Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
IX. Видение
В четыре часа четверо друзей собрались у Атоса. Их заботы об обмундировке кончились и на каждом лице оставались только следы тайных беспокойств, потому что за настоящим счастьем всегда кроется опасение за будущее.
Вдруг вошел Планше с двумя письмами, адресованными на имя д’Артаньяна.
Одно из них было маленькая записочка, очень мило сложенная и запечатанная зеленым сургучом, с изображением голубя, несущего зеленую ветку.
Другое было большая бумага, со страшными гербами кардинала-герцога.
При виде маленького письмеца сердце д’Артаньяна забилось радостно: почерк показался ему знакомым. Хотя он видел этот почерк только один раз, но память о нем сохранилась в глубине души его.
Он взял и быстро распечатал его.
«В будущую среду между шестью и семью часами приходите гулять по дороге в Шальо, – писали ему, – и смотрите внимательно на проезжающие кареты; но если вы дорожите жизнью вашей и тех, которые вас любят, не говорите ни слова и не обнаружьте ни одним движением, что вы узнали особу, которая подвергается опасности, чтобы хоть минуту посмотреть на вас».
Подписи не было.
– Это западня, – сказал Атос, – не ходите, д’Артаньян.
– Но мне кажется, – сказал д’Артаньян, – что почерк мне знаком.
– Может быть, он поддельный, – сказал Атос, – в шесть или семь часов дорога в Шальо теперь совершенно безлюдна. Это все равно, что идти гулять в лес де Бонди.
– Но если мы пойдем все вместе, – сказал д’Артаньян; – не съедят же нас всех четверых с четырьмя слугами, лошадьми и оружием.
– Притом же это был бы приятный случай пощеголять нашими лошадьми, – сказал Портос.
– Но если это пишет женщина, которая не желает, чтобы ее видели, то подумайте, д’Артаньян, что вы можете ее компрометировать, это нейдет дворянину, – сказал Арамис.
– Мы останемся позади, – сказал Портос, – он один поедет вперед.
– Да, немного надобно времени, чтобы выстрелить из пистолета из кареты, едущей в галоп.
– О! В меня не попадут, – сказал д’Артаньян. – Тогда мы догоним карету и уничтожим сидящих в ней. Все-таки будет одним врагом меньше.
– Он прав, – сказал Портос. – Будем сражаться, притом нужно же испытать наше оружие.
– Почему же не позволить себе этого удовольствия, – сказал Арамис своим кротким и беспечным голосом.
– Как хотите, – сказал Атос.
– Господа, – сказал д’Артаньян, – теперь половина пятого и мы едва успеем быть к шести часам на дороге в Шальо.
– Притом, если мы выедем очень поздно, – сказал Портос, – нас не увидят, это было бы очень жаль. Пойдемте же собираться в путь, господа.
– Но вы забыли о втором письме, – сказал Атос; – кажется, печать показывает, что оно стоит внимания. Объявляю вам, любезный д’Артаньян, что оно больше беспокоит меня, нежели маленькая безделушка, которую вы так нежно спрятали около сердца.
Д’Артаньян покраснел.
– Посмотрим же, – сказал он, – чего хочет от меня кардинал.
Д’Артаньян распечатал письмо и прочитал:
«Г-на Д’Артаньяна, королевского гвардейца роты Дезессара просят пожаловать во дворец кардинала сегодня вечером в восемь часов.
– Черт возьми! – сказал Атос, – вот это свидание поважнее первого.
– Я пойду на второе после первого, – сказал д’Артаньян: – одно в семь часов, другое в восемь. Времени достанет на все.
– Я бы не пошел, – сказал Арамис. – Светский человек не может пропустить свидания, назначенного женщиной, но благоразумный дворянин может извиниться, что не явился к кардиналу, особенно если имеет причины думать, что его приглашают не для любезностей.
– Я разделяю мнение Арамиса, – сказал Портос.
– Господа, – отвечал д’Артаньян, – я получил уже прежде подобное приглашение от кардинала через господина де Кавуа, но пренебрег им, и на другой день со мной случилось большое несчастье. Констанция исчезла. Что бы ни случилось, я пойду.
