Я люблю тебя лучше всех

Лучшая подруга

Катькин папа сидел в тюрьме. Он должен был выйти не скоро, и мама ее к нему не ездила, а развелась с ним. Про него мы никогда не говорили с Катькой, потому что история была какая-то плохая. Я спрашивала папу, что там случилось, но он сказал:

– Сама понимаешь, что семь лет не дадут за то, что человек книжку в библиотеку не вернул.

Я только вздохнула: папа был, конечно, прав, за невозвращенную книжку схлопочешь только выговор от Ильки Наппельбаума.

А что сделал Катькин отец, я не знала. И, несмотря на свое любопытство, опасалась узнавать.

В шестом классе я поняла, что Катька для меня лучшая подруга. До этого я, конечно, уже начала что-то подозревать, но всерьез не задумывалась, достойна ли эта носатая столь громкого титула. Тогда все наши девочки массово становились де-е-вочками, а я оставалась прямой и ровной, вообще безо всего. Мама рассказала мне про месячные и заставила носить лифчик, но класть мне в него было нечего, и он выглядел как два маленьких смешных кармашка. У Катьки уже были месячные и грудь. У толстой Илонки грудь вообще во-о.

Когда мы в раздевалке переодевались перед физрой, мальчишки начинали к нам стучать и ломиться. В прошлый раз Гордей и Каща втолкнули к нам самого мелкого мальчишку в классе – Славку, – и девчонки принялись верещать и хлестать его одеждой со всех сторон. Дверь мальчишки подперли изнутри, поэтому вытолкать Славку не получалось, ор стоял такой, что у меня заложило уши. Наверное, все веселились (хотя Славка покраснел и, кажется, плакал), но мне лично было непонятно: зачем орать? Этим летом мы все загорали у пруда – все: и мальчишки, и девчонки – в трусах и майках. А теперь вдруг те же самые девчонки стали делать вид, что случилось что-то необычное: Славка их трусы увидел, ой-ой. Мне не было стыдно, что кто-то увидит мои трусы. Я подозревала: никому на самом деле не стыдно, просто выпендреж такой – и меня это ужасно разозлило.

– Орут как дуры. В следующий раз буду переодеваться в коридоре, – сказала я Катьке. – А не с ними.

Катька то ли не расслышала, то ли не поверила, а я именно так и поступила. Перед следующей физрой встала возле раздевалки, достала форму и принялась стаскивать с себя кофту.

– Лен… – Катька подошла ко мне: – Ты… что?

– Попова, с фига ли?.. – Это подкатилась Илонка, а с ней еще несколько одноклассниц.

Я стояла перед ними в одном лифчике, а они смотрели на меня как на больную.

– Смотрите: Ленка! – Это был голос Гордея. – Ленка устраивает стрип-шоу!

Я замерла. Достать из сумки футболку и натянуть на себя – дело нескольких секунд, но я вдруг остолбенела. Как будто их взгляды меня парализовали. Мне не было стыдно, я просто не понимала, что делать. Все они под одеждой были такими же, как я. Но смотрели на меня так, как будто не были. Как будто они срослись со своими платьями или рубашками и штанами. Это была такая огромная подлая ложь, что у меня перехватило дыхание.

– И Ксенофонтова! Уау! – крикнул кто-то из парней.

Рядом стояла Катька. Тоже в одном лифчике. Розовом, кружевном и очень даже полном, в отличие от моего. У нее взлохматились волосы, из-за того что она слишком резко стащила кофту через голову.

– Вот как надо!

Она подмигнула мне и послала толпе воздушный поцелуй. Я быстро нырнула в футболку, а затем – под юбкой, к огорчению собравшихся, натянула на ноги штаны. Катька поступила так же.

– Попова! Ксенофонтова!

Физрук стоял в отдалении. На его лице было обалделое выражение «я тут ни при чем, я тут ни при чем», тем более странное, что мужик он боевой и умел рявкать так, что слышно на весь зал. А тут едва шептал:

– Это что, мать вашу, такое?

– Мне не нравится в раздевалке, – сказала я. – Девчонки орут.

– И мне, – добавила Катька. – Это акция протеста.

Физрук избегал на нее смотреть, а при звуке ее голоса вдруг резко покраснел.

