Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава 9
Октябрь 1937
Долина Сибил, Алабама
Однажды в конце октября отец послал за Джин.
Так случалось, когда Вонни (девушка, ухаживавшая за ним и мамой) отправлялась помогать своему отцу или братьям или не могла спуститься зимой с горы по ледяному склону. Он просто бросал все в кучу, пока не оказывалось, что в доме не осталось чистой тарелки, а кофейная гуща заросла. Тогда он вызывал дочь разгребать завалы.
– Мы сегодня пойдем к дедушке, вот только поставлю колбаски с капустой тушиться в духовку, – объяснила Джин Колли. – А давай испечем там коблер – и принесем домой половину?
Колли кивнула:
– Папе понравится.
Туман еще не рассеялся над травой, когда мама и дочь вошли в яблоневый сад, окружавший дом Элфордов. Джин наблюдала, как маленькая девочка аккуратно опускает ноги в ватные клубы тумана, будто в волшебные облака. Словно думала, что внутри они мягкие и пушистые. Джин не смогла удержаться от смеха. Вот воображение у Колли!
Джин толкнула входную дверь деревянного родительского дома и сморщилась от запаха. Вдоль всей прихожей тянулся след куриного помета, несколько лепешек было раздавлено. В склизкой массе на линолеуме отпечатались подошвы отцовских рабочих башмаков. Было слышно, как в глубине дома Бинни и другие две курицы кудахчут и скребут коготками по деревянному полу. Наверное, кто-нибудь оставил заднюю дверь открытой. Может, этим утром мама вставала.
Отцовское ружье двадцать второго калибра висело на своем месте над камином. На латунном затыльнике с выгравированными дубовыми листьями и желудями играло утреннее солнце. Джин вздохнула с облегчением: в тяжелые дни, когда сдавали нервы, мама иногда снимала ружье. Она приставляла приклад к плечу, говорила, хватит с нее бредней Вернона, и, ей-богу, она его пристрелит, если он не исправится. Но подобные эпизоды ничем серьезным не грозили – Вернон держал оружие незаряженным, а пули прятал, – да и давно уже не случались. Сейчас мама наверняка настолько слаба, что не удержит ствол в руках.
Джин шуганула кур на кухню, которая также была испещрена пахучими кляксами. Оттуда, хлопая в ладоши, она погнала Бинни и двух других кур, с возмущенным квохтаньем наматывавших беспорядочные круги, к черному ходу. Наконец они бросились через грязный двор к курятнику, где она и закрыла за ними дверцу.
В доме было тихо как в склепе. Лучи солнца выложили светлые квадраты на тряпичном коврике. Джин и забыла, как по утрам родительский дом весь наполнялся светом. Она вспомнила, как в детстве любила стоять в таких квадратах, которые то загорались, то гасли, как электрическая лампочка.
Подойдя к шаткой лестнице, она посмотрела вверх. Подумала, может, подняться на цыпочках и проскользнуть в спальню, где дремлет мама. Просто подобраться к маминой постели потихоньку, убрать с лица спутанные седые волосы. Прижаться губами к сухой морщинистой коже. Но это можно было сделать только в мыслях. Хауэлл недвусмысленно дал понять, что отец велел ей не беспокоить маму. «Папаша сказал, она не очень, ей нужно отдыхать», – и взял с жены слово, что она не поднимется наверх.
Мать болела давно, говорили, какая-то опухоль в кишках и что, мол, ничего тут особо не поделаешь. Ее может убить любая неожиданность, не говоря о внезапном прикосновении. Хауэлл прав, подниматься наверх не стоит. Но перестать думать об этом было невозможно. Джин уже многие месяцы не видела мать.
Часы с кукушкой на каминной полке тикали в неподвижном воздухе. Джин огляделась. Да уж, куры наделали тут дел. Надо поскорей приняться за работу, ведь нужно успеть назад к часу дня, чтобы накормить Хауэлла обедом. Она протянула Колли маленькую метелку и совок и отправила девочку на кухню, сама тоже взялась за метлу.
