Рецензии

А вот если бы Жадан родился чуть пораньше и в Америке, его бы звали Керуак. Или Гинзберг.
Я просто уверена в этом.

Потому что такой правдивости в современной литературе сложно найти.
Такого стремления в свободе.
Такого ощущения дороги.
Такой магии в маленьких повседневных вещах.
Таких убаюкивающих перечислений.
Таких напевных пейзажев.

Казалось бы - что может быть проще этой истории? Парень возвращается в город своего детства, чтоб спасти или хотя бы продлить агонию бизнеса брата.
В программе цыгане, мафиози, личные вагоны поезда, степь, пионерлагерь, девушка с собачкой (не-борзой))), бухгалтер на скутере, аматорский футбол и воспоминания о мечтах детства.

"Все мы мечтали стать пилотами. Большинство из нас стали лузерами."

Это, пожалуй, первая книга Жадана-прозаика, в которой он может сравниться с Жаданом-поэтом.

И это прекрасно.
И очень, очень в духе битников.

Жизнь прекрасна, какие бы ужасные вещи о ней не рассказывали.

Ольга Токарчук ''Дом дневной, дом ночной''

Жизнь не только прекрасна, она еще и удивительно загадочна, балансируя на грани сна и яви, впрочем, это пограничное состояние можно найти у Ольги Токарчук практически в каждой книге, что порой теряешься - где настоящее, а где потусторонее, где сны, а где явь, где свет попадает, а где сероватые сумерки. Можно ли потушить весенние мухоморы в сметане и не отравиться? Можно ли внутри себя обнаружить птицу и понять что выпустить ее из себя можно только умерев, иначе твой мир рассыплется в прах? Проза Токарчук именно вот такая - сотканная из множества рассказов, историй, уводящих из наших дней в Средневековье к житию святой Кюммернис - очень необычной святой, надо сказать, - а затем в недалекое послевоенное прошлое, когда из небольшой деревеньки расселяли немцев и заселяли поляками, чуть ближе к нам в 60 годы к истории сна Кристи и поискам чарующего мужского голоса, из обыденности к мечте, а из мечты снова в обыденность, а затем в наше время ко всем жителям Петно таким странным, таким живым, таким магическим, со своими историями, загадками, магией. Сны, которые нам снятся что они такое - отражение нашей реальности, игра подсознания, а может быть другие миры? Что такое сны и как с ними быть? Просто их видеть и всё? Сон и жизнь как они связаны между собой, сон продолжение жизни или жизнь продолжение сна? А может быть это две наши реальности, которые мы проживаем - одну, когда бодрствуем, а вторую, когда спим. Сон - дом ночной, бодрствование - дом дневной. И житие святой Кюммернис - это сон или явь? А жизнь Пасхалиса - это сон или явь? Или два дома существуют параллельно в пространстве.

... у каждого из нас есть два дома — один конкретный, локализованный во времени и пространстве; второй — бесконечный, без адреса, не надеющийся быть увековеченным в архитектурных формах. И что в обоих живем мы одновременно.

Пространство как внутри человека, так и снаружи - каким образом оно влияет на нашу жизнь и чем заполняется пространство в течение всей нашей жизни. У Токарчук само понятие пространства, есть неоднородность существования всех вещей в нашем мире, их многочисленность и все истории, созданные как мозаичный текст, сквозь время и само понятие пространства, создает в восприятии множество объектов, предметов, людей, историй, наций, судеб, в какой-то момент формирует безумно сложный мир с одной стороны, заполненный массой аллюзий, реальностей и судеб как история Марека Младшего и его внутренней птицы (поди разбери откуда она взялась и как с ней быть) или история Кюммернис (поди разбери что это было - чудо или бред?), а с другой стороны очень простой мир, в котором человека, умершего на границе Польши и Чехии, пограничники одной и другой стороны тихо переносили на противовположную сторону - время позднее, домой же хочется. И вот что такое пространство в нашей жизни? И имеет ли значение для каждого из нас то место, где мы живем, с его историей, трагедиями людскими, домами, деревьями. И время. Пространство, время и сны - завораживающее сочетание, тем более написанное в форме небольших рассказов, вне времени и вне пространства.

Верите ли вы, что волосы - наша память? Если состричь волосы, то можно начать новую жизнь. А вот старая Марта верит, мастерит парики и любит зимой поспать в подполе. А, например, кузнецы верили, что душа — это нож, вонзённый в тело. Это то, что мне очень и очень близко - человек, неразрывно связан со всеми вещами, которые его окружают, наши тела хранят массу информации. Слово - это тоже часть нас, нашего мира, пространства, языка. Это все мы, наш дом. Наверное, это ощущение чего-то родного и позволяло героине есть весенние мухоморы в сметане и не отравиться. И это знаковое отличие литературы так называемых маленьких стран - острое ощущение своей земли, называйте это местечковость, но это именно ощущение своей земли, неразрывно связанное с пространством, временем, языком и местом (помните Макондо? ну вот) и историей, конечно же.

А ведь слова и вещи образуют симбиозные пространства, как грибы и березы. Слова растут на вещах и лишь тогда набираются смысла, дозревают до готовности к употреблению, когда вырастают в пейзаже. Только тогда ими можно перебрасываться, как спелыми яблоками, обнюхивать их и пробовать на вкус, лизнуть, а потом с хрустом разломить пополам и изучать их стыдливое сочное нутро. Такие слова никогда не умрут, потому что способны пустить в ход другие свои значения, тянуться к миру; разве что умрет весь язык.
С людьми наверняка происходит то же самое, поскольку они не могут жить в отрыве от места. А значит, люди — это слова. Только тогда они реальны.

На самом деле, это удивительная польская литература, выписанная мазками разных цветов, фактуры и размера - картина на которую смотришь и видишь разные по размеру следы, которые и составляют рисунок совершенно завораживающий, на который можно смотреть под разными углами, в правый угол, в левый, в центр картины, в зависимости от того как и куда падает свет, картина будет совершенно разная - у каждого местечка будет своя магическая история, свои краски. Игра света и тени - дом дневной, дом ночной.

P.S. А крокетки из фламмулины (читай: из опят) в результате моих частых перечитываний именно этой книги, превратились практически в любимое блюдо - пальчики оближешь!

Он оглушен Был шумом внутренней тревоги. И так он свой несчастный век Влачил, ни зверь ни человек, Ни то ни сё, ни житель света, Ни призрак мертвый...

(А.С. Пушкин «Медный всадник»)

Да, читатель, ты читаешь рецензию. Это не роман, не поэма, не опус, не очерк, даже не более экзотические стансы или аполог. Просто рецензия, и ты ее читаешь. И если ты, читатель, по какой-либо причине следишь за рецензиями Anthropos и у тебя феноменальная память, ты можешь увидеть, что отрывок из «Медного всадника» Пушкина слово в слово уже был использован в качестве эпиграфа в рецензии на «Петербург» Андрея Белова. Тут рецензенту бы начать оправдываться, но он не будет. Ведь в самом деле, кого цитировать, как не Пушкина в рецензии на такую книгу? Да и Битов наполнил свое произведение каким-то невероятным количеством ссылок на классиков, писавших о Петербурге (и красному домино нашлось место в алкогольном бреду), и собственно Пушкинский дом (Институт русской литературы) тоже в Санкт-Петербурге находится. Если автор в "остроумнейших" замечаниях Битова – это Ахиллес, а его герой – черепаха, то кто же тогда читатель и рецензент? Я хочу быть амебой. Почему амеба? А мне так хочется.

И тут бы начать рассуждение ab ovo (лат. букв. «с яйца», т.е. с самого начала), как рецензент пришел к книге такой и почему выводы, которые он о ней сделал, вбирают весь его жизненный опыт (книжный и бытовой), и наверняка значительно отличаются от выводов сферического рецензента в вакууме. И включал бы этот рассказ все, начиная с холодных зимних вечеров в деревне, когда лишенный летнего общества себе подобных детей, ребенок выучился от скуки читать и к моменту наступления школьного возраста уже разорил родительские полки. И до происходящего прямо сейчас переосмысления самого себя, но не обычной привычной рефлексией, а как бы глазами другого – близкого и любимого человека. И назвал бы тогда рецензент эту рукопись (а это было бы длинно без сомнений, так что рецензией и назвать-то сложно) «Записки на полях "Пушкинского дома"» (двойные кавычки, как же это некрасиво, еще и хлопотно, чтобы сделать разные). Но рецензент кое-что знает, история его жизни читателю еще менее интересна, чем была интересна история– героя Битова – самому рецензенту.

