Он помалкивает пока, но воздушная прорва всё с большим усилием пьётся,
он ещё не готов, но уже подкатывает момент,
когда он берёт себя, как партитуру, и он сам себе инструмент,
от которого после музыки ничего почти не остаётся.

Осквернённый легендой о роли поэта, отдавший бессмертье за две
беспризорные жизни, за неказистое, бледное пламя лица,
он виновен, как нацменьшинство, и уж точно – всегда в меньшинстве,
даже если русак среди русских или в затхлой овчарне овца.

Вот о ком белоснежные дамы тоскуют, его не видя в упор.
Рано лысеющий, сутуловатый, с шаркающей походкой,
гений, трепач, ясновидец, предатель, вор.
Вот кого обожают, трясут за грудки и посылают за водкой.

Вечно он затевает какой-нибудь срам или вздор –
будь то площадь ночная, чужая постель или кухонный злой пятачок.
Рот пытает уста, взгляд едва не насилует взор,
плечи голые пот золотит, сажа начисто белит зрачок.

...За окном то ли брезжит разгадка, то ли тонет зарничный челнок.
Стоит только уснуть – и тебя забирают в посмертные гости, как в плен.
Снится: в лепете, в свете концертном весталка, лазурный чулок,
ставит грубую виолончель между тонких пугливых колен.

Это музыка ей позволяет так прилюдно сидеть и поверх темноты
видеть, как созревает невольное утро в утробной неволе...
И куда как теснее призвание женской тугой тесноты,
и куда как просторней осеннего сжатого поля.