Цитаты

А знаешь, что самое поганое? Больше всех виноваты именно такие, как ты. Вроде бы хорошие люди с вроде как убеждениями, которые чуть что глазки в пол, а сами под козырек. Горящая хата не ваша, да? Да эта хата по центру стоит! Всем гореть! А никому ничего не надо! Это же трусость! И стоишь ты такая в белом пальто рядом с кучей говна и думаешь, что не завоняешься. Да нет, Сонечка, так это не работает!

Сколько времени должно пройти с последней встречи, чтобы можно было смело вычеркнуть человека из близкого круга? «Поздравляю с… Желаю много… Надо как-нибудь встретиться!» — вот и все, что осталось от старых связей. Встречи же становились более неловкими, линии жизни расходились слишком далеко, поэтому дружба носила характер артефакта, ценность которого заключается только в его древности.

Сколько времени должно пройти с последней встречи, чтобы можно было смело вычеркнуть человека из близкого круга? " Поздравляю с... Желаю много...Надо как-нибудь встретиться!"- вот и всё, что осталось от старых связей. Встречи же становились более неловкими, линии жизни расходились слишком далеко, поэтому дружба носила характер артефакта, ценность которого заключается только в его древности.

Николай Александрович, вы же историк. Перовская убивает одного царя, а взамен получает того, кто затянет веревку на шее потуже. Фанни Каплан идет убивать Ленина, чтобы приблизить социализм, а что происходит затем? Вы же историк, вы знаете, что так это не работает. Бомбой, пулей, ядом левиафана не убьешь, лишь сделаешь сильнее. Так можно убить живого человека, занимающего это место, но не царя. Царь останется — просто на этом месте окажется другой, теперь уже подозрительный, напуганный и оттого куда более опасный. Он даже может перестать называться царем — суть не изменится, он все тот же царь, только с чуть иными основаниями для властвования. Царь бессмертен и многолик. Чтобы убить царя — не человека, царя, — надо выдавить из себя не только раба, но и героя. Нам не нужны герои, революционеры, террористы. Это все устарело. Это все не из нашего времени. Не из нашего века. Нам нужен не герой, а общество. Свободное общество, понимаете? Все остальное — это подмена понятий, иногда подмена кровавая, но всегда бессмысленная. Вот где наша война, наше поле боя, но боя ненасильственного. Растить людей свободных, думающих и небезразличных. Понимающих, что мы не часть картины — мы сами и есть эта картина. Это мы ее пишем. Это наша картина. А чем вы ее хотите писать?

Елена Георгиевна (рявкает). Уважаемый, вы здесь вообще зачем?
Полицейский (оживляется). Следить же ж. Вот только два года назад мы брали на месте такую — знаете, как раз учительницу. Так ее в колонию-поселение на пять лет, представляете… Конечно, у всей комиссии потом головы полетели…
Елена Георгиевна (цедит). Максим Антонович…
Полицейский (понижает голос). У-у-у-у, знаете, Максим Антонович в таких случаях всегда говорит, что его и рядом не было. Вы думаете, кому-то надо в такое лезть? Им даже полезно, чтобы где-то нарушения выявили.
Елена Георгиевна. Зачем это?
Полицейский. Ну, как? Если совсем без нарушений, то подозрительно, так ведь быть не может. Шуметь начинают, возмущаться. Вот и хорошо, если показательно кого-то за руку схватить и наказать. Хотите, я щас метнусь, отпечатки на месте снимем? Мне и премию дадут…

— Спасибо, что пришли. Честно — удивлен. Думал, соскочите в последний момент.
Она следила за быстрым перекатыванием зубочистки между пальцами с неровно обрезанными ногтями. Усмехнулась:
— Я тоже. Даже написала, вот только не отправила.
— Что придумали?
— Выбирала между головной болью и контрольной на завтра.
— Вам бы у школьников поучиться отмазкам.

В окне директорского кабинета мелькнул свет — наверняка от телефона. Во время собрания ей было жаль Елену Георгиевну, которая металась от одного родителя к другому, приговаривая бесконечное «нас же записывают». Сейчас она наверняка распустила тугую косу, которая стягивает в ней все живое, достала коньяк, который прячет на верхней полке шкафа за статуэткой пеликана и, спрятавшись от камер, пьет его из обычной чайной кружки у окна, не включая свет. Как и положено одинокому человеку, Софья развлекала себя сама, изобретая истории о знакомых людях, — в ее картине Елена Георгиевна была той самой не очень-то сильной женщиной, что плачет у окна.

С. Л. Тревогу надо было бить раньше, когда она принялась продавливать форму, я согласна. Но я не понимаю, почему дети сразу все не рассказали? Почему Оля взялась воевать в одиночку? Почему она не пожаловалась ни завучам, ни вам?
Миронова. Вы на что это намекаете?
С. Л. Потому что есть место, где собрать поддержку намного проще. Где не замолчать, не замять, не утаить. Вот туда они и идут со своими гранатами. Там выдергивают чеку. А что делаем мы? Смотрим на взрыв и ссоримся? И просто ждем, когда рванет в следующий раз?

— ... Если директор хочет оставаться директором, выбора нет. Елена Георгиевна у нас даже в партию вступила. Нужно уметь приносить присягу на верность.
— Вдруг она из большой любви?
— Всегда есть истово верующие, но Елена Георгиевна не из таких. Она, знаешь, язычница. Из тех, кто на грудь прицепит красную звезду, на шею крест, а на руку браслет от сглаза. Членство в партии как оберег, и только.

— Простите, веду себя как идиот. Специально пытаюсь вас растормошить.
— Зачем это? — она опешила.
— Когда злитесь, вы настоящая. Без этих глупостей про нордический характер. Я еще тогда понял.
Она закатила глаза.
— Мне тарелку в стену запустить?
— Не запустите. Но я бы на это посмотрел. Думаю, из вас получилась бы прекрасная метательницы посуды.
— Знаете, а вы мастер на странные комплименты
— Софья, давайте попробуем иначе. Вы не любите комплименты, а я не умею их делать. Из нас может выйти прекрасная пара.
— Не выйдет. Вам придется меня злить, а мне метать посуду. Сами сказали.
— А я рискну.