Нет, вы не подумайте, она не то, что не вкусна, скорее избыточно приправлена авторскими ремарками, извинениями, реверансами, рассуждениями (от которых клонило в сон даже после чашки кофе). Но ведь что-то и цепляло. Там про детство и становление героя (ох уж эта мнительность юности!) или про трех женщин героя: любимой, нелюбимой и так не пойми какой. Вот сколько у вас было женщин в жизни, можете с ходу сказать? А Лева может. (Чисто статистически, я знаю, что читает эту рецензию больше читательниц, чем читателей, и опять же чисто статистически у них скорее мужчины были, чем женщины, но это все неважно, мы же не про это, не про это). Лева, если что, он же Лев Николаевич (да в честь того самого и назвали его родители-интеллигенты) – это главный герой и есть, филолог с отцом филологом и дедом филологом, можно сказать филолог в кубе (только ну их эти математические финтифлюшки). Вот он есть герой, есть какой-никакой, но сюжет, есть масса литературных отсылок, есть запараллеливание и закольцевание авторского текста, есть авторские рассуждения. Все, что ты любишь, рецензент. Почему же не десятка, а убогая семерка в оценке? А скучно мне было, даже когда в Петербурге начал этот роман читать. А уж когда уехал… в трех разных городах читал, все миллионники, не абы что. А скучно все равно. И лишний человек, и двойники, и русская тоска, и восприятие мира через простоту и так далее (автор тут бы написал et cetera и присовокупил еще комментарий страниц 10, почему именно латынь, и как она связана с надписью на заборе в Урюпинске в 1965) – сколько образов из русской классики не обыгрывай автор, все равно скучно. Джойса не скучно, Музиля не скучно, Битова – скучно.

Таким образом, давайте, опустив отрицание отца, отторжение деда, литературные статьи (тоже об отрицании по большому счету), ревность и нелюбовь, сразу к финалу, к дуэли. Спойлер: дуэль была. Отсутствие спойлера: ее итог не определен. Мало автору было убить героя, он еще воскресил и поиздевался. Так сказать, Ахиллес отпинал черепаху. Значит все же догнал, апория повержена? Фиг вам, автор все взвалил на читателя, мол разбирайся, голубчик, сам. Я тебе варианты концовок дал, а ты уж сам решай, что тебе по нраву. И это было бы приемлемо. На ведь на этом не остановился, подлец! Еще рассуждения и послесловия, в общем, не буду расписывать долго, а просто скажу, что этот роман – эталон занудства. И если за эти слова мне захотят мстить ленинградские филологи, имейте ввиду, что из Петербурга я уже уехал, ваш ИРЛИ РАН мне до лампочки, в Москве свой Государственный институт русского языка им. А.С. Пушкина имеется, хотя к нему я отношения тоже не имею, к слову пришлось просто.

От этой книги я ожидала чего-то совсем иного – семейной саги, увлекательного романа об истории нашей страны и людях, делавших эту историю. Отчасти это действительно оказалось именно так, но это отнюдь не роман. Это романс, стихи в прозе (неудивительно, ведь Мария Степанова, в первую очередь, поэтесса), это размышления о природе человеческой памяти и «спусковых крючках», на которые она опирается. Старые фото, чужие письма, забытые дневники, писанные кем-то только для собственного пользования – то, что остаётся после ухода родных и близких, то, что дорого было только им, ушедшим – что можно почерпнуть их этих личных, порой интимных документов прошлого? Целую историю, отвечает нам автор.

В данном конкретном случае читателю поведают историю семьи самой писательницы. Что-то она помнит сама, что-то домысливает, что-то так и останется загадкой. Но из разрозненных кусочков чужих судеб складывается огромное полотно, частью которого является и сама она, Мария Степанова.

Очень красивый, хотя и витиеватый язык, однако разрозненность описываемых автором мелочей, фактов, документов, и общая бессюжетность повествования не слишком впечатлили, оттого и оценила я этот труд не слишком высоко. Очень созерцательная вещь, для такой любительницы острых сюжетов и экшна, как я, совсем неподходящая по темпераменту. Но, несомненно, красивая. И по достоинству оцененная критиками и читателями. Просто совсем не моя.

Черная речка, черный пистолет,
На снегу два человечка,
Хлоп, — и одного уже нет...
Серебряная Свадьба

Поймав Левин взгляд, дядя Митя ещё смутился, суетнулся к Далю, попробовал обычную их игру... "Скажи, только как можно короче и точнее, что такое лорнет?" — "Ну, — вяло откликнулся Лева, — это что-то среднее между биноклем и очками, их подносили к глазам в театре и на балу..." — "Это — коротко?! — разозлился дядя Митя и заглянул в Даля. — "Очки с ручкой" — вот и фсё!"
Лёва опешил, но быстро взял себя в руки. "Дядя Диккенс, а что такое хорошая книга? Скажи-ка мне в двух словах".
"Лёва, хорошая книга — это когда ты держишь не новый уже томик в руках, ощущаешь его вес на ладони, когда щекочет твой слух клёкот страниц, внезапно побежавших одна за другой, гонимых порывом ветра, верной рукой ты останавливаешь этот бег, находишь нужную страницу, как поэт рождает нужную рифму, вдыхаешь аромат страниц, хорошо ещё, если они пожелтели и хранят на себе отпечатки прежних пар, глаз, десятков пар глаз, сотен пар глаз, иногда в ней можно встретить забытый листик, календарик, цветок, ты вдыхаешь эти строки полной грудью, закрывая глаза и уносясь далеко-далеко, даже за пределы своего понимания, но потом ты роняешь свой взгляд на эти строки, как роняет лист последнюю каплю после опостылевшего дождя, у сына родился отец, у внука рождается дед, у знака рождается смысл, у формы рождается слово, и вдруг случается так, что ты полюбляешь эту славную игру всем сердцем, если же не родился ты с куриной слепотой слова или же попал в дурную компанию, где пищу духовную подменяет пища телесная, и где в ответ на твои сентенции тебе смачно плюют в самую сердцевину, и тогда уже ничего не остается, ты уж молчи, скрывайся и таи, не говори, что постиг это, что деду твоему впору знать Бахтина и Жирмунского, а тебе бы в самый раз водиться с Аствацатуровым, но продолжай-продолжай, читай, но не слишком уж аннигилируйся, не забывай, что Он следит за тобой, не с битой, но прихлопнуть может, даже и приуБИТЬ, не зря же метит Он своей фамилией, намекает, но Он лишь следит, не прыгает в койку, как Набоков, не гремит сапогами в передней, как Достоевский, не смеётся лучезарно во весь рот, как Пушкин, Он просто есть, чтобы Любаша не открыла Лёве дверь, чтобы Альбина бросила Его ради неполюбившего, чтобы Фаина прижималась коленями к Нему, а не к Лёве, и Он нажмёт на курок, но всё равно воскресит, ибо Лев не только Толстой для него, Лев, Лёва, Лёвушка — ласковое рычание в груди, мамин симпатяга, папин (или не папин?), дедушкин последователь-преследователь-исследователь и, наконец, дядин собеседник, спасший его книгу от гибельных сестринских ручонок, а потом находишь в этой книге упоминание другой, второй, третьей — и так далее, круговерть, карусель летит без остановки, в метель ли, на маскарад, к кокоткам или же в острог, ты поражаешься, сколько слов поняли люди за последние несколько лет, ведь еще недавно ни одного не знали... но вот уж страшно и перечесть, и кончить, а надо, надо, до победной точки, наконец, отмечаешь границу наконечником карандаша (подсказка для следующей пары глаз), оглядываешься назад, на сотни тысяч километров, пробежал которые не остановясь, не присев и даже не моргнув единым глазом, не дыша, вспоминая тех дев (Фаина? Альбина? Любаша?), но сливаются имена в единый ком, лишь одно, не имя — название..."
"Дядя Диккенс! И это коротко?"
"Название ей, хорошей книге — "Пушкинский дом". Лёвушка, запомни раз и навсегда забудь — о хорошей книге либо много, либо никак".

