Гусар. Тень орла. Мыс Трафальгар. День гнева

2. Заря

До рассвета было еще далеко, когда в палатку заглянул Франшо, ординарец обоих офицеров. Это был низкорослый, уродливый человечек, главное достоинство которого заключалось в виртуозном умении добывать съестные припасы, которых в испанских частях вечно не хватало. Не говоря уже о том, что он был на редкость исполнителен и учтив.

– Майор Берре приглашает господ офицеров на совет, – бодро сообщил он, представ перед глазами не вполне проснувшихся подпоручиков. – Через полчаса, в его палатке.

Фредерик с трудом прогнал сон. Всю ночь он ворочался на жесткой походной кровати и задремал как раз перед появлением Франшо. Де Бурмон был уже на ногах, но мучительно зевал и протирал глаза.

– Похоже, великий день настал, – заметил он, краем глаза следя за тем, чтобы ординарец чистил сапоги с должным усердием. – Который час?

Фредерик достал карманные часы:

– Половина четвертого. Ты выспался?

– Я спал как младенец, – сообщил де Бурмон, в немалой степени покривив душой. – А ты?

– И я как младенец, – ответил Фредерик, имевший для такого заявления еще меньше оснований. Друзья понимающе переглянулись.

Тем временем Франшо зажег масляный фонарь, принес кувшин кипятку и поставил на пол ведро с холодной водой. Друзья умылись, затем Франшо аккуратно выскоблил их щеки бритвой; по праву старшинства, первым он тщательно выбрил лицо де Бурмона и ловко подвил ему кончики усов. С Фредериком ординарец управился куда быстрее: у юноши еще не было настоящей бороды, на лице у него росла лишь редкая щетина. Когда Франшо убрал бритву, Фредерик поглядел вверх. Небо полностью затянули облака; звезд не было видно.

Отовсюду раздавался шум пробуждавшегося лагеря. То и дело слышались отрывистые, раздраженные приказы унтер-офицеров, в свете факелов у палаток виднелись силуэты гусар, собиравшихся в поход. Егерская рота, расположившаяся поблизости от эскадрона, уже готова была выступать. Командиры строили солдат, подгоняя их резкими окриками. Другая рота, разбившись по четыре, уже поднималась по склону холма, теряясь во мраке среди олив.

Франшо помог офицерам натянуть сапоги. Фредерик застегнул пуговицы на чикчирах, по восемнадцать с каждой стороны от бедра до щиколотки и еще восемнадцать пуговиц на расшитом золотом доломане. Надев кожаную перевязь, юноша прицепил к ней саблю, и ножны со звоном задели шпоры. Затем он расправил ворот и манжеты рубашки, протер лицо и руки душистым одеколоном, натянул перчатки из тонкой овечьей кожи и взял под мышку роскошный кольбак, украшенный мехом, – знак отличия офицеров элитарных частей. Де Бурмон, только что проделавший те же манипуляции в том же порядке, оглядел друга с ног до головы и явно остался доволен его видом.

– После тебя, Фредерик! – произнес он, откинув полог.

– После тебя, Мишель!

Друзья обменялись поклонами, улыбками и сердечным рукопожатием. А потом вышли из палатки, свежевыбритые и подтянутые, звеня шпорами, наслаждаясь свежим предутренним воздухом, такие молодые и красивые в своих роскошных мундирах, готовые хоть сейчас вызвать на поединок саму смерть или доскакать прямо до затянутого тучами горизонта.

Майор Берре и восемь эскадронных офицеров склонились над застеленным картами столом. На месте правого глаза, потерянного при Аустерлице, у майора красовалась черная повязка, которая придавала старому вояке свирепый вид. Ни он, ни ротмистр Домбровский в ту ночь не спали. Полковник Летак битых три часа объяснял им, что требуется от полка в предстоящей операции.

– Испанцы стоят здесь и здесь, – медленно говорил майор, упрямо глядя в карту, словно на ней и вправду можно было рассмотреть вражеское войско. – Разведка сообщает, что основная часть операции должна развернуться среди вот этих холмов. В задачу полка входит защита левого фланга. И участие в наступлении, если понадобится. По меньшей мере один эскадрон должен оставаться в резерве. Впрочем, это не наша забота. Мы с вами, бог даст, пригодимся в первой линии.