– Если вы так решили, идите, – сказал Атос.
– А Бастилия? – сказал Арамис.
– О! вы меня освободите, – сказал д’Артаньян.
– Без сомнения, – сказали Арамис и Портос с удивительною самоуверенностью, как будто это было очень легко. – Разумеется, мы вас освободим, но так как мы должны послезавтра ехать, то лучше бы вы не рисковали попасть в Бастилию.
– Лучше всего, – сказал Атос, – сделаем так: не оставим его за весь вечер, будем ждать его каждый у одних из ворот дворца с тремя мушкетерами; если мы увидим подозрительную карету, с завешенными окнами, нападем на нее; мы давно уже не имели дела с гвардейцами кардинала, и де Тревиль подумает, что мы умерли.
– Вы, Атос, решительно рождены для того, чтобы командовать армией, – сказал Арамис. – Какого вы мнения, господа, об этом плане?
– Чудесно! – повторили хором молодые люди.
– Так я бегу в отель, – сказал Портос, – предупредить товарищей, чтобы они были готовы к восьми часам. Мы сойдемся с ними на площади дворца кардинала, а вы между тем велите слугам оседлать лошадей.
– Но у меня нет лошади, – сказал д’Артаньян; – я возьму у де Тревиля.
– Не нужно, – сказал Арамис, – возьмите одну из моих.
– Сколько же их у вас? – спросил д’Артаньян.
– Три, – отвечал с улыбкой Арамис.
– Любезный друг, – сказал Атос, – вы, наверное, самый богатый поэт Франции и Наварры.
– Послушайте, любезный Арамис; вам, конечно, не нужны три лошади; не так ли? Я не думаю даже, чтобы вы купили всех трех.
– Нет, третью привел мне сегодня какой-то слуга без ливреи; он не хотел сказать от кого он, но говорил, что получил приказание от своего господина.
– Или от госпожи, – перебил д’Артаньян.
– Это все равно, – сказал, краснея, Арамис, – он говорил, что получил приказание поставить лошадь в мою конюшню, не объявляя, от кого она прислана.
– Подобные вещи случаются только с поэтами, – сказал с важностью Атос.
– На которой лошади вы поедете? – спросил д’Артаньян, на той ли, которую вы купили, или на дареной?
– Разумеется, на подаренной; вы понимаете, д’Артаньян, что нельзя же обидеть.
– Неизвестного благодетеля, – сказал д’Артаньян.
– Или таинственную благодетельницу, – сказал Атос.
– Следовательно, купленная вами лошадь вам не нужна?
– Почти.
– Вы сами выбирали ее?
– С большим вниманием; безопасность всадника, как вам известно, почти всегда зависит от его лошади.
– Ну, так уступите мне ее за свою цену.
– Я хотел предложить вам ее, любезный д’Артаньян, с тем, чтобы вы со временем уплатили мне эту безделицу.
– А сколько она вам стоит?
– Восемьсот ливров.
– Вот сорок двойных пистолей, любезный друг, – сказал д’Артаньян, вынимая деньги из кармана. – Я знаю, что этою монетой уплачивают вам за ваши поэмы.
– Так вы богаты деньгами? – сказал Арамис.
– Богат, очень богат, любезный друг.
И д’Артаньян позвенел в кармане остальными пистолями.
– Пошлите ваше седло в отель мушкетеров и вам приведут сюда лошадь вместе с нашими.
– Хорошо, но уже скоро пять часов, поспешим.
Через четверть часа Портос показался на углу улицы Феру на прекрасной лошади. Мускетон ехал за ним на овернской лошадке, маленькой, но очень красивой. Портос сиял самодовольствием и гордостью.
В то же время появился с другой стороны улицы Арамис на прекрасной лошади английской породы; Базен ехал за ним на руанской лошади и держал за поводья мекленбургскую лошадь, назначенную для д’Артаньяна.
Оба мушкетера встретились у ворот; Атос и д’Артаньян смотрели на них из окна.
– Черт возьми! – сказал Арамис, – у вас славная лошадь, любезный Портос.