Я находчив. Мне сказал об этом не самый добрый человек – Андрюша Битов. На очередном юбилее, на котором я нашелся, чего-то вякнул, подошел ко мне Андрей: «Тебе не надоело быть круглосуточно находчивым?»

... прочитала я в Александр Ширвиндт - Проходные дворы биографии , параллельно с чтением третьей части "Пушкинского дома". Третья часть показалась самой мутной, но главный шок-контент ждал меня в комментариях. И по-настоящему уловить иронию "находчивой" переклички двух книг стало возможным только сейчас.

Сейчас, когда я отошла от ох***... изумления! Представить себе реакцию самого Андрея Битова после

К моменту, когда раскрыл «Дар», роман у меня был окончательно дописан до 337-й страницы, а остальное, до конца — в клочках и набросках.

я просто не в состоянии.

и — заткнулся, и еще прошло полгода, прежде чем я оправился, не скажу от впечатления — от удара

Ощутила удар физически. Настолько была уверена, что "Пушкинский дом" это разговор с "Даром". Ни на грош не в укор. Искренне восхищалась параллелями, находчивостью, зазеркальем всех персонажей. Этими бесконечными мёбиусными лентами - "выдумки и реальности, историчности и постмодерна". Битов казался немного проще, но тем и ближе. То, что у Набокова надо разгрызть в поисках орешка, Битов сервирует вроде как в готовом виде, но в таком густом соусе, что не каждая птица долетит. И всё вот это моё умствование коту под хвост)))

Выстраиваемый образ романа рухнул с последним авторским комментарием. Нет связей с Набоковым. Разве что на высшем уровне, но это уже не моя сфера. А с точки зрения литературы эта была не та книга, которую я прочитала. Чистый постмодернизм? Наверное)

Если изгнать из сознания факт, что я поняла не то и не там, хочется отметить превосходный язык автора, чувство юмора (иронии и сарказма, см. выше Битов - "не самый добрый человек"))), умение держать внимание читателя даже в самых непонятных эпизодах и, конечно, заметные чувства к Петербургу. Не важно, нежные или припадочные - главное, что не равнодушен к городу. Он у него "золотой", кстати. Редкое видение. Не могу сказать, что отзывается во мне, но оно интересное.

Еще, помимо ненабоковского набоковского", меня весьма привлёк в романе образ Митишатьева. Я уже ни в чём не уверена, но это же "чёрный человек", он же пудель, он же

Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.

Это не может быть никто другой в Пушкинском доме, в доме, где снова и снова выпивают Моцарт и Сальери. Возможно, всю эту метафизику он и закрутил ;)

Кто этот черненький, как бы изящный, ядовитый человек? Автор с ним незнаком, краем уха отмечает чей-то шепот: как? вы не читали его замечательную статью «Что вычеркивал Пушкин?» Нет, автор ее не читал.

Что вычёркивал Битов мы тоже не знаем. И так же не знаем, кто написал последний комментарий автора ;)

Но роман всё равно прекрасен. С отсылками или без, там такой набатный звон по русской литературе, от Пушкина до наших дней (до наших, не ошиблась, в тексте есть чудные пассажи, говорящие о том, что "черный человек" при случае способен "прорезать время и доставать из грядущего"), что дочитамши, в голове одна мысль - перезнакомиться с Пушкиным и остальными заново и основательно.

После подвига

Не знаю, что чувствуют не-филологи, читая «Пушскинский дом», но могу сказать, что не-петербуржцам в нём в принципе уютно. Выслушивать коленопреклоненные парафразы человека, добровольно запершего себя в неделимой Культуре мрамора и фресок, набухшей пасмурной воды, нечервленого золота и проч. – это, скажем, выносимо, как сидеть с докучливым престарелым антисемитом. Ну, Петербург, да-да, абсолютные ценности, кхм-кхм, вы главное кефир пить не забывайте. Битов - человек крайне интересный, и презирать его за фанатические наклонности - это мелочность. Ему даже идёт. А вот как с ним справляются не-филологи, я не могу представить.

Вот для меня глава-статья «Три пророка» - это главное откровение книги, мне в парадигме пушкинизма с тютчеством думать о мировоззрениях и моральном императиве легче, чем через какие-нибудь иные логические проулки. Но ведь это лишь близость метафоры, соположенность в информационном пространстве, укорачивание разговора за счёт общих знакомых: «Мы расстались с ней полюбовно, как Васька с Катькой» - кто этих Василия и Екатерину знать не знает, тот может идти гулять, потому что у нас тут что? Правильно, дети, постмодернизм. Вот мы и вляпались в эту тему.

Как-то, когда в нашей бренной академической жизни пришла пора современной литературы, нам предложили удивительный разлет представлений о русском постмодернизме. Оказалось, что в широком смысле к нему относится всё, что не Донцова, а в узком – исключительно «Пушкинский дом». Мол, он весь – параллель на параллели, эзотерика профессионалов, переваривание культуры и текстоцентризм.
Но вот странность: «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» в сравнении с Битовским романом, казалось бы, полное паразитство и халява, на том же пространстве теми же героями играет, а чувствуются самостоятельнее и новее, чем вся жизнь и весь текст несчастного - свежевыдуманного! - Левы Одоевцева.
Почему так? Наукообразие постмодернизма оно ведь иногда очень драматичное: Стоппард монетки подкидывает, а застревает в Шекспире буквально – время останавливается, орёл неизбежен. Борхес близоруко копается в бумажках, а у него за плечами миры вырастают, настоящие, с зубами. А у Битова наукообразие, простите, не про теорию вероятности и даже не про сравнительно-исторический метод изучения языков, оно про канцелярию.
Невыносимую, продажную литературоведческую канцелярию советского (и ныне живее всех живых!) образца. И если у кого-то заумь лишь маска для чего-то общечеловеческого (страх застрять в чужом, кем-то выдуманном моменте близок не шекспироведу, но любому смертному), то у Битова всё честно: да, это действительно подкос под филологическую диссертацию, и метафору жизни в ней отыщет только тот, кто хоть раз эту ерунду пробовал писать. Правда, однажды автор оговаривается, посвящает выбору профессии героя целую главу – очень остроумную! – но что-то мне подсказывает, что нефилологичной подружке, заглядывавшей мне через плечо смешно не было.

Это нарочное сужение зрительного зала, когда что-то видно только из первых рядов партера, оно оправданно, ибо остальные билеты всё равно не проданы. И раз мы тут собрались такой милой тихой компанией людей, которые должны бы писать романы, а пишут диссертации или того хуже – рецензии на лайвлиб, Андрей Георгиевич достаёт из кармана пальто маленькую и разливает. И – хорошо. Теперь мы можем всласть наговориться о давлении авторитетов, о мучительной невзаимной любви к Пушкину (подставить свой вариант), о надвигающихся катастрофах, о тяжелом бремени изгнания из себя притворства, о русских вопросах, о том, что у каждого есть друг-враг и есть любовь в трёх лицах (любимая, нелюбимая, никакая), в общем, о том, что мы живем в настоящем времени. Оно бессмысленно, бессловесно, оно – после того, как закрыта прочитанная книга, поэтому нам остается смотреть назад, из своего будущего, как из загробья. Жить после сюжета всё равно что после подвига: воротишься на родину, сколотишь домишко, застрелишься? – эта ветеранская грусть и есть русский постмодернизм. Мы все, вместе с отвратительным Левой Одоевцевым, имеем за плечами гребень волны русской литературы, который никогда не упадет к нам на эти плечи, не растопчет своей силой, а так и будет стоять и гудеть, загораживая самое солнце, пока… Пока что?

В Украине падают Ленины.

Я ездил в метро, маршрутках и автобусах, погруженный в Жадана, в Ворошиловград - в ту смутную ранее-постсоветскую реальность, что я не успел осознать ввиду малых лет. Это мои родные края, Донбасс, Слобожанщина, некогда успешный купеческий регион, в конце девятнадцатого века полный небольших фабрик и свечных заводиков, пивоварен и пекарен. Это регион, который в то время стал свидетелем бума индустриальных "стартапов" и массового приезда западных инвесторов, жаждущих быстрых денег.

Это край, капитально истоптанный и искалеченный событиями 1917-23, а потом и Второй мировой. Советы, ничтоже сумняшеся, заселили донецкие степи зэками, дешевой и бездумной рабочей силой, которая так пригодилась для промышленности. 70 лет социализма, понятное дело, едва ли воспитали в местных жителях уважение к себе, к другим, к умению стоять за свои права и свободы.