Пригодиться в первой линии для гусар из Четвертого эскадрона означало пойти в атаку. При свете фонаря майор разглядел на лицах подчиненных довольные ухмылки. Лишь ротмистр Домбровский, стоявший по правую руку от Берре, оставался непроницаемо спокойным. Седовласый ротмистр с густыми соломенными усами напоминал повидавшего немало сражений ветерана, каким он и был на самом деле. Этот поляк дрался под французскими знаменами по всей Европе; бесконечные походы научили его хладнокровию и сдержанности. Даже отдавая приказы, ротмистр ни разу не повысил голоса. Это был угрюмый и замкнутый человек, с одинаковым упорством избегавший и общества своих товарищей, и дружбы старших офицеров. Зато Домбровский слыл храбрым солдатом, ловким наездником и толковым командиром. Его мало кто любил, но уважали все без исключения.

– Есть у кого-нибудь вопросы? – спросил Берре, продолжая вглядываться в карту с таким упорством, будто от этого зависел исход предстоящей кампании.

Смуглолицый поручик Филиппо, насмешник и фанфарон, кашлянул в притворном смущении:

– Известна ли численность противника?

Берре недовольно поморщился, изогнув бровь над единственным глазом, словно хотел спросить: «Господи, ну какая разница?»

– Между Лимасом и Пьердас-Бланкасом мы насчитали приблизительно восемь-десять тысяч человек, – пояснил он нехотя. – Инфантерия, кавалерия, артиллерия и партизанские отряды… Первое столкновение должно произойти здесь, – он указал место на карте, – а потом здесь, – майор отметил на карте другую точку и соединил их воображаемой дугой. – Наша задача оттеснить их в горы и заставить принять битву в долине, что, как вы понимаете, совершенно им невыгодно. Теперь я рассказал вам почти все, что знаю. Есть еще вопросы, господа?

Больше вопросов не было. Даже новичок Фредерик понимал, что разъяснения майора были пустой формальностью. Как и весь этот совет; решения принимали совсем другие инстанции, и сам полковник Летак едва ли был посвящен в планы генерала Дарнана. От эскадрона требовалось храбро сражаться и честно выполнять приказы.

Берре свернул карты, давая понять, что совет окончен.

– Благодарю вас, господа. Это все. Полк выступает через полчаса; если мы не будем терять времени, рассвет застанет нас на марше.

– Строимся по четыре, – нарушил молчание Домбровский. – И помните: опаснее партизан только испанские уланы. Они настоящие дикари. И наездники отменные.

– Неужто лучше нас? – усмехнулся подпоручик Жерар.

Домбровский ответил Жерару взглядом, холодным, как снега его родной Польши.

– Ничуть не хуже нас, – ответил он невозмутимо. – Я был при Байлене.

Вот уже две недели слово «Байлен» означало для французов катастрофу. Три императорские дивизии отступили под натиском двадцати семи тысяч испанцев, потеряв две тысячи убитыми и девятнадцать тысяч ранеными, утратив полсотни пушек, четыре швейцарских штандарта и столько же французских знамен… В палатке воцарилось гробовое молчание, а майор Берре укоризненно посмотрел на Домбровского. Чтобы сгладить неловкость, ординарец майора поспешно убрал карты и поставил на стол бутылку коньяка. Берре поднял свой бокал.

– За Императора! – провозгласил он.

– За Императора! – откликнулись все, как один, и дружно звякнули шпорами, разом проглотив коньяк.

Фредерик почувствовал, как огненная жидкость наполняет его желудок, и крепко сжал зубы, чтобы никто не заметил на его лице гримасы отвращения. Офицеры покидали палатку. Лагерь наполнялся скрежетом железа и скрипом седел, криками и топотом ног. Небо было темным, без единой звездочки. Фредерик отчаянно мерз и ругал себя за то, что решил снять жилет. Однако, припомнив, в какой жаркой стране находится, молодой человек понял, что был прав: к полудню солнце вовсе утратит жалость, и лишняя одежда станет непосильным грузом.

Рядом шагал де Бурмон, погруженный в собственные мысли. Фредерик ощутил в желудке мерзкое жжение.

– Коньяк Берре явно не пошел мне на пользу, – пробормотал он.

– А мне и подавно, – согласился де Бурмон. – Надеюсь, Франшо догадался сварить нам кофе.

К счастью, ординарец не обманул его ожиданий. В палатке друзей ожидали ароматный кофейник и галеты. Позавтракав, молодые люди в последний раз проверили снаряжение и отправились седлать коней.