– Да, – отвечал Портос; – это именно та, которую хотели прислать мне, но муж для глупой шутки подменил ее другою; муж был за это наказан, а я получил свое.
Планше и Гримо показались, в свою очередь, с лошадьми господ своих; Атос и д’Артаньян вышли, сели на лошадей и все четверо товарищей пустились в путь.
Итак, Атос обязан был лошадью жене своей, Арамис – любовнице, Портос – прокурорше, д’Артаньян – своему счастью, лучшей любовнице в мире.
Слуги следовали за ними.
Как предвидел Портос, кавалькада произвела на зрителей хорошее впечатление, и если бы г-жа Кокнар могла видеть Портоса, рисовавшегося молодцом на своей прекрасной испанской лошади, она не пожалела бы о том, что потревожила сундук своего мужа.
Близ Лувра друзья наши встретили де Тревиля, возвращавшегося из Сен-Жермена; он остановил их и хвалил лошадей их и обмундировку, что в одну минуту собрало около них несколько сот ротозеев.
Д’Артаньян воспользовался случаем сказать де Тревилю о письме с большой красной печатью и гербами кардинала; разумеется, что о другом письме он не сказал ни слова.
Де Тревиль одобрил принятое им намерение и уверял его, что если он не явится на другой день, то он сумеет найти его, где бы он ни был.
В это время на часах Самаритянской церкви пробило шесть часов; четверо друзей извинились, под предлогом назначенного свидания и простились с де Тревилем.
Галопом проскакали они до дороги в Шальо; день уже склонялся к вечеру, кареты ехали одна за другой; д’Артаньян, охраняемый друзьями, ехавшими в нескольких шагах за ним, заглядывал в глубину карет, но не видал ни одного знакомого лица. Наконец, через четверть часа, когда настали уже сумерки, показалась карета, ехавшая в галоп по дороге из Севра; предчувствие сказало д’Артаньяну, что в этой карете была особа, назначившая ему свидание; он сам удивился, почувствовав заранее сильное биение сердца. Почти в ту же минуту из кареты выглянула женская голова, с двумя пальцами у рта, как будто делая ему этим знак молчания или посылая поцелуй; д’Артаньян вскрикнул от радости, – эта женщина, или лучше сказать, это видение, потому что карета промчалась с быстротой метеора, была г-жа Бонасьё.
Невольным движением д’Артаньян, несмотря на сделанное ему предостережение, пустил лошадь в галоп и догнал карету; но стекло кареты было закрыто, видение исчезло. Д’Артаньян вспомнил тогда предостережение: «Если вы дорожите собственною жизнью и жизнью тех, кто вас любит, то оставайтесь неподвижны, как будто вы ничего не видали».
Он остановился, дрожа не за себя, но за бедную женщину, которая, без сомнения, подвергалась большой опасности, назначив ему это свидание.
Карета продолжала путь с такою же скоростью, въехала в Париж и исчезла из виду.
Д’Артаньян стоял на месте, не зная, что думать. Если это была г-жа Бонасьё и если она возвращалась в Париж, то к чему это мимолетное свидание, этот быстрый обмен взглядов, этот брошенный поцелуй?
Если же это была не она, что было также возможно, потому что в темноте легко было ошибиться, то не было ли это началом нападения на него, не хотели ли заманить его, зная, что он любит эту женщину.
Три товарища подъехали к нему.
Все трое видели, что из кареты показалась женская голова, но никто из них, кроме Атоса, не знал госпожи Бонасьё. По мнению Атоса, это была она; но как он не был так занят рассматриванием этого хорошенького личика, как д’Артаньян, то он заметил в глубине кареты другую голову, мужскую.
– Если это так, – сказал д’Артаньян, – то наверно они перевозят ее из одной тюрьмы в другую. Но что же они хотят сделать с этим бедным созданием и увижу ли я ее когда-нибудь?
– Друг, – сказал с важностью Атос, – вспомни, что только с мертвыми нельзя встретиться на земле. Вы кое-что знаете об этом, также как и я, не правда ли? Следовательно, если ваша любовница не умерла, и если мы видели ее теперь, то рано или поздно вы найдете ее. И, может быть, скорее, чем вы желаете, – прибавил он с тою мизантропией, которая была в его характере.