В итоге начало 90-х и независимость страны оставила Донбасс в растерянности - понимания завтрашнего дня абсолютно не было. Привычные правила игры пали - и на арену вышли наиболее наглые и жесткие, которые начали диктовать привычным к страху людям свои стандарты. Перестрелки, мафиозные войны, бандиты и рэкет, подростковая жесткость и суровый алкоголизм, безработица и тотальное безденежье - затяжное уныние и депрессия воцарились как в экономике, так и в душах людей. И пока я радостно не ведал этого, читая книжки, ради которых мои родители порой экономили на хлебе, многие переживали жесточайшую ломку смены эпох.

Жадану удалось написать об этом настолько "муракамно", что безрадостные будни начинают смахивать на светлую элегию, печальную прогулку по собственной памяти на фоне разбитого настоящего. Текст полон пыльных дорог, старых машин и автобусов, покосившихся домов и расхлябанных хрущевок. Реальность проржавела - по сравнению с некогда блестящим прошлым, полным искренности, настоящей дружбы и духа общины. Старые приятели, похоже, уже не те, да и нынешние думают только о бизнесе - и никому нет дела до джаза в твоем плеере.

Потрібно слухати музику, яку любиш. І не давати чужим свої навушники.

"Ворошиловград" полон отчуждения, того самого, по иронии, неомарксистского: все и всё становится чужим, далеким, отчасти бессмысленным и пустым. И в этом вакууме остается лишь барахтаться в попытке найти твердую почву, ощутить важность просыпаться каждый день, за что-то бороться и куда-то идти. Хотя - можно просто уйти на холм валяться в пожелтевшой, пропахшей бензином, траве и смотреть на закат над тоскливой, отставшей от истории, псевдопромышленной провинцией.

В Украине падают Ленины. А кто может низвергнуть Ленина в своем сердце?

Книжка была отхвачена на озоновской распродаже, потому что на обложке значилось, что это весь из себя магический-премагический реализм да ещё и загадочный «иронический мистицизм», а электронной версии, чтобы убедиться в этом или опровергнуть все громкие слова, не было. Скромная обложка, домик, словно нарисованный в пэинте ребёнком для пробы инструмента «прямая линия» и «заливка». Конечно, громкие слова на обложке и аннотация ни о чём.

Первые пару десятков страниц было ощутимо неприятно читать, потому что чувствовалась та особенная спекуляция термином «магический реализм», когда автор для заманиловки определённой аудитории из кожи вон лезет, насыщая текст определёнными стереотипами (зеркала, сны, кофе, названия городов, этнические мотивы — ну, читатели Фрая точно должны их знать все до единого), чтобы аудитория над всей этой густой непропечённой мешаниной издала однозначное: «Ах!» Чувствовалась вторичность. А потом неожиданно это ощущение пропало напрочь, а все оригинальные находки автора не просто радовали, а приводили в восторг. Мощь магической силы в нашей жизни на полную катушку, скандалы, интриги, расследования: внутри алкоголика живёт чёрная птица, которая заставляет его бухать; старушка на зиму нажирается мясца и впадает в спячку; один мужик прочитал Платона и из-за этого стал оборотнем; девушке во сне снится голос какого-то мужика, которого она начинает искать... Продолжать можно очень долго, небольших историй здесь вагон и маленькая тележка. Какие-то из них весёлые, большая часть — горькая, потому что вертится вокруг нашей настоящей реальной жизни. Удивительно, волшебно, потусторонне, на грани. Здесь появится и история о бородатой святой (очень подробная), которую так кратко упомянул Данстан Рамзи в «Пятом персонаже». И мифы появятся. И много ещё чего. В общем, настоящая сборная солянка из осколков и обрывков в лучших традициях постмодернизма.

Но есть один очень серьёзный минус, который не позволяет в полной мере признать автора безумно талантливым (талантливой, да) и поставить наивысшую оценку роману. Собственно, это не роман. Это не пойми что. Центра здесь нет, стержня нет, сюжета тоже нет. Прочитал, всё было здорово, интересно и приятно, но какой-то центральной идеи (помимо того, что весь наш мир — это хаос и мешанина, но, согласитесь, под эту концепцию можно что угодно понаписать) нет совсем. Зачем было это написано? Показать абсурдность мира? Каждая маленькая зарисовочка заставляет задуматься о чём-то, но всё в целом — просто история, которая неизвестно когда, на чём и зачем началась и непонятно, почему именно тогда и зачем закончилась. Напомнило мне романы Липскерова — магично, волшебно, о жизни и с юмором, талантливо, но без идеи. Для развлечения. Пощекотать мысли хорошими придумками и не вдумываться вглубь. Однако любителям жанра (а наверняка таких немало, сама к ним отношусь) почитать очень и очень советую, книга хороша.

Странная вещь: мне нравится писать такие тексты, какие пишет Мария Степанова или Оксана Васякина, но читать их мне не нравится. Разве должно быть не наоборот, что человек стремится писать тексты, какие нравятся ему самому?

Я не смогла, к сожалению, осилить эту книгу, хотя в ней есть и красота, и глубина, и близкая мне тема, но все равно не зашло. Она мне напомнила книги Оксаны Васякиной, которые я тоже не смогла осилить. Немного даже напоминает удивительную работу Умберто Эко - «Баудолино», которую любят все мои знакомые, которые знают, кто такой Эко. Все, кроме меня.

Сначала мне очень понравилась «Памяти памяти», история тети Гали сразу меня заинтересовала, но через три часа аудиокниги и множества дней попыток в целом я отчаялась.

Мне кажется, Мария поднимает важные темы, поднимает очень красиво и ненавязчиво. И мне действительно очень близки те немногие вещи, которые я уловила.

При всем при этом я понимаю, что предпочла какой-нибудь более сухой теоретический материал по вопросам функционировании памяти, преемственности, семье, коллективной памяти. Наверное, я просто не доросла до этой книги.

UPD: коротко об аудиокниге. Возможно, и она частично повинна. Чтица Алиса Хазанова обладает красивым меланхоличным голосом, который очень хорошо сюда подходит, но мне не понравились ее длинные паузы и запинки. Возможно, так было задумано, все-таки книга довольно необычная, атмосферная, и голос должен погружать в воспоминания, но мне все равно это очень мешало. Как-то так(

«…просто в этой книжке желание «интересоваться интересным», как это сформулировала Зинаида Гиппиус, ощущается как всеобщий человеческий импульс…»

«Жанр, в котором сюжетом оказываются мысли автора»

«В результате вышла книга каких, и вправду, раньше по-русски не было.»

А. Норинская «Новая газета»

«…разбор семейного архива, оборачивающийся смотром «способов жизни прошлого в настоящем…»
Журнал «Сноб»

«…отличается сочетанием потрясающего языка и бесстрашной мысли…»

«Степанова умеет быть не слишком прозрачной…давление содержания ставит слова под максимальную нагрузку»

«Пока Мария Степанова дробила окаменевшую породу времени на этом берегу, с противоположного прокладывали встречный тоннель, только на ином уровне, и стыковки пока нет…»

«Книга Марии Степановой – спасительная трещина, которую дала наша коллективная амнезия на уровне человеческих глаз».
А. Цветаев «Радио свободы»

Кому-то может и легче, но мне однозначно расценить подобные отзывы из критических статей оказалось трудно. Прислушавшись к некоторым откликам (часть из которых в эпиграфе), на первый взгляд одобрительным, все-таки засомневался: если похвалы и прозвучали, то весьма сомнительные.
Эти «умеет быть не слишком прозрачной», «дробила породу» и прочее неразборчивое, по-моему, пишут люди, которые или не читали, или читали книжицу, но не очень в ней преуспели.
Я в подобного рода критическом материале копаюсь, когда, читаю книгу и долго не могу понять, что за явление.
Как видно в этот раз литературная критика мне не помогла.
В эту славную, теплую концовку лета, уже затягиваемую легкой осенней грустью, я взялся за чтение этой книги.
И вскоре понял, что книжка написана не для другого. Не для меня.
Досада…Ну как так? Ну что значит не для меня!
Справлюсь, решил я. Чем-то неуловимым притягивала книга.
Может просто. Тем, что засветилась во всех номинациях известных российских литературных премиях, может тем, что «романс», может странным обещающим что-то названием (по рекомендации компьютерного текстового редактора – «удалить повторяющееся слово»).