Построение эскадрона происходило при свете воткнутых в землю факелов. Сто восемь человек поправляли сбрую на своих лошадях, подтягивали подпругу, проверяли карабины, прежде чем приторочить их к седлам. Фредерику карабина не полагалось. Считалось, что гусарский офицер должен совершать чудеса храбрости при помощи сабли и пары пистолетов.

Франшо уже оседлал Нуаро, однако Фредерик тщательно проверил крепившие седло ремни и лично убедился, что оно держится превосходно. Во время битвы два лишних дюйма, на которые затянута подпруга, могут оказаться расстоянием, отделяющим жизнь от смерти. Аккуратно поправив каждый ремешок, юноша наклонился, чтобы посмотреть, хорошо ли подкован конь. Выпрямившись, он прислонился плечом к меховой оторочке седла и ласково потрепал Нуаро по гриве.

Рядом де Бурмон проделывал то же самое. Под стать его серому в яблоках красавцу-коню было шикарное седло, украшенное мехом леопарда, которое наверняка стоило своему владельцу целого состояния. Среди офицеров было принято ценить гусара сообразно стоимости его амуниции. А де Бурмона никто бы не обвинил в излишней скупости.

Поймав взгляд Фредерика, гусар широко улыбнулся. Золоченые шнуры его доломана тускло блестели при свете факелов.

– Порядок? – поинтересовался де Бурмон.

– Порядок, – отозвался Фредерик, ощущая плечом жар конского бока.

– Чует мое сердце, нас ждет славный денек.

Фредерик поднял глаза к темному небу:

– Значит, тучи рассеются и мы увидим солнце победы.

Де Бурмон расхохотался:

– Утро, конечно, мрачноватое, но день будет чудесный. Наш день, Фредерик.

Майор Берре, ротмистр Домбровский, поручик Маньи и штаб-трубач были уже в седле. Гусары продолжали стоять на земле, перебрасываясь остротами и подбадривая друг друга в ожидании схватки. Пламя факелов выхватывало из темноты кивера и густые усы, покрытые шрамами лица ветеранов и нетерпеливые усмешки новобранцев, никогда прежде не бывавших в серьезном деле. Фредерик задержался на гусарах взглядом; то была элита, сливки французской легкой кавалерии, виртуозные наездники, настоящие солдаты, пронесшие знамя Франции по всей Европе. И он, Фредерик Глюнтц из Страсбурга, девятнадцати лет от роду, был среди них. От одной мысли об этом сердце юноши наполнялось гордостью.

Маркитантки, прибывшие с интендантским обозом, громогласно приветствовали солдат. Гусары отвечали громким хохотом и шутками самого рискованного свойства. Однако, сколько Фредерик ни напрягал зрение, он сумел разглядеть лишь неясные тени, которые двигались в темноте под скрип колес и топот лошадиной упряжки.

«Разве не удивительно, – размышлял он, – что в столь торжественный момент здесь звучат женские голоса?» Сборы эскадрона на битву представлялись юноше сугубо мужским ритуалом, исключавшим не только присутствие женщин, но и саму возможность услыхать среди ночи обожженные водкой голоса маркитанток. Фредерик неприязненно поджал губы, машинально лаская гриву Нуаро. В детстве он прочел о рыцарях Храма, суровых и гордых монахах-воинах, которые сражались с сарацинами в Палестине, а потом впали в немилость у европейских королей, возжелавших их несметных сокровищ, и умерли на костре, наслав на своих палачей страшное проклятие. В мире храмовников женщинам не было места. Рыцари посвятили себя Богу, чести и войне. Превыше всего они ценили боевое братство и никогда не нарушали клятв верности, данных своим товарищам.

Фредерик отыскал взглядом де Бурмона. Молодой человек не сомневался, что с Мишелем его связало нечто большее простой дружеской привязанности, которая часто возникает между офицерами одного эскадрона. Вдвоем они присягнули на верность славе. Это ради нее они служили Императору и Франции, во имя ее готовы были пронести орлиное знамя хоть до самых адских врат. Слава сделала их братьями, и даже много лет спустя, оказавшись в разных концах земли, они не предадут своей дружбы. Воображение Фредерика рисовало величественные картины: вокруг кипит сражение, у де Бурмона убили коня, сам он, с непокрытой головой, отчаянно обороняется, но силы неравны, и, когда надежды совсем не остается, верный друг спешит закрыть героя собой и принять смерть вместо него. Или сам Фредерик повержен, враги уже готовы добить раненого гусара, на помощь названому брату приходит де Бурмон. Или оба они, покрытые пылью и кровью, дерутся как львы, защищая последнего имперского орла, и успевают перед гибелью обменяться прощальной улыбкой.

