Выбравшись на яр, Сопрыкин кладет на землю ручную ношу, вытерев пот с лица, достает из кармана кисет, тщательными движениями сворачивает самокрутку.
– Ну, и терпенье у тебя, Федор, – прикурив, говорит он. – Ровно у кота, когда сидит у мышиной норы… Соскучился по мне?
– Спасу нет! – весело отвечает Анискин и поднимается. – А ты, Анипадист, чебачишек-то дивно напластал. Туес-то, поди, килограммов двадцать потянет?
И заглядывает в туес, где действительно полным-полно золотистых от солнца чебаков. Анискин восхищенно качает головой, затем, притронувшись пальцами к плечу Сопрыкина, просит:
– Ты сними туес-то, Анипадист, посиди, отдохни, со мной побеседовай. – Уроженец обских краев, участковый разговаривает с рыбаком на местном говоре: слова произносит протяжно, напевно, ласково. – Ты сними, сними туес-то, Анипадист. Ишь, как заморился! Весь мокрый – хоть выжимай…
Сопрыкин снимает туес, садится, повертывается лицом к реке. Закатное солнце уже потеряло яркость, на него можно смотреть, и некоторое время рыбак и участковый молча глядят на то, как западный край неба разливается золотом и голубизной.
– Знаешь, Анипадист, о чем я сейчас думаю? – негромко спрашивает участковый. – А вот о том, что ты больше моего денег имеешь. Пенсия у тебя – девяносто шесть, сторожишь в сплавучастковых мастерских – сорок пять рублей, старшой Федька тебе двадцатку каждый месяц шлет, Любка, врачиха, – десятку. Виталька, шахтер, – опять двадцатку. Баба твоя Феня по сию пору в колхозе работает, пластается почем зря… – Он замолкает, грустно глядит на закат. – Вчера я у фельдшера Якова Кирилловича был… Артемий Мурзин помирает!
Широко открытыми глазами Сопрыкин по-прежнему смотрит на бордовое солнце, в пальцах дымит забытая самокрутка, губы плотно сжаты.
– Разве о деньгах мы думали, когда под Оршей в окопах лежали? – тихо продолжает Анискин. – Неужто ради них нас пули живыми оставили? Ну, не может этого быть, Анипадист, чтобы мы для денег живыми остались! Ты не молчи, ты хоть слово вымолви, может, мне полегчает.
Сопрыкин молчит, по-прежнему дымит в пальцах забытая самокрутка.
– Не пойму я тебя, Анипадист! – тоскливо продолжает Анискин. – То ли это от стыда, то ли от того, что жадность заела… А ты на себя еще с одной стороны глянь. Спроси-ка себя ты: "А кого я, Сопрыкин, честный человек, запрещенной стерлядью кормлю?" И ты так ответишь: "Всякую сволочь кормлю!" Хороший-то человек у тебя стерлядь не покупает, Анипадист, хороший человек знает, что если сейчас лов стерляди не прекратить, то ее через пять лет в Оби-матушке ни одной не останется. Поэтому и кормишь ты стерлядью Верку Косую.
Участковый придвигается к Сопрыкину, кладет руку на плечо:
– Ты кури самокрутку, Анипадист, а то пальцы обожжет… Ты кури, а я тебе напомню, о чем мы думали, когда под Оршей в окопах лежали… Вот лежим мы с тобой под кривой березой, табак курим, на небо глядим. Ты вот так же, как сейчас, про цыгарку забыл, она тебе пальцы жжет, а потом ты говоришь: "Ничего я не хочу, Федя, кроме того, чтобы на Обишку хоть одним глазом посмотреть…" Вот что ты мне под Оршей сказал, а теперь… Сердце у тебя болеть не будет, если Обишка пуста станет, как та баба, что родить не может?
Край раскаленного солнца уткнулся в горизонт, солнце уменьшилось, точно от него откусили кусочек, разноцветные лучи затрепетали, рассыпались веером, по реке пронеслась длинная и тревожная волна ряби. Сопрыкин в последний раз затягивается самокруткой, щелчком забрасывает окурок под яр, не глядя на участкового, поднимается. Схватив туес за лямку, он опрокидывает его – сначала на землю вываливаются чебаки, потом струится тонкая, изящная живая стерлядь – царская рыба. Туес кажется бездонным, так как стерлядь все сыплется и сыплется, гора рыбы растет, а Сопрыкин с ожесточенным лицом, с лихорадочно блестящими глазами шепчет и шепчет:
– Я ее много напластал, стерляди-то, много напластал… Я ее столько много напластал, что ей конца не будет… Я ее много напластал, стерляди-то, много напластал…