Как «Нация прозака» Элизабет Вурцель взорвала наши представления о мемуарах

Автор: Эрика Вагнер

«Я ненавижу себя и хочу умереть». Этот заголовок пролога Элизабет Вурцель задает тон всему произведению. «Нация прозака» , опубликованная чуть более 25 лет назад, была грубым, кричащим, откровенным и смелым заявлением, которое нельзя было не заметить. Ей было 27, когда она поделилась правдивой историей о своем погружении в глубины черной депрессии, в режим приема таблеток – «Прозак» был лишь одним из медикаментов, которые ей прописали – и в темноту. На первых страницах книги она сразу же обозначает свою позицию, описывая, как незаметно подкралась болезнь, ее смертельную хватку. «Ты даже не заметишь, как это происходит. Ты будешь думать, что все, в общем-то, нормально, просто дело в том, что ты взрослеешь, что тебе восемь или 12 или 15, но затем в один день ты понимаешь, что вся твоя жизнь просто ужасна, бессмысленна, что твоя жизнь – это сплошное черное пятно на белом полотне человеческого существования. Однажды утром ты просыпаешься и понимаешь, что тебе страшно жить дальше».

Не все были согласны, что самоанализ Вурцель представляет какую-либо ценность для кого-то, кроме нее самой. Критики журнала «Ньюсуик» писали, что «Нацию прозака» воспринимают как трактат о юношеском экзистенциальном страхе и тревожности в 90-е годы, но выглядит он, скорее, как разглагольствования эгоцентричной девушки-подростка». Митико Какутани в своем обзоре для «Нью-Йорк Таймс» писала, что ей хочется встряхнуть автора: «В жизни есть гораздо более страшные вещи, чем вырасти в 70-е годы в Нью-Йорке и учиться в Гарварде». Вместе с тем Какутани похвалила «ее прямоту, чувство юмора и способность писать блестящую, светящуюся прозу».

Именно эти качества поразили меня, когда я читала книгу – когда эти события случились, Вурцель было всего 27, она была лишь на несколько месяцев старше меня. Я тоже в свое время страдала от депрессии. Словно неуловимая тень, она была не то частью меня, не то чем-то посторонним, сложно объяснить. Была ли я самой собой все это время, можно ли это было как-то исправить? И если да, то какая часть меня должна была быть «исправлена»? Я читала мемуары Уильяма Стайрона «Зримая тьма» , в которых он писал о своей депрессии, опубликованные в 1989 году — в то время я училась на последнем курсе колледжа. Я по-прежнему восхищаюсь этой книгой, однако жизнь Стайрона была так далека от моей, что мне было трудно найти в ней какой-либо отклик моих собственных страданий. Страдания: мне до сих пор тяжело писать это слово. Как я могла страдать, когда в мире были и есть причины для страданий, намного серьезнее моих? Но депрессия так не работает.

«Нация прозака» — это олицетворение нарциссизма депрессии, бесконечной сосредоточенности на себе, которая затмевает весь твой мир. Принимая во внимание привилегии Вурцель, нельзя отрицать ее боль: она поделилась ею с нами до последней капли. Когда я нашла ее книгу — благодаря всей этой шумихе вокруг нее — это был просто какой-то подарок судьбы. Она позволила мне задуматься о том, через что я проходила. Также благодаря этой книге я поняла, что для борьбы с депрессией можно использовать лекарства, как и для лечения других заболеваний; этот факт лично для меня стал невероятным откровением.

Если сейчас «Нация прозака» кажется не такой примечательной, как в 1994 году, то это лишь потому, что эта книга ознаменовала значительные изменения в общественном диалоге. Можно утверждать, что эта книга – одно из самых примечательных литературных произведений начала 90-х: «конец истории», помните? Берлинская стена пала, импичмент Клинтона еще впереди, Британия почти неразрывно связана с Европой благодаря открытию тоннеля под Ла-Маншем: больше не нужно смотреть наружу, так почему бы не заглянуть внутрь себя? Не сказать, что исповедальные мемуары были чем-то принципиально новым: Святой Августин стал первопроходцем в этой теме много веков назад, и справедливо будет сказать, что мемуары Вурцель во многом перекликаются с такими книгами, как «Под стеклянным колпаком» Сильвии Плат и «Над пропастью во ржи» Дж. Д. Сэлинджера.

Но эти романы, конечно же, являются художественными произведениями. То, что сейчас мы воспринимаем блистательные личные мемуары как нечто само собой разумеющееся, в чем-то является заслугой Вурцель. «Поцелуй» Кэтрин Харрисон , посвященный теме инцеста, появился спустя несколько лет; в новом тысячелетии были опубликованы такие книги, как «Миллион мелких осколков» Джеймса Фрея , в которой он рассказывал о своей наркотической зависимости и восстановлении, и «Последствия» Рэйчел Каск , пронзительная история о разводе. Повлияла ли Вурцель на Карла Уве Кнаусгора , который во всех подробностях описал свою жизнь и жизнь своей семьи в шести томах «Моей борьбы» ? Возможно.

Все эти книги по-своему способствовали началу трудного диалога, что, на самом деле, довольно хорошо. Вурцель продолжила максимально открыто рассказывать о своей жизни, и это далеко не всегда привлекало других людей. Но ее открытость распахнула новую дверь. Я вспоминала о ней, когда читала необыкновенную книгу Эндрю Соломона «Демон полуденный. Анатомия депрессии» , которая была опубликована в 2001 году. Автор не только концентрируется на своих собственных горьких страданиях, но также с интересом рассматривает то, как люди во всем мире воспринимают депрессию и каким образом лечат ее; он рассматривает проблему снаружи и изнутри, досконально и с состраданием.

Признаюсь, иногда я задумываюсь, есть ли у подобной открытости обратная сторона. Отчасти мы получаем удовольствие – назовем это так – от чтения такой книги, как «Нация прозака», благодаря потрясающему чувству: ты всего лишь читатель, но тебе открывается секретная информация, которой обычно не делятся с посторонними. В наши дни подобная информация носит сугубо личный характер и является признаком того, что ваша дружба или отношения пересекли определенную установленную границу. Исповедальные мемуары – это быстрый и резкий прыжок через этот барьер. Я задаюсь вопросом, существует ли некое невысказанное или даже бессознательное давление на тех, кто решил полностью открыться в своих мемуарах, не удерживая в себе ничего, чего бы это ни стоило им или их близким.

Стремление быть откровенным и одновременное желание не написать лишнего – неизбежное противоречие мемуарной литературы. Когда будет «достаточно"? И что значит «слишком»? Элизабет Вурцель и ее произведения во многих отношениях были «слишком». Ее смерть – это невосполнмая утрата для всего мира.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