Нет. Женщины здесь определенно лишние. Им полагалось наблюдать за битвой издалека, чтобы пролить из прекрасных глаз хрустальные слезы, оплакивая геройскую смерть гусара… Признаться, у самого Фредерика уже была сердечная тайна. Юноша повстречал свою первую любовь за пару дней до отъезда в Страсбурге, в доме Циммерманов. То была прелестная девушка неполных семнадцати лет, с нежным, как цветок, лицом, шелковистыми светлыми кудрями и очами, синими, будто небо Испании. Фредерик поклонился Клэр Циммерман с изяществом истинного офицера, лихо щелкнув каблуками начищенных сапог и с блестящей небрежностью сбросив с плеча алый ментик, а девушка ответила ему нежной улыбкой.

Молодые люди обменялись лишь парой учтивых слов. Он молил Бога, чтобы она не придала значения предательскому румянцу, заливавшему его щеки. Она покраснела ничуть не меньше, смущенная и польщенная вниманием, которое оказал ей элегантный и стройный офицер в парадной форме цвета индиго и алом ментике, только вот беда, слишком молодой, чтобы носить роскошные усы – украшение любого гусара. Впрочем, это было не так уж важно, ведь юный офицер отправлялся на самую настоящую войну, в далекий и враждебный край. Встреча длилась несколько мгновений, затем старый полковник, друг семьи, увлек Фредерика прочь, Клэр поспешно опустила глаза и принялась играть своим веером, чтобы скрыть смущение, чувствуя на себе завистливые взгляды других барышень.

Возможно, если бы Фредерик вернулся, покрыв себя славой, воспоминание о той короткой встрече положило бы начало великой любви. Однако в ту ночь, под испанским небом, вовсе не синим, будто глаза Клэр, а черным, как адская бездна, салон Циммерманов в Страсбурге казался Фредерику Глюнтцу слишком далеким.

Кавалерийский эскадрон, принадлежавший к тому же полку, уже потянулся прочь, исчезая во мраке, среди олив. Топот копыт напоминал шум стремнины. Из круга света, образованного факелами, донесся голос майора Берре:

– Эскадрон! ПО КОНЯМ!

Трубач отозвался на приказ пронзительным сигналом. Фредерик поспешно нахлобучил медвежий кольбак и сунул ногу в стремя. Оказавшись в седле, он поправил на левом бедре ташку красной кожи, на которой был вышит имперский орел и номер полка. Левую руку в тонкой перчатке Фредерик положил на эфес сабли, а правой сжал узду. Нуаро бил копытом и встряхивал головой, готовый подчиниться малейшему движению своего седока.

Майор Берре легкой рысью проскакал перед эскадроном, за ним, будто верная тень, следовал трубач. Фредерик повернулся к де Бурмону, который сдерживал своего коня, плавно натягивая поводья.

– Началось, Мишель!

Де Бурмон, который пытался усмирить коня, лишь кивнул в ответ. Внушительных размеров кольбак делал его мрачным.

– Началось, и, сдается мне, это хорошее начало, – заметил он, подъехав к Фредерику. – Однако еще есть время чуток поболтать. Домбровский сказал, что дело для нас найдется к утру, не раньше.

– Все равно наше время пришло.

– Дай бог!

– Удачи, Мишель!

– Удачи, брат! Смотри, следи за конем; а уж я с тебя глаз не спущу. Потом буду рассказывать дамам о подвигах своего друга Фредерика Глюнтца. В первую очередь я, конечно, имею в виду прелестное синеглазое создание, о встрече с которым ты имел глупость мне рассказать.

Конь де Бурмона нетерпеливо вскинул голову.

– Тихо, тихо! – прикрикнул всадник. – Спокойно, Ростан, какого черта! Видишь, Фредерик? Даже лошадям не терпится в битву. Подумать только, всего два часа назад мы храпели в своих постелях, а теперь все божьи твари готовы драться. Вот что такое война. А если тебе станет одиноко, только поверни голову – и я тут как тут… Скорей бы настал день! Сегодня сам дьявол от нас не уйдет. Богом клянусь, знатный будет денек! Только ты береги себя. Будь осторожен, чтоб тебя черти разорвали!

