаю головой. Что ей сказать?
– Анна! – Она делает шаг ко мне.
За спиной у нее вскрикивает Кейт:
– Мама, ой, мама… больно, позови сестру!
Мать наполовину оборачивается к ней. Кейт лежит на боку, волосы свесились на лицо. Думаю, сквозь них она смотрит на меня, но точно сказать не могу.
– Мама-а, – стонет Кейт, – пожалуйста.
Мгновение родительница мечется между нами, как мыльный пузырь. Переводит взгляд с меня на Кейт и обратно.
Сестре больно, а я чувствую облегчение. Как это характеризует меня?
Последнее, что вижу, выбегая из комнаты: моя мать жмет и жмет на кнопку вызова помощи, как на взрыватель бомбы.
Прятаться в кафе, холле или в любом другом месте, где меня станут искать, бесполезно. Поэтому я поднимаюсь по лестнице на шестой этаж в родильное отделение. В холле только один телефон, и тот занят.
– Шесть фунтов одиннадцать унций, – говорит мужчина и улыбается так широко, что кажется, лицо у него лопнет. – Она прекрасна!
Делали ли так мои родители, когда я появилась на свет? Посылал ли мой отец сигналы дымом, пересчитывал ли пальчики у меня на руках и ногах, уверенный, что лучшего числа не найти во всей Вселенной? Целовала ли меня мама в макушку? Отказывалась ли передавать акушерке, чтобы меня вымыли? Или они спокойно оставили свое дитя в чужих руках, так как главный приз был запрятан между моим животом и плацентой?
Новоиспеченный отец наконец вешает трубку и смеется без всякой причины.
– Поздравляю, – говорю я, хотя на самом деле мне хочется сказать: забирай свою малышку и держи ее крепко, прицепи луну на край кроватки и напиши ее имя среди звезд, чтобы она никогда и ни за что не поступила с тобой так, как я со своими родителями.
Звоню Джессу и прошу забрать меня. Через двадцать минут он подъезжает к главному входу. Исполняющий обязанности шерифа Верн Стакхаус уже проинформирован о моем исчезновении и ждет у дверей, когда я выйду.
– Анна, твоя мама сильно беспокоится. Она вызвала твоего отца. И он поставил с ног на голову всю больницу.
Я делаю глубокий вдох.
– Тогда вы лучше сходите и скажите им, что со мной все в порядке, – говорю я и заскакиваю в машину к брату, который услужливо распахнул для меня дверцу.
Джесс отваливает от поребрика и закуривает, хотя мне доподлинно известно: он заверял маму, что бросил. Врубает музыку, постукивает ладонью по рулю. Только съехав с шоссе на повороте к Верхнему Дерби, мой братец выключает радио и сбавляет скорость.
– Ну что? Она взбесилась?
– Вызвала отца с работы.
В нашей семье считается страшным грехом отрывать отца от службы, так как она связана с экстренными вызовами по неотложным делам. Какие сравнимые с этим кризисы могут случиться у нас?
– В последний раз она вызывала отца с работы, когда Кейт поставили диагноз, – сообщает мне Джесс.
– Отлично. – Я складываю на груди руки. – Теперь я чувствую себя гораздо лучше.
Джесс молча улыбается, выпускает изо рта колечко дыма и говорит:
– Добро пожаловать на темную сторону, сестренка.
Они врываются в дом словно ураган. Кейт едва успевает взглянуть на меня, отец тут же отправляет ее наверх, в нашу комнату. Мама швыряет на полку сумочку, припечатывает сверху ключи от машины и топает ко мне.
– Хорошо, – говорит она, голос ее натянут, как струна, вот-вот сорвется. – В чем дело?
Я откашливаюсь:
– Я наняла адвоката.
– Понятно. – Мама берет переносной телефон и сует его мне в руки. – Теперь избавься от него.
Это требует невероятных усилий, но мне удается отрицательно помотать головой и поставить аппарат на диванную подушку.
– Анна, тогда помоги мне…
– Сара… – Голос отца ударом топора расщепляет нас, и мы обе, кружась в полете, отлетаем в стороны. – Думаю, нужно дать Анне шанс объясниться. Мы договорились, что дадим ей шанс объясниться, верно?
Я вжимаю голову в плечи:
– Все равно я не хочу ничего объяснять.
Это приводит маму в ярость.
– Знаешь, Анна, я тоже. На самом деле и Кейт. Но это не тот случай, когда у нас есть выбор.
Проблема в том, что у меня-то он есть. Вот почему я все это затеяла.
Мама стоит надо мной.
– Ты пошла к адвокату и наговорила ему, что все дело в тебе, но это не так. Все мы…
Отец крепко обнимает ее за плечи, затем присаживается передо мной на корточки, и я чувствую запах дыма. Папа тушил чей-то пожар и попал в самый разгар домашнего. За это мне стыдно, и только.
– Анна, милая, мы знаем, ты думаешь, что поступила так, как было нужно…
– Я так не считаю, – прерывает его мама.