– Дуры малолетние!!! – вдруг рыкнул он так, что я чуть не описалась. – Вы понимаете, что… – Он осекся и так ничего и не объяснил нам. – А если директор… Господи, да идите уже строиться! Марш в зал! Еще раз такое устроите – и родителей в школу вызову! Пусть они вам объясняют!

– Эй, Катька, а потрогать дашь! – Гордеев подскочил к Катьке и попытался ухватить ее за грудь, но она увернулась и врезала ему.

– В следующий раз – по яйцам дам! – крикнула она.

– Ксенофонтова! – Физрук был вне себя. – Гордеев! Шестой класс, построились! Быстро! Вы, обе, идите… вон, посидите, подумайте над своим поведением…

Мы сидели на лавке молча, пока физрук успокаивал класс. Потом началась игра в пионербол, все так увлеклись, что даже забыли о нас. Илонке прилетело мячом, она громко матернулась, из-за чего физрук наорал и на нее. Он был злее обычного, и поэтому всем попадало.

– Ненавижу, когда говорят «Не ругайся, ты же девочка!» – Я повернулась к Катьке.

Она сидела боком ко мне, так что длинноносость ее особенно бросалась в глаза.

– Скажи, физрук красивый со спины!

Я проследила, куда указывал ее нос.

– Спина как спина, – усмехнулась я (были б крылья хотя б, а так ничего интересного). – Тебе что, нравится физрук?

– Не-е, у него морда красная. Спина его нравится. Прямо очень. Я бы хотела, чтоб у моего парня была такая спина, – она улыбнулась по-хитрому.

– Кать, а ты веришь во всякое такое… ну, в то, что если ты кому-то чего-то желаешь, то оно… ну, может сбыться?

– Чего?

– Кать, я сейчас загадала, чтоб у тебя обязательно такой парень был… со спиной, как у физрука! Прямо так загадала изо всех сил, от всего сердца!

– Ты, Лен, немного ку-ку. Придется с тобой дружить! – Она посмотрела на меня и засмеялась. И мне тоже стало легко и весело. Мы принялись комментировать, как наши играют, и смеялись так, что физрук несколько раз бросал на нас гневные взгляды, а потом приказал пробежать десять кругов по залу.

Перед каждым новым уроком физры все снова ждали, что мы с Катькой начнем раздеваться в коридоре. Но я больше так не делала. Мальчишки вскоре охладели к штурму девчачьей раздевалки. На самом деле им куда больше нравилось играть в «слона» или плеваться друг в друга через трубочки крупой или жеваной бумагой.

После смерти моего папы мы с Катькой совсем сдружились. Часто прогуливали школу вместе. Сначала я прогуливала в одиночку, мне было стыдно, что я сачкую. И Катька, как выяснилось, тоже прогуливала одна. Но однажды мы поняли, что вместе веселее, и так увлеклись, что прогуляли почти всю третью четверть. Просто ходили по дворам, прятались в подъездах, говорили о жизни.

Катька тогда носила мягкие сапожки со сморщенными голенищами, короткую, только до талии доходившую желтую куртку-дутик и джинсовую мини-юбку. Большую часть Катьки составляли ноги. Длинные худющие ноги в черных капроновых колготках (всегда с затяжками, бессмысленно с ними бороться, когда столько возможностей зацепиться: парты в школе, подоконники в подъездах). И нос, острый, длинный нос, который она старалась держать по ветру.

Из-за того, что Катькины ноги мерзли, зимой мы часто прятались на лестничной клетке одного дома за школой (там на двери подъезда сломался кодовый замок).

У меня был длинный, до колен, темно-зеленый пуховик и белая шапка с помпоном. Когда умер папа (в ноябре), я отрезала помпон ножницами, потому что думала, что он слишком веселый для похорон, но мама пришила его обратно. Сама она надела черное пальто, а беретик с хвостиком-антенкой чуть-чуть сдвинула на сторону. Я помню, что все время смотрела на ее покрасневшее ухо и думала о том, как оно замерзло, наверное. Я не думала, что мама теперь сама будет все время мерзнуть, как это одинокое ухо. У меня онемела фантазия. Сестра сначала громко плакала, а потом вдруг перестала. На ней была ее обычная шуба-леопёрд. Сестра уже очень выросла, поэтому руки торчали из рукавов слишком заметно. Но денег на новые вещи у нас не было, у нас и на еду часто не хватало.