И, пригнувшись к крупу с ловкостью опытного всадника, де Бурмон поспешил назад, чтобы занять свое место в строю. Фредерик не отрываясь смотрел на ряды неподвижных и безмолвных всадников в гусарской форме, со шнурами, горящими при свете факелов тусклым золотом. Мимо галопом проскакал ротмистр Домбровский, рискуя сломать себе шею в темноте. Истинный поляк, хладнокровный и гордый. Фредерик невольно залюбовался его величавой посадкой и надменным лицом.

Трубач сыграл сигнал к атаке. Фредерик пропустил шесть рядов гусар, скакавших стремя в стремя, по четыре всадника в каждом ряду, и, слегка натянув поводья, пустил Нуаро вперед, чтобы занять свое место. Эскадрон выезжал на дорогу, оставив позади круг из горящих факелов. Обогнув стену, строй начал подниматься вверх по склону, теряясь во тьме.

Кое-кто напевал сквозь зубы, другие переговаривались шепотом. Время от времени ряды облетала чья-нибудь острота. Однако бóльшая часть гусар ехала молча, погрузившись в собственные размышления, воспоминания или тревоги. Фредерик подумал, что толком не знает никого из них. Конечно, он успел познакомиться с некоторыми офицерами, но почти не знал унтер-офицеров и рядовых, включая тех, кто находился под его началом: вахмистра Пинсара, капралов Мартена и Критона… Был еще гусар по имени Лючани: Фредерик запомнил этого корсиканца, считавшего своим долгом сообщать всем и каждому, что император – его земляк. Остальные солдаты, даже те, кого он знал в лицо и с кем ему довелось переброситься парой слов, оставались безымянными. Теперь Фредерик жалел, что не успел познакомиться с ними поближе. Спустя несколько часов все они, плечом к плечу, встретят общую судьбу. Победа или катастрофа, жизнь или смерть ожидают в предутренней тьме что офицера, что рядового. Двенадцать безымянных солдат были его боевыми товарищами, рядом с ними предстояло ему сражаться и, возможно, умереть. И теперь Фредерик злился на себя за то, что не подумал об этом раньше.

Блеснула молния, и вдалеке прокатились раскаты грома. Лошади начали волноваться, и Фредерик с трудом удерживал Нуаро в строю. Какой-то гусар громко выругался:

– Ну и вымокнем же мы сегодня, ребята! Уж поверьте старине Жан-Полю.

«Хоть одного я теперь знаю по имени», – подумал Фредерик. Темнота не позволяла разглядеть лицо гусара. Судя по голосу, то был один из ветеранов.

– Все лучше, чем жариться на солнце, – откликнулся другой голос. – Я слыхал, при Байлене…

– Пошел ты к черту в зубы со своим Байленом, – отвечал Жан-Поль. – Как только рассветет, погоним этих оборванцев по всей Андалусии. Ты разве не слышал, что полковник вчера сказал?

– Нам бы твои уши, – заметил кто-то. – Они у тебя, как известно, самые большие в полку.

– За своими следи, – огрызнулся ветеран. – А не то отхвачу при первом удобном случае.

– Ты и еще кто? – глумливо поинтересовался гусар.

– Ты, кажется, Дюран?

– Дюран. И я спросил, сколько народу ты позовешь в помощники, когда соберешься отрезать мне уши.

– Погоди, вот спешимся, тогда посмотрим, кто чего стоит…

Фредерик решил, что настало время вмешаться.

– Прекратить разговоры! – приказал не допускающим возражений тоном.

Перепалка мгновенно угасла. В наступившей тишине было слышно, как Жан-Поль ворчит себе под нос:

– Наш подпоручик, чтоб его черти взяли! Хорохорится, а сам еще пороху не нюхал… Ничего, красавчик, посмотрим, что ты запоешь, когда рассветет!

В ответ раздались негромкие смешки, но конский топот почти заглушил их.

Бесконечная вереница наездников двигалась сквозь тьму. Сабли, висевшие у каждого гусара на левом бедре, то и дело задевали стремена и шпоры, и по рядам всадников поминутно пробегал мелодичный звон. Чтобы не ломать строй, гусары старались держаться поближе друг к другу, и время от времени у какого-нибудь гусара срывалось невольное проклятье, когда его конь задевал скакавшую впереди лошадь. Со стороны эскадрон походил на мрачную кавалькаду призрачных всадников.