Так, преодолевая скуку и тоску, трудно осиливая страницу за страницей книги, я не бросил ее до самого конца. Каждый раз привлекала мня она своей странностью и авторскими мнениями абсолютно противоположными моим.
Эту необычную привлекательность книги я вскоре признал, как надежду обрести в ней что-то важное. Я надеялся нащупать в ней ЯВЛЕНИЕ. Принципиально новое, иное, современное, свежее…
В общем как всегда, «надежды юношу питали», в душе «оркестрик маленький» звучал.
Мария Степанова своим текстом ведь тоже пела музыкальное сочинение для голоса в сопровождении инструмента, написанное на стихи лирического содержания.
В таком пении (все ж-таки романс!) в центре как всегда славное Я.
«Я пою в нашем городке, каждый день в сонной тишине…».
Увы, наши мелодии вступили в жуткий диссонанс.
«40 лет в Банном переулке». Долго думал стоит ли так называть отзыв о книге «Памяти памяти» М. Степановой.
Прожить столько времени на одном месте в Москве, ничего не меняя, изредка выезжая в командировки и в отпуск, кто скажет, что тут не особое сознание. Московско-интеллигентские видение, видения…

Читать было скучно, однако я добросовестно перебрал все длиннющие рассуждения, чтобы понять возможно ли такое невероятное событие, что мой вывод, мое мнение хотя бы раз совпадет с авторским.
Не буду лукавить где-то к середине фолианта я пару раз в каких-то мелочах согласился со Степановой.
Однако в главных логических построениях и выводах о судьбах мирра, культур, вселенной, человека и чего-то там еще согласиться с ней НЕВОЗМОЖНО.
Мы настолько разные…Не возможно понять откуда что берется…

Писать отзыв на споре с каждым «высоким выводом» из пустяка невероятно неблагодарное дело. Опровергать трюизмы, выведенные из платитюдов…бессмысленно.
Да, Боже, упаси…
И то, что «искусство – это хроника роста…» Искусство в самых лучших примерах опишет действительность, чтобы увидеть хоть какие-то проблески смысла, изобразить иллюзию, создать иллюзию действительности Божественной Истины.
Иллюзии не возникло, для меня вскоре стало очевидно…
Одна история, лишь одна тронула по-настоящему. Это история короткой жизни Леонида Гиммельфарба, Ледика, который погиб в 1942 году в девятнадцать лет под Ленинградом. На фронте Великой Отечественной войны погиб героем.
Ледик писал маме письма: «Привет с передовой!», «жив, здоров», «бьем фашистов…». Простые, душевные письма еврейского парнишки-солдата с фронта.
Такие письма в сантиметре от смерти!
Вот этого нельзя забывать.
Когда мама этого мальчика умерла, все что осталось от него на свете – конверт, в котором сложены те трогательные письма и похоронка...

Я не против всего того, что пишется для закрепления памяти…
Но как-то не так.
Всего на всего мне показалось, что был бы гораздо лучше и правильней если бы книга называлась просто «Памяти…» (без повторяющегося слова). Чтобы была она без этой темной тризны по Памяти, невразумительной «постпамяти» и других никчемных наворотов.
Если бы она называлась просто «Памяти…», памяти может быть того же Ледика…

«…Какой-то отголосок бытия
Еще имел я для существованья,
Но уж стремилась вся душа моя
Стать не душой, но частью мирозданья...»
(Н.Заболоцкий, «Сон»).

Несколько лет назад один очень знаменитый и очень старый к тому времени человек подарил мне сразу три своих последних книги, на каждой из которых написал: «… для мышления и размышлений», «… для аффЭктов» и просто «… для тебя и для твоей души». Я очень долго читала «Памяти памяти», пытаясь понять, для чего же она мне. Для размышлений? Наверное. Ведь если не собираешься думать над прочитанным, зачем вообще читать? Для эмоций? Может быть. Хотя книга погрузила меня в какой-то бездонно-безбрежный океан печали – даже не ностальгической (как раз здесь она себя явила во многом как «ностальгия без памяти»), а просто глубокой скорби (села я на берегу Стикса и тихо заплакала…). Ради этого читать точно не стоило, достаточно просто жить. Тогда оставалось только одно – читать лишь для себя самой. Так и читала, адресуя эту не-свою-историю своей душе. Да, романс во всех контекстах его понимания - красивая форма, но во мне звучала… сарабанда.

Впечатлений от прочтения оказалось довольно много, особенно вначале, но даже взятые все вместе они не складывались в отзыв. Написать его значило бы пересказать полкниги, полжизни и в каком-то смысле половину самой себя. Поэтому - просто впечатления.

Пожалуй, самое отчетливое впечатление – стилистическое, эстетическое. Книга написана отличным, можно даже сказать, безупречным языком, наполнена красивыми метафорами, филологической полифонией.

Второе запомнившееся впечатление – вещное. Читая, я все время вспоминала А.Тарковского: «Все меньше тех вещей, среди которых / Я в детстве жил, на свете остается. / Где лампы-«молнии»? Где черный порох? / Где черная вода со дна колодца? / Где “Остров мертвых” в декадентской раме? / Где плюшевые красные диваны?»… Вещный мир описываемых автором времен мне тоже оказался смутно знаком по квартирам бабушек и дедушек, по запечатленной на старых фотографиях обстановке, по ранним детским воспоминаниям, когда старые вещи вроде патефона, горжеток, кружевных перчаток до локтя, примуса, занавесок-ришелье, еще были живыми. И даже теперь, когда из «разговорчивых» они стали «молчащими», жизнь по-новому высвечивается, раскрывается в своих вещных мелочах – в том, как у М. Цветаевой, «кому / Достанется волчий мех, / Кому - разнеживающий плед / И тонкая трость с борзой, / Кому - серебряный мой браслет, / Осыпанный бирюзой».

На третье место я бы поставила впечатление «мотивационное» – личную заинтересованность М. Степановой в том, чтобы реконструировать историю своего рода: не затем, чтобы обнаружить в прошлом какие-то свои рюриковские корни, как это иногда бывает, а с целью что-то понять о самой-себе-сегодняшней, разобраться в собственной жизни и характере, почувствовать себя звеном в тонкой и непрочной временнóй цепочке, связывающей с поколениями людей, участвующих в «строительстве» друг друга как современники определенной эпохи, сверстники конкретных поколений, участники неких событий. Собирая в единое целое жизнь своего рода, М. Степанова решала небезынтересную задачу совмещения личного и исторического времени.

Конечно, есть известная доблесть в том, чтобы почтить память своей семьи, близких людей, проживших, может быть, не самые выдающиеся в мире жизни, но существовавшие в пространстве-времени со всеми своими радостями и горестями, наблюдениями и уроками, неисполненными надеждами и пережитыми мгновениями полноты бытия. Жизнь – неожиданно дарованное уникальное благо, и мне близко желание автора понять, а как же другие, особенно родные и любимые тобой люди распорядились им. Были ли они похожи на тебя? Чувствовали ли то же самое, что и ты? Что считали самым главным? Во что верили? Почему делали то, что делали? Чего хотели? Почему что-то не сбылось и не могло сбыться? Я вполне разделяю стремление через это «биографическое собирательство» прочувствовать в себе не только ток времени, но и осколки (частицы? фрагменты? слои? плоты?) жизни и личности других людей – представителей единого рода, пережив таким образом ощущение общности с ними. Даже самая простая жизнь по-своему интересна и памятна, в ней есть искорки уникальности, самобытности. Любая жизнь под пристальным взглядом пристрастного биографа раскрывает какие-то свои единичные грани, о которых ты, может, и вовсе не задумался бы, если бы не прочитал, что жил на свете кто-то (твоя прабабка или прадед), для кого было важно сделать одно, совершить другое, мечтать о третьем, достичь четвертого…

А вот содержание… оно не всегда пробивалось к моей душе, в какие-то моменты даже казалось чуждым, и не раз я буквально заставляла себя вернуться к чтению – единого дыхания, замирания от восторга не было. Главы и неглавы книги, множество разновременных тем, цитаты из писем и поэтов, описание фотографий и открыток, детских игрушек и «секретиков», прочитанных книг, картин, музейных выставок, путешествий по местам жизни родственников не создали у меня впечатление текста, подчиненного единому порыву, общему внутреннему замыслу. Я восприняла «Памяти памяти», скорее, как название книги М. Л. Гаспарова, – «записи и выписки», или как фрагменты пазла, который я складываю вслед за автором, не зная всей полной собираемой картины, или как биографический квест, в котором события могут быть поняты именно так, как рассказывает автор, а могут и иначе. Но среди авторских фиксаций угасающего шума уходящей повседневности были действительно сильные соло-эпизоды: эссе о Мандельштаме и Зебальде, Р. Голдчейне и Ф. Вудман, о Ш. Саломон и Дж. Корнелле.