Отец закрывает глаза.
– Сара! Черт побери, замолчи! – Потом он снова смотрит на меня. – Можем мы все обсудить втроем, без привлечения адвоката?
От его слов глаза у меня наполняются слезами. Но я знала, что без этого не обойдется. Поэтому поднимаю подбородок, а слезы – пусть текут.
– Папочка, я не могу.
– Ради бога, Анна, ты хоть понимаешь, какие будут последствия?! – восклицает мама.
Горло сжимается, как затвор объектива, так что и воздух, и объяснения должны пробираться по туннелю толщиной с булавку. «Я невидимка», – думаю я про себя и слишком поздно соображаю, что произнесла это вслух.
Мама замахивается с такой скоростью, что я не успеваю испугаться приближения удара. Она дает мне пощечину, и моя голова запрокидывается назад. На щеке горит отпечаток ее руки, он пятнает меня позором гораздо дольше, чем исчезает с лица. Знайте: у стыда пять пальцев.
Однажды, когда Кейт было восемь, а мне пять, мы подрались и решили, что больше не хотим жить в одной комнате. Учитывая размер нашего дома и то, что вторую спальню занимал Джесс, нам с ней было никак не разойтись. Поэтому Кейт, которая была старше и умнее, придумала поделить нашу комнату пополам.
– Какая сторона тебе нравится? – спросила она. – Выбирай, я разрешаю.
Ну, мне хотелось иметь ту часть, где была моя кровать. Кроме того, там же стояла коробка с нашими Барби, висели полки, где мы держали карандаши, краски и прочие принадлежности для творчества. Кейт пошла на мою половину за фломастером, а я ее остановила, говоря:
– Это моя часть.
– Тогда дай мне фломастер, – просила Кейт, и я дала ей красный.
Она забралась на стол и потянулась к потолку, сказав:
– Как только мы это сделаем, ты останешься на своей стороне, а я на своей, да?
Я кивнула, так же готовая хранить верность этому уговору, как и сестра.
У меня ведь были все хорошие игрушки. Кейт придется просить у меня позволения зайти за ними гораздо раньше, чем у меня возникнет необходимость просить о чем-то ее.
– Клянешься? – спросила она, и мы скрепили клятву, сцепившись мизинцами.
Кейт провела корявую линию от потолка вниз, по столу, по ковру песочного цвета и обратно вверх по тумбочке и противоположной стене. Потом протянула мне фломастер, говоря:
– Не забудь. Только вруны нарушают клятвы.
Я уселась на своей половине, вынула из ящика всех Барби, какие у нас были, одевала и раздевала их, всячески выражая радость по поводу того, что у меня есть куклы, а у Кейт нет. Она забралась на кровать, подтянула колени к подбородку и наблюдала за мной. Она никак не реагировала на меня. Пока мама не позвала нас вниз обедать.
Тут Кейт улыбнулась мне и вышла из комнаты через дверь, которая была на ее стороне.
Я подошла к нарисованной на ковре линии и стала пинать ее ногами. Мне не хотелось быть обманщицей. Но и провести остаток дней в комнате тоже не хотелось.
Не знаю, сколько времени потребовалось маме, чтобы забеспокоиться, почему это я не спускаюсь на кухню на ланч, но, когда тебе пять лет, секунда может длиться целую вечность. Мама остановилась в дверном проеме, глядя на линию, проведенную по стенам и ковру, и закрыла глаза, чтобы не вспылить. Потом вошла в комнату, подняла меня, и тут я начала отбиваться от нее с криком:
– Нет, мне нельзя будет обратно!
Через минуту мама ушла и вернулась с кухонными прихватками, посудными полотенцами и маленькими подушками. Она разложила все эти вещи на полу на разных расстояниях одну от другой вдоль всей половины Кейт и стала подбадривать меня:
– Ну давай, шагай! – Но я не двигалась, тогда мама подошла и села рядом со мной на кровать. – Это может быть пруд Кейт, но на нем выросли мои водяные лилии с плавающими листьями.
Встав, она перескочила с посудного полотенца на подушку, оглянулась через плечо и продолжила перескакивать и оглядываться, пока я не спустилась с кровати на полотенце. Потом шагнула с полотенца на подушку, с подушки на прихватку, которую сделал Джесс в первом классе, и так всю дорогу через половину Кейт. Идти по следам матери – это был самый безопасный способ выбраться наружу.
Я принимаю душ, когда Кейт отжимает замок и заходит в ванную.
– Хочу поговорить с тобой, – заявляет она.
– Когда я помоюсь, – отвечаю я, высовывая голову из-за пластиковой занавески.
Нужно выгадать время перед разговором, который вообще не хочется вести.
– Нет, сейчас. – Она садится на край унитаза и вздыхает. – Анна… то, что ты делаешь…
– Уже сделано, – отзываюсь я.
– Ты можешь прекратить это, если захочешь.
Какое счастье, что нас разделяет стена пара! Мне невыносима мысль, что Кейт может увидеть мое лицо.
