И вот - командир батальона. Ей было обидно поначалу - она стреляла не хуже других и вообще вела себя в бою не хуже других, а тут - на тебе, раненые! Но стоило ей вытащить первого и увидеть рядом второго, которого, которого она не могла захватить сразу, - его глаза, перекошенное болью лицо, - она поняла всё. И то, что правильно она, связистка, пошла в бой вместе со всеми. Ей приказали, поскольку она была свободна. Пошли же даже повара, обозники, штабные писаря. И приказ командира батальона правильный: потери велики, раненых надо спасать.
И она спасала. Пятерых вынесла, вытащила, а потом потеряла счёт. Подоспели новые санитары. И ещё двое пожилых красноармейцев из хозвзвода. Они носили раненых теперь вместе. На санках, на плащ-палатках, на себе. И ещё на собачьих упряжках. Две такие упряжки появились в середине боя. Они укладывали самых тяжёлых на санки, и собаки вывозили их...
Но она не об этом вспомнила, когда чуть приутих бой и все раненые были подобраны.
А другим, павшим в бою, было уже всё равно. Они ждали подхода тех, кто соберёт их всех вместе, выроет им могилу и положит туда - человека к человеку, человека на человека, чтобы когда-то, через много-много лет, мимо памятника, который им поставят, проходили новые люди и думали, вспоминали о них.
А сейчас им всё равно, они могут ждать. И прав, наверно, хирург, который обругал Варю последними словами, когда она на себе, еле дыша, притащила убитого:
- Ты, милая, рехнулась! Живых подавай, живых!
Она не могла тогда ответить ему. Растерялась. Это был первый человек, которого она тащила на себе. Это был первый её раненый. И она подняла его, с трудом взвалила на плечи: он, кажется, дышал, хрипел, о чём-то просил и харкал кровью на её шинель. Она же не знала, что не дотащит его живым...
Нет, конечно, тогда, в тридцатом, в начале тридцатого, в Сталинграде, когда отец тащил её на себе, ему тоже, наверно, было тяжело. И всё-таки, пожалуй, не так тяжело, как ей. Она просто тащила на себе раненых, и у неё была одна мысль: донести, дотянуть, спасти.