Внезапно небо осветило ясное зарево, будто от пожара. С тревогой вглядевшись в пылающие небеса, Фредерик понял, что впереди что-то полыхает. Зарево стало ярче, и возникли четкие силуэты домов. Их белые стены отчего-то напомнили юноше погребальные саваны; эскадрон въезжал в деревню.

– Вот она, Пьердас-Бланкас, – произнес один из гусар, но никто не обратил внимания на его слова.

Селение казалось совершенно безлюдным, лишь конский топот нарушал тишину. Почти все дома были заперты, как будто жители в полном составе покинули деревню. Хотя, скорее всего, они просто укрылись за белыми стенами и наблюдали за адской кавалькадой сквозь щели в оконных ставнях. Потонувшее во мраке немое селение выглядело настолько жутко, что Фредерика пробрала дрожь.

«Это и есть война», – подумал юноша. Люди и кони, бредущие куда-то в ночи, деревни, названий которых никто не помнит, короткие привалы на бесконечном пути. И мрак, непроглядный мрак, накрывший всю землю, такой густой и безнадежный, что кажется, будто солнце закатилось навеки и небо никогда больше не будет голубым.

И подпоручику Фредерику Глюнтцу из Страсбурга, несмотря на то что его окружали товарищи, вдруг стало неуютно и страшно. Юноша вообразил, что темнота скрывает нечто невыразимо ужасное, и инстинктивно потянулся к рукояти. Еще никогда в своей жизни он не желал так страстно, чтобы на горизонте забрезжил рассвет.

В деревне и вправду был пожар. На главной площади селения – почти все гусары решили, что это и есть Пьердас-Бланкас, – пылал дом, но никто не пытался его потушить. Фузилеры, расположившиеся под колоннадой ратуши, равнодушно глазели на огонь. Пламя пожара освещало затянутых в шинели пехотинцев, безразлично наблюдавших за подъезжавшими гусарами. Некоторые лениво опирались на свои мушкеты. Огонь то и дело выхватывал из тени их лица, в основном очень молодые, лишь изредка среди солдат можно было увидеть седоусого ветерана.

– Куда ведет эта дорога? – спросил один из гусар.

– А мы почем знаем? – огрызнулся молодой фузилер с мушкетом на плече и фляжкой в руках. – Не вам бы жаловаться, – добавил он со злобной усмешкой. – Господам кавалеристам не приходится топать пешком, как нам.

Площадь, пожар и все селение остались позади. Миновав во мраке очередную оливковую рощу, эскадрон нагнал пехотинцев, свернувших в сторону, чтобы срезать дорогу. На обочине стояли освещенные факелами пушки, артиллеристы отдыхали лежа на лафетах. Готовые к походу тягловые лошади забили копытами, приветствуя эскадрон.

Горизонт начал робко проясняться. Ежась от холодного воздуха, Фредерик вновь пожалел о том, что не надел жилет. Молодой человек изо всех сил сжал зубы, чтобы никто не услышал, как они стучат. Он достал из седельной сумки шинель и набросил ее на плечи. За пару минут до этого Фредерик начал клевать носом и едва не выпал из седла, но теперь сон как рукой сняло. Порывшись в сумке, он нашел флягу, которую Франшо предусмотрительно наполнил коньяком, и отпил немного. Алкоголь окончательно взбодрил Фредерика, и юноша с наслаждением прикрыл глаза, чувствуя, как его тело наполняется приятным теплом. Спрятав флягу, он нежно похлопал Нуаро по шее. Светало.

Окружавшие Фредерика неясные фигуры становились четче. Впереди уже легко можно было различить силуэты коней и всадников. Чем ярче разгоралась заря, тем более ясные очертания приобретало все вокруг: освещенные первыми лучами человеческие фигуры, спины, перетянутые ремнями, богато расшитые доломаны, алые кивера, колыхавшиеся в такт скачке, отороченные мехом седла из узорчатой кожи, гладкие эфесы сабель, золоченые аксельбанты, поношенные мундиры цвета индиго. Бесформенная черная толпа снова превратилась в кавалерийский эскадрон, во главе которого парил имперский орел.

Ночной мрак полностью рассеялся. В тусклом утреннем свете кривые, узловатые стволы олив казались сероватыми. Глядя перед собой, Фредерик видел, как по уходящим вдаль, сухим и бурым полям Андалусии, ощетинившись штыками и волоча за собой пушки, шли бесконечные полки, шли на битву.