Часов в одиннадцать, когда комната и кухня уже блестели, Джин принялась за жаркое, очередную порцию капусты и печенье. Раскатывая тесто, она подумала: а вдруг папа вообще не кормил маму? Не нарочно, конечно. Ему приходится со столькими делами управляться, а ведь он с годами не молодеет. Возможно, это именно он позабыл закрыть дверь на кухню.
В прошлом году наступила черная полоса: отец слег с эмфиземой, потом перетрудил спину. Так что мамину болезнь запустили, и ее состояние резко ухудшилось. Отцу стало плохо, когда Джин и Хауэлл обнаружили мать на полу в своей спальне, плачущей от нестерпимой жгучей боли в животе. Вернон даже заплакал, чего Джин раньше никогда не видела. Он уверял, будто случайно забыл дать ей лекарство.
Некоторое время после этого к ним ходили церковные дамы с запеканками и пирогами. Но дело было год назад, и с тех пор у приходских дам, думала Джин, наверняка нашлось о ком еще позаботиться. Она раскатывала тесто, думая о маме. Даже если она и позавтракала, скорее всего, не откажется от кусочка тоста или половинки сливы.
При том что наверх Джин обещала не ходить.
Впрочем, отцовские рубашки, белье и носки настоятельно требовали стирки. Если так, то этим стоит заняться прямо сейчас, пока солнце высоко. К вечеру натянет облаков и похолодает, так что белье вряд ли успеет высохнуть. Значит, придется подняться в спальню и забрать ворох грязной одежды: ношеные вещи отец кидал на спинку стоявшего у окна плетеного кресла.
Джин подогрела на плите два ломтя хлеба с кусочками масла, разделила сливу пополам. Вытерла раковину, вырезала из раскатанного теста кружочки металлической маминой кружкой, загрузила на противень и сунула в духовку. Потом на одну тарелку положила тосты, на другую – сливу.
Джин позвала Колли с заднего двора, усадила за стол и велела тихонько поесть, пока они не принялись за стирку.
– Маме нужно прибраться наверху, – объяснила она, поцеловав кудрявую макушку. – А ты не поднимайся, пожалуйста, наверх, слышишь?
Колли взяла дольку сливы и задумчиво вертела ее в руках.
– Колли, ты слышишь меня?
– Да, мэм.
Джин несла тарелку наверх настолько тихо, что не спугнула бы и мышей, которые любили обнюхивать щели в плинтусах вдоль коридора. С верхних ступеней открылся вид на коридор, такой безмятежный в свете позднего утра. Солнечный луч струился сквозь высокое окно в конце коридора. В луче кружились, сталкивались и плясали друг с дружкой пылинки, а нить паутины рассекала его надвое. Тянуло плесенью. Ванную явно не мешает помыть. Да и спальню тоже. Простыни наверняка уже грязные и в пятнах.
Джин кралась к закрытой комнате в конце коридора с колотящимся сердцем. Шаг, два, три, вот и ручка двери. Джин взялась за нее, повернула и замерла в напряжении: вдруг Колли ослушалась ее и идет по пятам или отец раньше времени вернулся с мельницы. Выждав, она открыла дверь.
В нос ударила вонь. Мочи, кала и чего-то гнилостного. Зажав рукой нос, Джин усилием воли подавила рвотный позыв. В комнате было темно, от обоев в цветочек и лоскутного одеяла падали синие отсветы. Ставни были закрыты, шторы задернуты. При этом в комнате царила идеальная чистота: ни грязных вещей на спинке стула, ни пыльных башмаков, ни перчаток с жирными пятнами на письменном столе.
Мать лежала под одеялом, волосы веером рассыпались по подушке. Она была неподвижна, только кожа, обтягивавшая кости, еле заметно поднималась и опадала под одеялом. Лицо было синеватое, цвета комнаты, и Джин не сразу поняла, что это из-за освещения. Мама была жива. Пока что. Джин подошла близко, так что разглядела, как натянута кожа вокруг скул, глазниц и носа. Глаза, не моргая, смотрели в потолок, рот был открыт. От растрескавшегося угла рта до простыни тянулась мерцающая ниточка слюны.
С кровати донесся сухой шелест, в то же мгновение у Джин вырвался крик. Мать повернула голову на звук. Беззубый провалившийся рот чуть шевельнулся. Она приветствовала дочь протяжным скрипучим стоном.