И в целом моя душа эту книгу приняла. И даже нашла ответ на вопрос И. Бродского: «Скажи, душа, как выглядела жизнь, / как выглядела с птичьего полета?». А вот так и выглядела.

Эта книга так же входила в мою программу по современной литературе в университете. Самый мой любимый по подобранной литературе курс. Неизвестные широкому читателю имена, необычные произведения, какое-то чувство гордости за себя возникает только от того, что я это прочитала. Знаю, нерационально, но что есть...

По моим воспоминаниям книга пронизана таким щемящим чувством тоски и какой-то безысходности, которую предлагается смиренно принять, наслаждаясь мелочами, ежедневной рутиной, находить большое удовольствие в текущем моменте.

Какое блаженство, какое наслаждение – сидеть в прохладном доме, пить чай с пирогом и читать. Пережевывая длинные предложения, вкушать их смысл, в мгновение ока вдруг открывать глубоко сокрытый смысл, приходить в изумление, а затем отрешенно откидываться в кресле, уткнувшись взглядом в прямоугольник окна. В тонкой фарфоровой чашке стынет чай; над ним вьется ажурная струйка пара и исчезает в воздухе, оставляя нежный аромат. Вереницы букв на белой странице книги – уютное пристанище для глаз, ума и человека в целом. Благодаря им мир становится открытым и безопасным.

У книги как такового сюжета я не вспомню, лишь душа нараспашку, лишь мысли, чувства, желания, моменты, наблюдения, радости и горести.

Вокруг жили люди, которые до книг не дотрагивались или, даже имея их целую кучу, а в ней Платона, Эсхила, Канта, всегда каким-то чудом находили «Справочник грибника» или «Сто рецептов блюд из картофеля».

Книга о людях, о судьбах, о важных и не очень вещах, больших и малых событиях, отношении к важным и не очень вопросам, о связи людей между собой, о месте человека на планете.

По непонятным причинам люди не могут представить себе конец – не только великих вещей, но и ничтожных. А может, оттого и ускользает куда-то реальность, что мы ее себе представляем; может, она не хочет жить в воображении людей, хочет быть свободной, как взбунтовавшийся подросток, и именно потому всегда все иначе, не так, как можно себе вообразить.

На страницах словно исповедь, словно целый человеческий мир. Чтение очень интимное, очень близкое, сокровенное.

Застывший кадр из фильма, в котором все движется, меняется и перестает быть тем, чем было. Таково строение глаз: они видят мертвый фрагмент живого целого, а то, что видят, прошивают взглядом и убивают. Поэтому когда я смотрю, то верю, что вижу нечто неизменное. Но это ложное представление о мире. Мир подвижен и суетлив. Он не стоит в мертвой точке, которую можно запомнить и понять. Глаз фотографирует, но снимки – всего лишь картинка, схема. Величайшим обманом зрения является пейзаж, ибо статичного пейзажа не существует. Пейзаж запоминаешь, словно это живописное полотно. Память создает открытки с видами, но понять мир ей не дано. А потому пейзаж так восприимчив к настроению тех, кто его наблюдает. Человек видит в пейзаже собственный, внутренний, преходящий момент. Повсюду видишь лишь себя самого. Точка.

Ощущения были как после первого знакомства с Камю , или лучше... как после первого знакомства с его дневниками. Не то, чтобы писали они похоже и о похожем, просто реакция моя на них обоих была одинаковая. Как будто я встретила потерянного друга или подругу, наставника и наставницу, учителя и учительницу жизни, если мне будет позволено выразиться так высокопарно.

Очень душевно. Очень проникновенно.

В останній свій візит на найбільший книжковий ринок Києва таки придбала собі омріяну Антену і цей роман, написаний майже десятиліття тому. Не тільки тому, що після  Інтернату і Тамплієрів я цілком по-новому дивлюся на творчість цього письменника, а ще й через те, що цьогоріч у програмі з української літератури для 11 класу є саме "Ворошиловград".
Це дуже чоловічий роман, із глибоким філософським підґрунтям і висловами, що розтягують на цитати; вони чекають на тих, хто доплив на хвилях меланхолії до кінця твору. До речі, сюжет не фонтан, із вкрапленнями містики і виразним постмодерним звучанням, але текст дивовижний. Оці тягучі речення на півсторінки справді затягують, образи яскраві, порівняння несподівані та на диво влучні. А ще - причаровують герої - трохи дивні, але душевні, зрозумілі, теплі, живі. Часто безшабашні, нелогічні, дуже різні, але все одно пронизливо "свої".
Як на мене, проект ""Ворошиловград" - шкільний твір" приречений на невдачу. Дуже важко сучасним молодим людям зрозуміти, прийняти та полюбити героїв Сергія Жадана. Бо вони родом із зовсім іншого, неспокійного часу, коли гуртувалися у дворі, а не на сайті, коли й справді було відчуття плеча/ліктя у людей, які разом багато пережили.

«Пушкинский дом» — потому ли, что постмодерн, потому ли, что просто хороший роман, нужное подчеркнуть — он о многом. Ещё та энциклопедия. Открывай и читай, а там уж будет всё расставлено по местам, кто и где должен тебя встретить, что сказать. Для меня он стал как «Хазарский словарь», только лучше (тут я как всегда про Павича, потому что он открыл для меня эту игру с текстом в вопрос-ответ).
Страна — история — человек — время — литература — взаимоотношения — семья — город — дополняй список до бесконечности. Кажется, здесь ничего не упущено; каждому есть, где развернуться. Когда я открою роман в следующий раз, что-то другое заденет меня и прополощет, и я напишу о другом, сегодня же:

Это книга откровения. О тебе.
Найти в себе силы посмотреть на себя честно, найди в себе силы спросить: не я ли Левушка, не обо мне ли пишет Андрей Георгиевич. Посмотреть на Леву Одоевцева и честно сказать: нет, это не я. Битов пишет о человеческом, о том, в чем едва ли себе когда-либо признавались, потому еще, что многое не понимали и не могли ухватить. Вот он рассказывает; а сможешь ли, разрешишь ли себе со стыдом ухватить, сказать – да. Все мы немножко лошади – все мы немножко Лёвы; кто прочитает монолог Митишатьева и ни разу не вздрогнет?
Испытание. Книга – исповедь тебя перед самом собой. Очередная книга страшного суда. Нужно только не испугаться, но ведь кого бояться? Ты один здесь; наедине с автором, но он тебе уже ничего больше не скажет, кроме написанного, так что не страшно.

С другой стороны, все писатели, наверное, немножко достоевские (погрешность тут будет, конечно, большая, но из песни слов не выкинешь). Нет-нет, да и почувствуешь этот запах совести человеческой и скорби, и услышишь голос Федора Михайловича в одном ли, в другом персонаже. (А за Леву очень стыдно – он ведь был бы князь Мышкин, если бы был.) К концу Битову совсем сложно стало сопротивляться.
К слову об этом, всё это бичевание – Гоголь, Достоевский, здесь Битов, да все – как мы позволяем? В чем феномен нашего доверия и склонения головы? Почему не брыкается, а щемит и щекочет внутри совесть, признаваясь: да, было; да, чувствовал; да, да, делал! Какой силы должен быть либо текст, либо образ самого писателя как живого человека, а иногда вместе, чтобы мы поверили, доверили, не посмеялись, открылись. Вот это меня совершенно поражает, механизмы, которые в нас срабатывают: в чём ключ? В каком слове, какой честности, какой жизни?

…И еще мне иногда казалось, что это «Петербург» Белого, но с какой-то иной изнанки. Та же фантасмагория времени и пространства; мясорубка взмокла, заржавела и встала — теперь тут толкут, ступка города, пестик века, или наоборот, и вот медленно, методично растирают. Людей, годы, судьбы, характеры, отношения, классы. И судя по Битову – раз за разом подливают водки.

