Почему я пишу феминистские сказки

Или рассказ о том, как, отказавшись от идеи «иметь все», я нашла новые смыслы в описании «тьмы»

Я начала писать сказки после того, как у меня родилась дочь. К тому времени, у меня уже был сын, но я почувствовала, что рождение дочери — это совершенно иной опыт, который заставил меня еще глубже задуматься о том, что значит быть женщиной и, самое главное, какой женщиной, в моем представлении, должна стать моя дочь. Конечно, я начала думать и о том, как мне стать достойным образцом для подражания и как именно воспитывать свою дочь.

Меня, как и большинство женщин, воспитывали как «хорошую девочку». Это было за десятки лет до того, как у родителей появились книги вроде  Сказок на ночь для юных бунтарок , которые они читают своим дочерям перед сном, и, хотя оба мои родители придерживались феминистских взглядов, они были насквозь пропитаны традиционными гендерными ценностями; кроме всего прочего, к тому времени еще не было написано ни одной детской книги, которая научила бы меня бунтовать.

Итак, повзрослев, я быстро научилась следовать родительским ожиданиям. Я была умницей дома — тихой и послушной, умницей в школе - прилежной и беспрекословной, и умницей с мальчиками — милой и целомудренной. Само собой разумеется, таким образом я шла по пути традиционно приличной девочки, достигнув совершеннолетия на пороге нового тысячелетия, закончив школу с отличием и успешно поступив в Оксфорд. После окончания университета, решив, что хочу посвятить свою жизнь писательству, я взялась за дело со всей серьезностью, хотя и устроилась на работу официанткой. Я трудилась полный рабочий день и писала, когда у меня появлялась возможность: набрасывала идеи для рассказов в блокноте для заказов, записывала фразы на салфетках, печатала заметки за полночь, вернувшись в свою темную квартиру, липкая и вспотевшая от жары на кухне, пропахшая жареной курицей и чипсами. Я усердно трудилась, как и все хорошие девочки, стремясь быть прилежной сотрудницей, любящей женой – ведь я вышла замуж на первом курсе университета, – послушной дочерью и верным другом.

Моя работа продвигалась чрезвычайно медленно, поскольку я ставила на первое место все остальное: семью, друзей, мужа, работу по дому. Но шаг за шагом я, наконец, закончила кое-что, по крайней мере, похожее на роман. Я разослала его (в те дни еще было принято печатать свои романы на бумаге и посылать их по почте) всем агентам в Лондоне и в должное время получила тридцать три резких отказа. Почувствовав себя жалкой неудачницей и проплакав до полного бессилия, я проснулась и решила начать снова. Я начинала снова и снова, пока, наконец, мой роман не был опубликован.

А еще я по-прежнему была хорошей девочкой.

Следующие десять лет своей жизни я посвятила написанию романов, подрабатывая на полставки, я воспитывала детей, была послушной матерью, женой, дочерью и другом. Я писала хорошие романы, романы об умницах, отражавшие то, кем я хотела быть и кем, как я надеялась, я являлась, по крайней мере, большую часть своей жизни. Постепенно у меня появилась небольшая группа читателей, которым нравились мои книги, они часто описывали их как «литературный эквивалент теплых объятий». Конечно, в этом нет ничего плохого; нам всем время от времени нужны объятия.

Но когда у меня родилась дочь, я поняла, что такие книги больше не приносят мне счастья. Мне шел четвертый десяток, и жизнь, казалось бы, в одночасье стала невероятно трудной. Одно дело быть хорошей девочкой, когда ты все еще девушка и у тебя не так много дел или людей, которые от тебя зависят, но когда тебе за сорок, у тебя две работы и десятки людей, которые нуждаются в тебе, люди, которым ты не можешь сказать «нет» или даже «пока нет», именно в этот момент, как гласит старая пословица, что-то должно пойти не так. Неудивительно, что этим чем-то оказалась я сама.

Все не могло так больше продолжаться. Я все еще была достойной матерью, хорошей женой, хорошей дочерью, хорошим другом. Но я не могла нормально спать, не могла писать, в конце концов, я не была счастлива. Мало того, что мне катастрофически не хватало времени писать, эти чертовы милые романы больше не отражали мою внутреннюю суть; они не были настоящими. Я чувствовала злость сильнее, чем мне хотелось признать, меня приводили в бешенство гендерные нормы и социальные ценности, которые требовали от женщин слишком многого — этого всепроникающего, пагубного понятия «иметь все», — не предлагая им практически никакой поддержки взамен.

А потом я наткнулась на сборник эссе Мэри Оливер   Upstream: Selected Essays  («Вверх по течению») и прочитала на его великолепных страницах эссе под названием «О силе и времени». В нем Оливер рассказывает о необходимости для писателя яростно защищать свое время и по необходимости пренебрегать социальными обязанностями, поскольку «нет иного способа создать произведение, имеющее художественную ценность». Когда я прочитала ее слова, призывающие меня перестать всюду говорить «да», поставить писательство выше социальных обязательств, поставить себя и свои слова на первое место, я почувствовала, что мое сердце снова начало биться быстрее.