Пробило половину восьмого; карета опоздала двадцатью минутами на назначенное свидание.
Друзья д’Артаньяна напомнили ему, что он должен был сделать еще визит, заметив ему при этом, что еще можно было от него отказаться.
Но д’Артаньян был упрям и любопытен, он решился непременно пойти во дворец кардинала и узнать, чего ему нужно от него. Ничто не могло заставить его отказаться от принятого намерения.
Они приехали на улицу С. Оноре, и на площади дворца кардинала встретили двенадцать приглашенных Портосом мушкетеров, прогуливавшихся в ожидании товарищей. Тут только объяснили им, в чем было дело.
В полку королевских мушкетеров все знали д’Артаньяна; известно было, что он со временем получит в нем место, и потому на него заранее смотрели как на товарища. Мушкетеры с охотою приняли на себя поручение, для которого были призваны; притом же тут по всей вероятности пришлось бы сделать неприятность кардиналу и его людям, а на подобные похождения эти достойные дворяне всегда были готовы.
Атос разделил их на три группы, принял на себя начальство над одною из них, другую поручил Арамису, третью Портосу, и каждая группа засела в засаду против одного из выходов дворца.
Д’Артаньян храбро въехал в главные ворота. Хотя он знал, что за ним была сильная помощь, но все-таки не без волнения поднимался шаг за шагом по большой лестнице. Поступок его с миледи немного походил на измену, а он подозревал, что между этою женщиной и кардиналом были какие-то политические отношения. Притом де Вард, с которым он так худо обошелся, был из числа людей, преданных кардиналу, а д’Артаньян знал, что сколько кардинал был страшен для своих врагов, столько же привязан к друзьям своим.
Д’Артаньян рассуждал так:
– Если де Вард рассказал все дело наше кардиналу, в чем нельзя сомневаться, и если он узнал меня, что вероятно, то я должен считать себя приговоренным к смерти. Но чего же он ждал до сих пор? Это очень просто: миледи нажаловалась на меня с лицемерным огорчением, делающим ее весьма интересною, и это последнее преступление не переполнило чашу их. К счастью, мои добрые друзья внизу, и не позволят увезти меня; они меня защитят. Однако рота мушкетеров де Тревиля не может одна воевать против кардинала, который располагает силами целой Франции и перед которым королева бессильна и король не имеет власти. Д’Артаньян, друг мой, ты храбр, ты рассудителен, у тебя прекрасная душа, но женщины погубят тебя!
С этими печальными мыслями он вошел в переднюю, отдал письмо дежурному швейцару, который ввел его в приемную залу и ушел во внутренние комнаты дворца.
В этой зале было пять или шесть гвардейцев кардинала, которые узнали д’Артаньяна, и, вспомнив, что он ранил Жюссака, смотрели на него с какой-то странною улыбкой.
Эта улыбка показалась д’Артаньяну дурным предзнаменованием; но так как нашего гасконца нелегко было напугать, или, лучше сказать, так как он, благодаря гасконской гордости, нелегко обнаруживал свои чувства, особенно если это чувство было страх, то он гордо прошел перед гвардейцами и ждал, подбоченясь, в величественном положении.
Швейцар вернулся и сделал д’Артаньяну знак, чтобы шел за ним. Ему показалось, что когда он уходил, гвардейцы стали перешептываться между собой.
Он прошел по коридору в большую залу и вошел в библиотеку; там кто-то сидел у стола и писал.
Швейцар ввел его и ушел, не говоря ни слова. Д’Артаньян стоя рассматривал сидевшего у стола человека.
Сначала он подумал, что это был какой-нибудь судья, рассматривавший свои деловые бумаги, но скоро заметил, что этот человек писал, или, лучше сказать, исправлял строки неровной длины, рассчитывая стопы по пальцам; из этого д’Артаньян заключил, что перед ним был поэт. Минуту спустя поэт закрыл свою рукопись, на обертке которой было написано: «Мирам, трагедия в пяти действиях», и поднял голову.
Д’Артаньян узнал в нем кардинала.
