Емельян Пугачев, т.2

Глава VI. Прохиндей. По следам царя. «Я – солдат». «Мужицкий царь». Заговор. Слово пастора

1

Долгополовская комиссия во главе с Галаховым и Руничем, оставив Рязань и Шацк, двигалась вперед с поспешностью.

Из официальных донесений комиссия узнала, что Пугачев со своей армией стремится к Саратову и уже подходит к крепости Петровской, а подполковник Михельсон, преследуя Пугачева, находится от него в ста верстах. Комиссия тотчас выехала в Арзамас, пытаясь догнать корпус Михельсона.

Проехали Арзамас, проехали Починки с казенным конным заводом. От воеводы узнали, что несколько дней тому назад завод был пугачевцами разбит, кони уведены в лагерь мятежников.

Вскоре комиссия прибыла в Саранск. Город был опустошен, частью выжжен. На соборной площади человек с полсотни жителей торговали в ларьках съестным. Прохиндей Долгополов с гусарами закупил на всю комиссию продуктов: молока, творогу, соленых рыжиков, до которых он сам был большой охотник.

– Ну и похозяйничали же тут у вас злодеи, – сказал он продавцу, расплачиваясь с ним и стараясь по вкоренившейся привычке обсчитать его.

– У-у-у, – затряс тот бородой, – что и было здеся-ка, что и было... Воеводу сказнили с товарищем да шестерых помещиков. Теперича от батюшки посажен у нас в Саранске свой воевода, однорукий. Мы промеж собой смеемся: мол, поди, он и хабару с нашего брата в два раза меньше будет брать, одной рукой-то.

– Ты про батюшку лучше помалкивай, приятель, – строго сказал ему Долгополов и пальцем погрозил. – А то у нас живо плетей получишь...

– Да ведь... по глупости это, господин хороший, – проговорил торгаш и вдруг запричитал вдогонку Долгополову:

– Стой! Эй, ты!.. Вернись! Слышь, двадцать две копейки недодал...

Но Долгополов, как ни в чем не бывало, окруженный гусарами, ходко шагал к своим экипажам.

Пред Галаховым стоял однорукий воевода в пестрядинном полушубке, опоясанный портупеею со шпагой. Он бывший подпоручик штатной команды.

– В городе Саранске, ваше высокоблагородие, все благополучно, – докладывал он. – Бывший воевода убит, а город предоставлен мне...

– Кто тебя назначил воеводой? – презрительно спросил Галахов.

Однорукий замялся, опустил голову, исподлобья посматривал в замешательстве на Галахова.

– Убирайся прочь! – крикнул на него Галахов. – И больше не смей называть себя воеводой... Прочь!

– Стыдись, сукин сын! – не стерпел бросить в спину пошагавшего пугачевского воеводы Долгополов. И, обратясь к Галахову: – Вот, извольте подивиться, ваше высокоблагородие, какие подлецы на свете водятся. А еще бывший офицер... Ая-яй, ай-ай... Да такого не жаль и вздернуть.

Пока подкреплялись пищей да перепрягали лошадей, стало темнеть. Двинулись дальше в сумерках.

Долгополов важно восседал в тарантасе вместе с Руничем. Ржевский купчик еще в Москве сбросил с себя измызганное казацкое платье и вырядился с форсом, по-богатому: в суконной свитке и штанах, в опойковых сапогах со скрипом, а поверх, чтоб не запылилась сряда, надевал он добротный пеньковый архалук. А что ему! У него за пазухой изрядный гаманец, набитый золотыми империалами, – подарок матушки царицы; узелок же с ценными вещами, что вручил ему князюшка Орлов, он в Москве с хорошим прибытком продал. Ну, ему покамест хватит. А впереди крупная, богатейшая получка! Только бы не сорвалось. «С нами Бог! – мысленно восклицает, полный упованья, прохиндей. – Деньги ваши – будут наши. Не впервой!»

Не успели путники отъехать от Саранска и двадцати верст, как их захватила хмурая августовская ночь. Темно было. Временами вставало на горизонте далекое зарево, справа другое, слева третье. Огонь то разгорался, то стихал. С рассветом представилась путникам суровая картина опустошения. Казенных селений с государственными крестьянами было в этих местах очень мало, почти все села и деревни состояли в помещичьем владении, поэтому здесь порядочно-таки набедокурили восставшие. Жительства по тракту были пусты. В них оставались лишь старики да старухи с малыми ребятами. Все же остальное население, кто только мог сесть на коня, в телегу или добрым шагом идти пешком, вооружась косами, топорами, рогатинами, дубинками, присоединилось к армии «батюшки-заступника» и правилось вместе с нею.

Было время жатвы. Кругом ширились тучные, изобильные, с наливным колосом, поля и нивы, но жнецов не было видно... Разве-разве где покажется седая голова согнувшегося с серпом деда или промелькнет среди колосьев согбенная женщина в темном повойнике на голове. Работая через силу и видя одно лишь разорение, они льют пот и соленые слезы. А над их головами безмятежно звучит песня жаворонка, последняя песня пред отлетом в теплые края. Прощай, прощай, веселая птичка! И ты покинешь стариков...