– Знаю, – отвечаю я шепотом.
Кейт долго молчит. Мысли ее бегают по кругу, как песчанка в колесе, мои тоже. Гонись за каждой спицей надежды – все равно никуда не прибежишь.
Через какое-то время я снова высовываю голову. Кейт утирает глаза и глядит на меня:
– Ты хоть понимаешь, что, кроме тебя, у меня больше нет друзей?
– Это неправда, – произношу я, но мы обе знаем, что я вру.
Кейт провела слишком много времени вне стен школы, чтобы найти себе подходящую компанию. Большинство подруг, с которыми она сошлась во время продолжительной ремиссии, исчезли – это взаимозависимые вещи. Оказалось, что обычным детям очень трудно разобраться, как вести себя с тем, кто находится при смерти. И Кейт было столь же нелегко искренне волноваться по поводу таких вещей, как возвращение домой или тесты на годичную успеваемость, когда не было никакой гарантии, что она сможет снова испытать это. Конечно, у нее имелось несколько приятельниц, но если они заходили к ней, то по большей части не знали, о чем говорить, и сидели на краю ее постели, считая минуты до того момента, когда можно будет уйти и возблагодарить Господа, что это случилось не с ними.
Настоящий друг не способен чувствовать к вам жалость.
– Я тебе не друг, – заявляю я и задергиваю штору. – Я твоя сестра.
«И это паршивая работенка», – думаю я про себя. Подставляю лицо под струи воды, чтобы Кейт не заметила, что я тоже плачу.
Вдруг штора отодвигается, и я стою совершенно голая и открытая чужому взгляду.
– Об этом я и хотела с тобой поговорить. Если ты больше не хочешь быть моей сестрой, это одно. Но я не думаю, что выдержу, если потеряю тебя и как друга.
Она снова задвигает штору, и вокруг меня поднимается пар. Через мгновение я слышу, как открывается, а потом закрывается дверь, в ванную влетает струя холодного воздуха, будто ножом полоснуло.
Я тоже не могу вынести мысль, что потеряю ее.
Той ночью, когда Кейт засыпает, я вылезаю из постели и стою рядом с ее кроватью. Подношу руку к носу сестры, чтобы проверить, дышит ли она, и на мою ладонь давит струя выдохнутого воздуха. Я могла бы зажать этот нос и рот прямо сейчас и не отпускать, когда она станет брыкаться. Чем это отличалось бы от того, что я уже делаю?
Звук шагов в коридоре заставляет меня нырнуть в свою пещеру под одеялом. Поворачиваюсь на бок, к стене, вдруг мои веки будут предательски вздрагивать, когда в комнату войдут родители.
– Не могу в это поверить, – шепчет мама. – Просто не могу поверить, что она это сделала.
Отец не издает ни звука, я даже начинаю сомневаться: может, ошиблась и его здесь нет.
– Это все как с Джессом, – добавляет мама. – Она хочет внимания. – Я чувствую на себе ее взгляд, она смотрит на меня, как на некое доселе невиданное создание. – Может, нам взять ее куда-нибудь одну? Сходить в кино или за покупками, чтобы она не чувствовала себя брошенной. Пусть поймет, что ей не нужно совершать безумства, чтобы мы ее заметили. Как ты думаешь?
Отец медлит с ответом.
– Ну, – наконец произносит он, – может, это и не безумство.
Знаете, как в темноте тишина может давить на барабанные перепонки, оглушать? Именно это и происходит, так что я едва слышу ответ матери.
– Ради бога, Брайан… на чьей ты стороне?
На этот вопрос я могу ответить за него. Стороны есть всегда. Всегда есть победитель и проигравший. На каждого получающего что-то находится тот, кому приходится отдавать.
Через несколько секунд дверь закрывается, и свет из коридора, плясавший на потолке, гаснет. Моргая, я перекатываюсь на спину – и обнаруживаю маму, которая так и стоит рядом с моей кроватью.
– Мне показалась, ты ушла, – шепчу я.
Она садится в ногах моей постели, и я немного отодвигаюсь, но она кладет руку на мою икру, прежде чем я успеваю улизнуть дальше.
– О чем ты думаешь, Анна?
Живот у меня сжимается.
– Я думаю… я думаю, что вы должны меня ненавидеть.
Даже в темноте вижу блеск маминых глаз.
– Ох, Анна, – вздыхает она, – неужели ты не знаешь, как сильно я тебя люблю?
Мама протягивает ко мне руки, и я подползаю к ней, как маленькая, будто могу уместиться в ее объятиях. Утыкаюсь лицом в плечо. Чего мне хочется больше всего, так это повернуть время вспять. Стать ребенком, верившим, будто все, что говорит мама, на сто процентов правдиво, не вглядываясь в суть и не замечая в этой правде трещин толщиной в волосок.
Она прижимает меня к себе:
– Мы поговорим с судьей и все уладим. Мы можем все уладить.
Эти слова я всегда хотела услышать, а потому согласно киваю.