И вот, я последовала совету. Сначала, поскольку моя дочь была еще совсем маленькой, я писала по утрам, часа в 3–4. Я использовала любую возможность, чтобы взяться за перо. Я плюнула на работу по дому, попрощалась с друзьями, которые мне не очень нравились, забыла о меню с чередующимися блюдами и начала готовить бутерброды на ужин. И всякий раз, когда люди жаловались на мое поведение, пытались пристыдить меня, чтобы я снова стала хорошей девочкой, я вспоминала слова Оливер:

Я рассеянная, безрассудная, пренебрегаю социальными обязательствами и т.д. Все так, как и должно быть. Проколется шина, выпадет зуб, будет сотня блюд без горчицы. Стихотворение пишется. Я боролась с ангелом, я запятнана светом, у меня нет стыда. У меня нет чувства вины. Я не обязана быть обычной или своевременной... Мой долг — не в оторвавшейся пуговице или фасоли в кастрюле. Я верна своему внутреннему видению, где и как бы оно ни проявлялось.

Для той меня, которая шла по жизни, руководствуясь чувством вины и стыда, такие слова звучали невероятно еретически. К тому моменту я была (и, без сомнения, всегда буду) бесповоротно погружена в социальные тонкости, чтобы когда-либо кого-либо подставить из-за моего ремесла. Но я действительно изменила свою жизнь. Я перестала всему говорить «да», я каждый день находила время, чтобы написать пару строк, я добровольно понизила стандарты моей внешности и своих обязанностей по дому, и меня уже не так сильно волновало, что думают обо мне окружающие.

Медленно, но уверенно я написала роман. Неудивительно, что он здорово отличался от всего, что я писала раньше. Он исходил как из моего сердца, так и из глубоких, темных глубин моей души. Роман казался мне реальнее, чем все, что я когда-либо писала. Он не был прилизан, но откровенен. Так появилась первая книга трилогии «Сестра Гримм» (The Sister Grimm), где были собраны мои первые четыре феминистские сказки. Я писала о пренебрежении условностями, об истинной красоте, о любви к себе, превосходящей романтическую любовь. В моем варианте «Красавицы и чудовища» Красавица узнает, что истинная красота — не в чем-то внешнем, как все вокруг твердили, а во внутреннем сиянии, которое исходит от тебя, когда ты верен себе, когда говоришь то, что думаешь, и живешь от всего сердца. В моей «Златовласке» маленькая девочка — хорошая девочка, которая узнает, что бывает не так уж плохо бросить вызов авторитетам и проложить свой собственный путь; на самом деле это необходимо, это освобождает. Моя Красная Шапочка узнает, насколько важен женский гнев (который нам так часто советуют подавлять) для выживания, и в конечном итоге сжигает волка насмерть: она больше никогда не побоится идти в лес. Такой вот мой небольшой комментарий о жизни в условиях патриархата, особенно в свете движения Me Too.

В «Ночи демонов и святых» (Night of Demons & Saints) феминистские сказки становятся еще мрачнее, в их центре снова женские желания и освобождение от ожиданий общества. Некоторые из них печальнее, чем в первой книге. В моей сказке о русалке девушку захватывают в плен и заставляют жить традиционной жизнью, хотя она жаждет вернуться в море и стать свободной. В конце концов она сидит на камне у океана и плачет, пока не растворяется в соленых слезах, сливаясь с морем. Другая женщина, днем измученная тяготами домашней работы, ночью превращается в волчицу и убегает в лес, наслаждаясь ощущением силы и свободы, «бегом лап по земле». И, хотя она «с удовольствием пробежалась бы днем, она падает с ног от усталости, и у нее вечно нет времени. Требования необходимо удовлетворять ежечасно. Работу — строго выполнять. Блюда — приготавливать в срок и убирать, после того как все съедено. Испачканную одежду должно выстирать. Измятые постели — застелить».

Женщину-волчицу снедает тоска по свободе, которой она никогда не узнает, и в конечном счете она чувствует себя раздираемой надвое, жалеет, что «родилась женщиной, а не волком, что ей приходится жить двойной жизнью, имея лишь одну». Для меня феминизм — это наличие выбора, способность выбирать ту жизнь (насколько это возможно), которая подходит именно вам. Еще никогда эта идея — особенно в Америке — не была столь важна. Я могу лишь надеяться, что у моей дочери будет возможность жить так, как ей захочется.

Менна ван Прааг (Menna van Praag)

Менна ван Прааг родилась в Кембридже, Англия, и изучала современную историю в Оксфордском университете. Ее первая повесть, автобиографическая, была переведена на 26 языков, и рассказывает нам об официантке, которая стремится стать писательницей. Называется эта повесть «Мужчины, деньги и шоколад» (Men, Money & Chocolate). Действия всех ее романов в жанре магического реализма разворачиваются в колледжах, кафе и книжных магазинах Кембриджа. Уже вышел ее новый роман «Ночь демонов и святых».

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