По несжатым нивам топтался беспризорный всякий скот – коровы, овцы, свиньи, – рыл, уничтожал хлеб, довершая бедствие крестьянина. Печально скиталось множество лошадей, измученных, покрытых кровавыми язвами, в которых гнездилось гниение, копошились черви. Это изувеченные в битвах кони, брошенные армией Пугачева или воинскими частями преследователей его. Иные лошади скакали на трех ногах, поддерживая на весу перебитую в боях четвертую, иные валились на бок и, судорожно подергивая ногами, скалили рот, как бы прося у проезжих смерти. Галахов дал гусарам приказ пристреливать страдающих животных. Вот на обочине дороги вздувшаяся туша заседланного боевого коня, возле – труп всадника, левая нога вставлена в стремя.

– Эта башка татарская, вишь – гололобая! – закричал Долгополов, указывая пальцем.

А несколько подальше из помятых хлебов торчат три пары ног, обутых в лапти. Всюду смердящий дух по ветерку.

– Погоняй! – приказывает Рунич.

Попадались опрокинутые вверх колесами телеги, одноколки, переломленная коса валяется, топор, лапоть. В канаве лежит, как боров, чугунная, какая-то кургузая пушка без лафета. Опять труп – лицом вверх, руки раскинуты – русский бородач.

– Видать, работка господина Михельсона, – сказал Долгополов. – Работенка чистая! Добрую выволочку дал он сволочи этой!

Сухощекий, тщедушный Рунич спросил, высекая огонь и раскуривая трубку:

– Ну, а что, сам-то Пугачев храбрый, боевой?

– Хе-хе-хе! – закатился бараньим хохотом Остафий Долгополов. – Первостатейный трус...

– Да что вы, Остафий Трифоныч! – усомнился Рунич.

– Да уж поверьте, ваше благородие, – возразил ему Долгополов, и маленькие глазки его ушли под лоб. – Да ведь он, злодей, во все времена пьян. Как мало-мало шум, он либо на дерево и там отсидку делает, либо в нору сигает. Смехи!

– Позвольте, позвольте... А кто же восстание-то ведет? Ведь, Боже ж ты мой, сколько возмутители крепостей позабрали... Кто же это, как не Пугачев?

– Ха, кто! – воскликнул Долгополов. – Атаманы с есаулами, вот кто. Овчинников, Шигаев, еще этот изменник Падуров. Оный Падуров был даже член Большой комиссии, медаль на нем депутатская, вот какая сволочь... Ну, иным часом и я командовал, грешный человек. Осу – я брал, пригород Осу...

– Вы? – Рунич со строгостью взглянул на своего соседа.

Тот испугался, прикусил язык, верхняя губа его задергалась, сказал:

– Известно, какой я командир? А, бывало, как крикну: «По коням, молодцы!» Да как вскочат все на коней... Соберу это я казаков в круг: «Нам, молодцы, так и так с верными правительству войсками не сладить. Утекай полным маршем врассыпную, пущай Михельсон мужиков крошит...»

Рунич недоверчиво улыбался, искоса посматривал на Долгополова, затем после молчания:

– Так как же он, пьяница и трус, армию-то в повиновении держит, Пугачев-то?

– Лютостью, ваше благородие, великой лютостью. Чуть что не по нем – в мешок да с камнем в воду. А был случай, он своего самого верного слугу Лысова – из-за девок спор вышел – приказал связать, раздеть-разуть да все двадцать пальцев самолично у него кинжалом отхватил с рук и ног. – Долгополов вприщур поглядел в хмурое лицо соседа, вздохнул и продолжал: – Да таких злодеев от сотворения мира не было... Прямо сатана из преисподней... Ой, ты! Видя от Пугачева одну лютость, я и подговорил атаманов – предать разбойника в руки правосудия. Он, висельник, и меня оскорблял не раз. Полбороды мне выдрал, ведь у меня борода окладистая была, и лик у меня был не то что степенный, а без хвастовства скажу – первостепенный. Куда полбороды, – почитай, всю бороду оторвал, каторжник, с мясом выдернул. Уж разрешите, ваше благородие, коль скоро схватим самозванца, я ему первый в морду дам. – И, помолчав немного, вкрадчиво спросил: – Ваше благородие, а деньги, что на поимку выданы в Москве, у кого находятся?

– У капитана Галахова.

– Целиком? Алибо часть у вас?

– А вам зачем это знать, Остафий Трифоныч?

– Как зачем, как зачем? – завертел шеей Долгополов и не знал, как половчее выкрутиться. – Мало ли что в дороге... Надо бы разделить, и я бы часть взял на сохранение. А то, оборони Бог, несчастье какое, вроде нападения... Всяко бывает, ваше благородие... Господи, спаси, Господи... – И Долгополов стал креститься по-раскольничьи, двуперстием.

– Вы, я вижу, Остафий Трифоныч, старозаветной веры придерживаетесь?

– А как же! Ведь у меня во Ржеве... то бишь... это, как его... У меня в Яицком городке и молеленка в доме имеется. Ведь мы, казаки, почитай, сплошь равноапостольской старой веры...

– Да вы родом-то откуда будете? – насторожился Рунич. – Вот вы... насчет Ржева...

– Какой там, к свиньям, Ржев? – испугался вовсе Долгополов. – И слыхом об такой местности не слышал, не то что... Путаете вы меня, ваше благородие.

– Гм, гм... – промычал Рунич, скосив глаза на сторону.

Лошадки бежали ходко, ямщик – древний старец, выгорбив сухую спину, лениво помахивал кнутом, причмокивал. Впереди пылила тройка Галахова с четырьмя гусарами. Галахов плотно сидел на пуховой подушке и кожаной сумке с секретными бумагами и казной. Ложась в каком-либо селенье спать, Галахов неукоснительно клал сумку у головы, у входной двери всю ночь несли караул с обнаженными саблями рослые гусары.