Больше, чем это

4

– Долго нам еще здесь тухнуть? – заканючила Моника на заднем сиденье. – Я совсем задубела.

– Твоя девушка когда-нибудь затыкается, Гарольд? – поддел Гудмунд, оглядываясь в зеркало.

– Не называй меня Гарольд! – огрызнулся Эйч вполголоса.

– Больше, значит, тебя ничего не возмутило? – Моника обиженно ткнула его в плечо.

– Ты же сама хотела с нами, развлечься, – напомнил Эйч.

– Ага, весело, прям обхохочешься. Битый час торчим у флетчеровского дома в ожидании, пока родичи Каллена улягутся и мы наконец умыкнем Младенца Христа. Ты, Гарольд, спец по развлекухе!

На заднем сиденье вспыхнул квадратик света, и Моника принялась демонстративно копаться в телефоне.

– Выключи! – велел Гудмунд, оборачиваясь с водительского сиденья и прикрывая экран рукой. – Заметят свет.

Моника выхватила у него телефон:

– Да ладно, тут никого кругом.

Она снова заскользила пальцем по экрану.

Гудмунд покачал головой и метнул сердитый взгляд на Эйча в зеркало. Странно. Все любят Эйча. Все любят Монику. Но почему-то лишь поодиночке, а вместе Эйч и Моника всех только бесят. Даже, такое ощущение, самих Эйча и Монику.

– Зачем он нам вообще сдался? – спросила Моника, не отрываясь от телефона. – Младенец Христос, в смысле. Серьезно. Это же, типа, богохульство, нет?

Гудмунд кивнул подбородком на лобовое стекло:

– А это, по-твоему, не богохульство?

Все уставились на масштабную рождественскую сцену, перекрывшую двор Флетчеров, словно группа захвата. Поговаривали, что миссис Флетчер метит не только в местную халфмаркетскую газету, но и гораздо выше – в теленовости Портленда, а может, даже Сиэтла.

Экспозиция начиналась с подсвеченной изнутри оленьей упряжки Санты из яркого оргстекла: тяжело груженные сани, висящие на тросах между домом и соседним высоким деревом, будто бы плавно приземлялись на крышу. Дальше – хлеще. Паутинные нити электрических гирлянд тянулись с каждого выступа, угла и карниза ко всем ближайшим веткам, ножкам и подпоркам. Трехметровые леденцовые трости стояли частоколом, из-за которого вальяжно помахивали прохожим механические эльфы. Сбоку возвышалась живая шестиметровая ель, вся в огнях, словно собор, а на газоне перед ней прыгал целый рождественский зоопарк (куда каким-то ветром занесло и носорога в красном колпаке).

На самом почетном месте красовался вертеп – из какой-то альтернативной истории, где Иисус родился в Лас-Вегасе. Мария, Иосиф, ясли, сено, мычащая скотина, кланяющиеся пастухи и ликующие ангелы словно застыли в танцевальной сцене из мюзикла.

Посреди этого скопища, прямо в луче света по центру, воздевал ручки Младенец с золотым нимбом, неся человекам благоволение. Ходили слухи, что он вырезан из привозного венецианского мрамора. Чушь собачья, как потом выяснилось.

– Он из них самый подъемный, этот Младенец, – объяснил Эйч Монике, которая уже не слушала.

– Хватаем – и деру, – добавил Гудмунд. – Не носорога же кантовать. Хотя он-то здесь явный неформат.

– А потом зароем по пояс у кого-нибудь на газоне. – Эйч задрал руки, изображая, как благословляет человеков торчащий из земли Младенец.

– И вуаля! – ухмыльнулся Гудмунд. – Рождественское чудо.

Моника закатила глаза:

– А нельзя просто амфа нюхнуть, как нормальные люди?

Машина затряслась от хохота. Да, жизнь сильно наладится, когда Моника с Эйчем наконец разбегутся.

– Уже одиннадцать почти, – глянув в телефон, сообщила Моника. – Ты же вроде говорил…

И тут наступила темнота – вся флетчеровская экспозиция разом погасла в соответствии с окружным распоряжением о комендантском часе, которое соседи выбивали через суд. Даже сюда, на удаленную гравийную дорожку, донеслось огорченное «у-у-у» из припозднившихся машин, которые весь вечер тянулись мимо неторопливым потоком.

(Каллен Флетчер, долговязый и нескладный, с самого Дня благодарения до Нового года старался слиться в школе со стенами. Обычно получалось плохо.)

– Ну вот. – Гудмунд потер руки. – Теперь пусть машины рассосутся, и за дело.

– Это кража, если что, – напомнила Моника. – Они с этой экспозицией носятся, как курица с яйцом, а тут вдруг раз – и Иисус пропал…

– Вот вони-то будет, – расхохотался Эйч.

– Ага, жди! Молча в суд подадут, – возразила Моника.

– Да мы же недалеко его утащим, – успокоил Гудмунд и хитро прищурился. – К Саммер Блейдон, например, будет у них в доме хоть кто-то невинный.

Моника округлила глаза в ужасе, но потом не удержалась и хихикнула.

– Тогда нужно поаккуратнее, чего доброго, нарвемся на какую-нибудь ночную чирлидерскую тренировку.

– А кто секунду назад нас стращал судом? – поинтересовался Гудмунд.

– Я, – беспечно пожала плечами Моника. – И что? Я же не говорила, что не участвую.

– Эй! – одернул ее Эйч. – Ты к нему до утра будешь клеиться?

– Так, заткнулись все! – велел Гудмунд. – Почти пора.

Воцарилась тишина, которую нарушал только скрип ткани по стеклу: Эйч протирал рукавом запотевшее окно. Гудмунд от нетерпения дергал коленом. Машины постепенно редели, но в салоне по-прежнему стояла тишина, потому что все, сами того не замечая, затаили дыхание.

Наконец улица опустела. На крыльце Флетчеров погас свет.

Гудмунд, протяжно выдохнув, с серьезным видом повернулся назад. Эйч кивнул в ответ:

– Погнали.

– Я с вами, – подала голос Моника, убирая телефон.

– Никто и не сомневался, – ухмыльнулся Гудмунд и посмотрел на сидящего рядом, в пассажирском кресле: – Готов, Сет?