В какой-нибудь прекрасной стране, еще более прекрасной, чем Англия, вполне могло возникнуть общество охраны литературных героев от их авторов.

По непроверенным мною сведениям, почерпнутым, однако из источника. заслуживающего всякого доверия. Андрей Битов говорил, что замолчал на два года после того, как прочел «Дар» Набокова. Потому что в мире, где существует такая русская проза, уже не создать ничего сопоставимого с нею. Рассказав об этом, мой собеседник выразил сомнение, не лукавил ли Андрей Георгиевич? Думаю, что нет, зачем бы ему? Только не оттого не писал, что и впрямь устыдился собственной малости перед лицом набоковского гения, но потому, что его талант в эти два года проходил стадию внутреннего развития, сопоставимую с имаго у бабочек. Внешней активности нет, внутри вызревает яркое и прекрасное, что надолго осенит все вокруг радужными крыльями.

Любя Битова с восемнадцати лет («Вид неба Трои»), я не понимала, однако, превосходных степеней, какими его аттестовали все, кто есть кто-то. С «Улетающим Монаховым» и кое-какими рассказами такой уж большой любви не вышло, а до «Пушкинского дома» все не случалось добраться. Может быть, еще долго откладывала бы, когда бы не уход писателя в края доброй охоты. Но так уж мы, люди, устроены, что надежнее прочих поводов, привлечешь внимание оставшихся, умерев. Почтить память автора правильнее всего чтением его книг, и мы с одним очень хорошим человеком решили взяться за «Пушкинский дом»: она перечитывать, я читать.

Такова предыстория. История же в том, что, как вся русская литература вышла из гоголевской «Шинели», так вся она (за исключением Набокова и, будем до конца придирчивыми, Бабеля, Зощенко, Ильфа с Петровым, Леонова. Булгакова, Эренбурга, Солженицына. Шаламова, Домбровского, Платонова, еtс) сто лет спустя вошла в «Пушкинский дом». Ну, намолотили вы, матушка, начали за здравие, кончили за упокой. Да нет же, просто необъятного не обоймешь и всегда найдется кто-то, кто язвительно вбросит лептой вдовицы свои четыре копейки ограниченного знания, имея целью уличить автора в невыполнении контрактных требований: а как же от вашего лица одна тут говорила, что вся литература уместилась? Непорядочек. Это всего лишь попытка обозначить черту, которой гений писателя отграничил круг явлений, нашедших отражение в романе от тех, которые не могли в него поместиться по той же причине, по какой никому не под силу выпить моря..

А все-таки «Пушкинский дом» оставляет у читателя впечатление – невероятно расширенного, словно бы за счет того четвертого измерения, о каком говорил герой Булгакова, внутреннего пространства, в противоположность компактному внешнему и совсем уж скромному событийному. Ведь по сути, что происходит в романе? Вот мальчик Лёвушка Одоевцев, профессорский сын и внук, до поры не знавший о том, что дед репрессирован. Эдипов комплекс реализуется в нем неприязнью к отцу, и, в противовес, а также в значительной мере замещая отсутствующую фигуру деда – в симпатии к Диккенсу дяде, вернувшемуся «оттуда». Дед был гений и стоял у истоков структурной лингвистики, вернулся семидесятилетним, выпотрошенным системой, неспособным и не желающим вписаться в реальность нового времени маргиналом, хотя бы и с высверками прежней гениальности. Семью, которая однажды отреклась от него, отверг. Был отправляем на принудительное лечение, умер в чужих людях, после, как водится, канонизирован. Незадолго до смерти Лёва встречался с дедом, но близости не вышло, Одоевцев-старший увидел в потомке мелкую подловатую душонку неблагодарного потребителя. А внук, защищая самооценку, постановил для себя, что не так дед и умен.

Это была первая часть «Отцы и дети» (салют, Иван Сергеич). Вторая, «Герой нашего времени» расскажет об отношениях с женщинами, выросшего и успешно паразитирующего на дедовых идеях, аспиранта Лёвушки. Их, женщин, как у всякого уважающего себя Печорина, трое: любимая героем Фаина, любящая его Альбина, и недурно проводящая с ним время Любаша. С мучительной ревностью к бывшему однокласснику и злому гению Митишатьеву. Унизительная история с кольцом должна бы заставить читателя презирать героя, ан нет – чем больше узнаю, тем больше люблю и склонна оправдывать. Ну, так всегда. Вот он еще вскормленный в неволе птичьим молоком филологии чужой барчук, а тут уже простой и добрый парень, как вы, как я, как целый свет, ну кто из нас на палубе большой не падал, не блевал и не ругался?

И, наконец, третья часть, «Бедный всадник», логически разбитая на четыре: «Бесы»», «Маскарад», «Дуэль», «Выстрел». Одоевцеву, в преддверие защиты диссертации, достается неприятная обязанность - дежурить на ноябрьские по учреждению. Нынешним, пожалуй, и не объяснишь, какой поганой частью официоза, отъедавшей самое золотое праздничное время, были демонстрации и прочая пафосно-патриотическая муть. Хотя, как по мне, в случае Лёвы, радоваться бы неожиданному одиночеству с возможностью не ходить на демонстрацию, поработать в вынужденном трезвом покое и тишине над диссертацией, примириться с миром, обдумать житье (хотя бы уже и не юношей). Да не тут то было, персональный бес Митешатьев не дремлет – завалился с приятелем, и «маленькой» (водка 0,25л.), а потом еще и еще. А тут и старый академический пенсионер, всегда благоволивший к Лёве, заглянул скрасить его одиночество. После еще какие-то люди подтянулись. Старика оскорбили, а пьяный Лев не понял, не вмешался, не защитил. Шабаш все набирал градус, обратившись уже непристойным хулиганством с вылазкой на салют, взгромоздившись на спину льву (Лев на Льве – это каламбур), и бегством от милиционера.

А потом будут два варианта финала: трагический и фарсовый. Первым сердце сожмется мучительной жалостью к совсем уже своему герою, вторым скажешь: ну вот и ладно. И останешься с пониманием, что судьба подарила тебе встречу с великим романом, одним из лучших в русской литературе ХХ века. Конечно, человек, давший миру такое, не исчезнет без следа, Вы говорили, что в Пушкинском доме нельзя жить? Можно, теперь и вы живете там.

И тогда я предложила себе разделять три вида памяти.
Память об утраченном, меланхолическая, безутешная, ведущая точный счет убыткам и потерям.
Память о полученном, сытая, послеобеденная, довольная тем, что осталось.
Память о небывшем, выращивающая фантомы на месте увиденного, так в русской сказке зарастает лесом чистое поле, когда кинешь туда волшебный гребешок. Лес помогает героям уйти от погони. Фантомная память делает что-то в этом роде для целых сообществ, укрывая их от голой реальности с ее сквозняками.

Эта книга создает память третьего рода, укрывающую читателя от сквозняков реальности. Название очаровало еще весной в лонг-листе Большой книги. И обложка, что ни говорите, а эстетическая составляющая продолжает играть роль, даже когда ты уже переросла возраст, в котором в книге ценят преимущественно картинки и разговоры. Белоснежная фигурка убегающего человечка на белом фоне. Не бежит? Но как же, Вот и одна нога поднята? Ах, это она отбита. Таких фаянсовых пупсиков выпекали в Германии позапрошлого века миллионами и стоила одна фигурка полкопейки. Нет, были и те, что подороже-покрасивее, расписные, глазированные. Был и переходный вариант – покрытый глазурью только спереди (угу, как знаменитая перевязь Портоса). Но такими вот грошовыми, совсем простенькими белячками пересыпали при транспортировке хрупкие предметы. Дополнительный амортизатор, изначально предназначенный быть принесенным в жертву чужой целостности.
О чем книга? Знаете, я ужасно боялась очередной семейной саги с ее непременным «судьба семьи в судьбе страны». И не то, чтобы желала, живя в обществе, быть свободной от общества. Хотя, что греха таить – желала бы. Так вот, это не будет семейной сагой, потому что это вообще не художественное произведение. Нон-фикшн. Что не помешало Марии Степановой протащить-таки контрабандой на страницы историю собственной семьи, ну так – хозяин-барин, и не все чужим вкусам трафить. А кроме того, читатель тоже внакладе не останется.

