4

Судьба немецких эмигрантов в Америке.
Они бежали от фашизма, используя все возможные и невозможные способы и средства. Бежали к последнему бастиону свободы и независимости. Однако Америка почему-то не спешит встретить их восторгами. Беглецов ждет... благопристойное и дружелюбное равнодушие обитателей страны, давно забывшей, что такое война и тоталитарный режим. И каждому из эмигрантов предстоит заново строить жизнь там, где им предлагают только одно - самим о себе позаботиться.

Итак, моя ежегодная дань военной тематике, обычно приуроченная к 9 маю, на этот раз снова случилась гораздо раньше.
И снова Ремарк. И снова другая сторона войны - война глазами тех, кто смог выбраться из лап фашистов, глазами эмигрантов с искалеченными судьбами. Вся книга - своего рода портретная галерея, где перед читателем проходят совершенно разные люди, разных национальностей, кого объединяет одно - оставленная на другом континенте разбитая вдребезги жизнь. И как всегда у "военного"Ремарка - сильно, трагично, с витающей в воздухе атмосферой безысходности.
На протяжении книги у меня не раз возникало странное ощущение... Я сейчас уже и не вспомню, чем именно оно было вызвано... Но "Земля обетованная" ощущалась мною как последняя книга писателя. И только сейчас, дочитав, я узнала, что книга-то не дописана и действительно является последней работой Ремарка.
Опять же по традиции - отзыв цитатами:

- Знаете, почему всегда будут новые войны?
- Потому что память подделывает воспоминания, - сказал я. - Это сито, которое пропускает и предает забвению все ужасное, превращая прошлое в сплошное приключение. В воспоминаниях каждый герой. О войне имею право рассказывать только павшие - они прошли ее до конца. Но их-то как раз заставили умолкнуть навеки.
Равич покачал головой.
- Просто человек не чувствует чужой боли, - сказал он. - В этом все дело. И чужой смерти не чувствует. Проходит совсем немного времени, и он помнит уже только одно: как сам уцелел. Это все наша проклятая шкура, которая отделяет нас от других, превращая каждого в островок эгоизма. Вы знаете по лагерям: скорбь по умершему товарищу не мешала при возможности заныкать его хлебную пайку.

Неужели ты все еще не понял, что мы живём в эпоху страха? Страха подлинного и мнимого? Страха перед жизнью, страха перед будущим, страха перед самим страхом?
И что нам, эмигрантам, уже никогда от страха не избавится, что бы там не случилось?

Когда видишь своими глазами, все выглядит иначе. В газете можно прочесть — двадцать тысяч убитых; прочитав это, обыватель, как правило, испытывает легкий бумажный шок, и все. Совсем другое дело, когда человека мучают у тебя на глазах, убивают долгой пыткой, а ты видишь это — и бессилен помочь. Единственного человека, которого ты любил, а не абстрактные двадцать тысяч.

— ...Такое не забывается, живи ты хоть сотню лет. — Ленц слабо улыбнулся. — Зато, может, хотя бы после этой войны не будет объединений фронтовиков с еженедельными встречами в местном кафе за кружкой пива и приглаженными, фальшивыми воспоминаниями. Или тебе так не кажется?
— Нет, не кажется, — сказал я. — По крайней мере, в Германии без них не обойтись. И это будут не объединения жертв, а объединения убийц. Ты забываешь, что наша ненаглядная отчизна считает себя родиной чистой совести. Немецкие палачи и убийцы всегда делают свое дело только по идеальным соображениям, а значит, с отменно чистой совестью. Это-то в них и есть самое мерзкое. У них на все имеются причины. Или ты забыл пламенные речи, что произносились перед казнью прямо под виселицей? Ленц отодвинул свой сэндвич.
— Неужели ты думаешь, что после войны они сумеют выкрутиться?
— Им даже выкручиваться не придется. Просто по всей стране вдруг разом не станет больше нацистов. А те, которых все же привлекут к ответу, начнут доказывать, что действовали исключительно по принуждению. И даже будут в это верить.
— Веселенькое будущее... (с)