Петрову казалось, что Петров-младший клоуничает больше, чем болеет. Чего-то не хватало в Петрове, чтобы полностью сопереживать сыну, он понимал только, когда страдал сам, когда сам таскался повсюду с температурой, его, Петрова, тогдашнее страдание казалось Петрову настоящим, а страдание сына – нет. Петров страдал, что не полностью сопереживает страданиям сына, и вот это страдание за свою черствость переживалось Петровым полностью. Только болезнь самого Петрова казалась Петрову настоящей, а болезнь Петрова-младшего – игрой, в которую тот сам отчасти играет и заигрался настолько, что может умереть уже от этой игры, но не может остановиться.

Петров видел себя героем в некоей глупой святочной пьесе или рассказе на предпоследней странице «Православной газеты», которую пролистывал зачем-то, когда бывал в гостях у тещи. В подобных рассказах был, правда, не отец, а всегда почему-то мать у постели умирающего ребенка: ребенок умирал, мать спрашивала «За что?», тут нарисовывался ангел и пояснял женщине, что ребенок все равно вырос бы моральным уродом и попал бы потом в ад, а так Бог его спас; были еще варианты, где ангел показывал женщине картинки из предполагаемого будущего сына, где сын распивал водку, курил, трахался, т. е. как бы делал то, что делают почти все люди, а Бог избавлял ребенка от этого падения в обычную взрослую жизнь и делал из него ангелочка. Мать всегда проникалась отчего-то словами ангела и начинала благодарно молиться. Петров видел себя внутри этого рассказа, ему казалось, что он держит этот сюжет с самим собой, как картонную коробку, будто ничего больше не было, кроме этой коробки, этой комнаты с кукольными фигурками трех людей и игрушечной мебели, будто вокруг коробки не существовало вообще ничего, кроме темноты.