Удивительный, ни на что, прежде виденное не похожий рассказ, где главной героиней выступает память: средства сохранения и триггеры, запускающие механизмы запоминания-вспоминания, главным образом фотографии, тексты, предметы обихода. Интересно, что автор вполовину столько внимания не уделяет звукам и запахам, хотя, кажется, все знают, как обрушиваются воспоминания определенного периода, стоит услышать незатейливый шлягер, бывший популярным в то время. Что до обонятельных ощущений, они просто с головой погружают тебя в обстоятельства места-времени, при которых довелось почувствовать запах. Просто у каждого свой основной способ взаимодействия с миром и Степанова, скорее всего не аудиал, но визуал-кинестетик.

И потому в ее рассказе будет много фотографий, картин, писем, вещей, чья выпуклая фактура и тактильность позволит прикоснуться к миру в его сущностной предметной ипостаси. Будут размышления о том. как век селфи, соцсетей и видеоблогов обесценил и обезличил человеческое изображение, превратил портрет персоны в портрет момента времени. Десакрализовал. Не в том смысле, что раньше, в пору черно-белых фотографий и парадных парсун маслом, трава была зеленее, а солнце светило ярче, но в том, что такова структура текущего момента, и она радикальным образом отличается от структуры мириадов предыдущих. И с этим нужно учиться жить по-новому, заново создавая себе маяки и ориентиры.

Острую до болезненности потребность в сохранении памяти можно объяснить и тем, что автор является носителем ментальности, от веку хранившей память о богоизбранности, былом и грядущем величии, верность заветам и – давайте будем называть вещи своими именами – тысячелетиями естественного отбора превратившей себя в самую интеллектуально-продвинутую часть человечества. Фух, неуклюжая получилась конструкция, но с национальным вопросом всегда так, ступая на тонкий лед, нужно очень тщательно подбирать слова, а они не любят, когда их лишают возможности вольно струиться, обретают в отместку посконно-заскорузлый вид. Кстати о словах, эссеистика Марии Степановой безупречна в смысле чувства языка, всякое слово в непростых конструкциях, посредством которых она доносит до читателя свои непростые мысли, находится на идеально подходящем ему месте.

И, поскольку о еврействе сказано, можно без опасений переходить к разговору о героях, коими, вы уже догадались, будут наследники семени Израилева. Далеко не такие беспринципные и предприимчивые. какими их рисует коллективное бессознательное. Не всегда склонные бережно хранить воспоминания (глава "Мандельштам отбрасывает, Зебальд собирает"). И очень часто действующие вопреки инстинкту самосохранения. Беру на заметку почитать "Шум времени" (оба, мандельштамовский и барнсов уже наконец). Очаровываюсь и немного напугана странными призрачными фотографиями Франчески Вудман. Без энтузиазма разглядываю гуаши Шарлотты Саломон.

Немного влюблена в милого Лёдика, вглядываюсь в немузейный музей "секретиков" Джозефа Корнелла. Разыскиваю в интернете фотографию Марии Степановой, такой неожиданно юной (ждала солидной тетеньки). И думаю, что хороших книг в моей жизни на одну прибыло.

Ольга Токарчук в этом романе верна себе... Все те же причудливые узоры и словесные кружева, размытая граница между реальность и ирреальностью, тесное переплетении физиологии и космических полетов. Что есть наша Вселенная? Что есть наш мир вокруг как не Хаос... Что значат наши сны и что нам даруют. Как отличить реальность и сны друг от друга? Сплав абсурдности, хаоса и случайности... Истории, которые на первый взгляд кажутся бессвязными и хаотичными... История жителей деревеньки, такая причудливая и необычная... Все зыбко, нереально, не осязаемо... И вместе с тем великолепные рассуждения о бытие, смерти, рутине, тоске (которая снедает и проникает во все поры), о бесконечных человеческих мытарствах и страданиях... Очень необычная и своеобразная проза, которую нужно собирать по бусинкам и нанизывать, очень осторожно и аккуратно... И кто знает, может тебе откроется что-то по ту сторону бытия? А может и нащупаешь смысл текущего и насущного...

Книга чрезвычайно занимательная. Написана, правда, несколько сложновато, с пространными рассуждениями автора, с переплетением сюжетов, недомолвками и скачками во времени. Здесь даже дуэль имеется и два варианта концовки романа. Но именно  это и захватывает, ведь распутывая клубок повествования, ты получаешь удовольствие не только от сюжета, но и от самого языка повествования, яркого, образного, иногда резкого.
.
Книга  - о "герое нашего времени". А время это крайне любопытное - 60-е  годы прошлого века.
Жизнь Лёвы Одоевцева, потомка знатного рода, внука репрессированного в сталинские годы известного филолога, сумбурна, подчас нелепа и несуразна.  Сам он также филолог, работающий в Институте русской литературы, в Пушкинском доме. Его литературные прозрения никого не интересуют, высокопарность слов переплетается с комизмом ситуаций. Романтические увлечения заканчиваются ничем,  неприятие отца давлеет,  возвращение из лагеря деда разочаровывает, а вечное противостояние с хамоватым Митишатьевым приводит к нелепой дуэли.
.
Отсылки к столпам   русской классики Лермонтову, Пушкину, Тютчеву, Блоку,  нетривиальные суждения автора, своеобразная структура романа и абсурдность некоторых ситуаций, в которые попадает наш герой, не дают заскучать и разочароваться.

Книга о путешествии к своим корням, исследование природы запоминания и вытеснения из памяти, гладкий нарратив о жизни и смерти через творчество и обычный труд через сохранение важных вещей, хранящих принадлежность к когдатошним хозяевам.

Степанова написала очень нежную, грустную и близкую к телу (к духу?) книгу, удивительным образом пробралась мимо редакторов – ни единой сноски нет, есть авторские слова, намеренно оставленные такими, как были написаны. В результате книга вышла настолько авторской, настолько живой и говорящей, что складывается впечатление реального присутствия автора, сама Мария ведёт со мной диалог.
(Вообще явно были редакторы, так что мое им уважение – столь деликатно поработать с текстом – браво.)

Мой дедушка был чуть ли не шестнадцатым ребенком в семье, и однажды я пыталась со слов бабушки зафиксировать неловкими черточками всех его братьев и сестер. На пятом альбомном листе я сломалась, но желание влезть в секреты памяти и восстановить обязательно каждого в его правах на существование (и взаимоотношения с другими членами семьи, для этого было несколько типов чёрточек!) осталось. Периодически я со вспыхивающим интересом заново перебираю старые чёрно-белые фотокарточки, где по именам знаю только парочку всего людей, но почему-то для меня это действие все так же важно, как и когда-то проставить черту.

Степанова пишет о подобном вытягивании имён, дат и судеб, о составлении семейной истории, о поиске семейных ценностей. Перемежает главы о своей семье рассказами о необычных людях, создававших некую часть культуры.

Я уже рассказывала о "Жизни? или Театре?" Шарлотты Саломон, но это лишь одна из частей, там будет ещё о художнике, создававшем коробки-секретики, об архитекторе, будут регулярные отсылки к текстам Зебальда, когда все рифмует все, вкрапления о Хармсе, Мандельштаме, Ахматовой: и часто все это так легко и будто по ходу, что нет чувства перенасыщения, но радость от разговора с глубоким и знающим собеседником.

Почему так важно собирать историю своей семьи по крупицам? Почему кажется, что если вглядишься сильнее в потёртые фотографии, то точно найдешь какую-нибудь невероятную сейчас семейную тайну? Люди на фото смотрят серьезно или с течением времени начинают уже улыбаться, но их тайны остаются с ними. Может, и не было ничего. Память – штука избирательная.

А книга Марии Степановой очень хорошая, горячо рекомендую ее тем, кому важно подумать о семье, корнях, о сохранении и передаче внутрисемейного знания дальше – сквозь годы; тем, кто ценит негромкие размышления.

Это, видимо, и было одной из главных задач нарисованного текста и разговаривающих рисунков: отказ от способности судить. Любая точка зрения здесь понимается как внешняя; все, что происходит, не имеет мотивировок и объяснений и встречается ледяным ехидством наблюдателя. Если Шарлотта действительно приписывала своей работе магические функции, она не ошибалась; ей удалось запереть комнату с прошлым, так что до сих пор слышно, как оно ворочается там и бьется об стены.