Цитаты — стр. 4

Живущий в современном мире человек зависит от подачи электричества, заводской выпечки хлеба и работы общественного транспорта, но не осознаёт этого в каждый миг, поскольку пока все идет нормально, он чувствует только свою подчиненность начальству, страдает от нехватки денег, боится сильных врагов и, если уже испытал, болезней, но никак ни холода, тьмы, бескормица, непроезжих пространств - словом, как раз того, что действительно страшно, не боится.

- Вы что же, нас испарить хотите?
Светящееся Существо рассмеялось.
- Испаритесь вы сами, - сказало оно, - без всякой помощи. Подождите еще часок-другой, и испаритесь. Или хуже.
- Что значит - хуже? - спросила Дездемона.
- Кто знает. Сложно предсказать, куда метнется испугавшийся себя ум. Один может стать говорящим роялем, обреченным на вечное одиночество. Другой - болотной тиной, думающей одно и то же десять тысяч лет. Третий - запахом фиалок, наглухо запаянным в ржавой кастрюле. Четвертый - отблеском заката на глазном яблоке замерзшего альпиниста. Для всего этого есть слова. А как насчет того, для чего их нет?
- Роялем? - повторил Монтигомо. - Запахом фиалок?
- Это не самое страшное. Куда серьезней другое. Нет никакой уверенности, что, став затерянной в космосе заячьей лапкой, вы будете помнить, что эта лапка - вы. Понимаете? Вы - это вы, пока вы помните, что это вы. А если вы этого не помните, так это, наверно, уже и не вы? - Светящееся Существо тихонько засмеялось. - Или все еще вы? Величайшие философы человечества были бессильны ответить на этот вопрос. Тем более что сами не были уверены, они это или нет... Если серьезно, то никто не гонит вас в счастье насильно. Вы сделали выбор. Вот ведущая к нему дверь. Войдите в нее, пока вы еще помните, как ходят! Никто не знает, что случится, когда вы разбредетесь по бесконечности, откуда никто не возвращается назад.
- И что, со всеми будет то же самое, что с этой бедняжкой? - спросила Дама с собачкой. - Я имею в виду, нас так же разорвет на клочки?
- Все зависит от того, чем занят в последнюю минуту ум.

Должен же у человека быть какой-то если не праздник, то хотя бы роздых, ну не роздых, так хоть перемена, ну не перемена, так пусть крутой поворот к лучшим дням, надеждам, потому как все мы живем под одним красным солнышком, на Божьей росе, говаривала моя бабушка, и должны же у каждого из нас быть исполнены Создателем нам предназначенные дела земные и мечты пресветлые.

Откуда у нас это ощущение вины перед ними? Им мало, что мы молчи, пришпилившись, голосуем за и послушно торчим на митингах. Почему они еще вдобавок требуют, чтобы мы их любили? Мы ведь никогда их не полюбим, и они это знают. И они напористо требуют, однако, чтобы мы делали вид, что их любим. Мы обязаны делать вид, что лижем ихнюю жопу и притом - с наслажденьем... Таковы правила этой интересной игры. А если тебе не нравится, выбирай: на Восток или на Запад? И скажи еще спасибо, если тебе дадут возможность сделать этот выбор самому.

А чего плакать-то, чего скулить?! Сами добывали себе эту жизнь.
Сами!
Почему, зачем, для чего два отчаянных патриота по доброй воле подались на фронт? Измудохать Гитлера?
Защитить свободу и независимость нашей Родины?
Вот она тебе — свобода и независимость, вот она — Родина, превращенная в могильник.
Вот она — обещанная речистыми комиссарами благодать.
Так пусть в ней и живут счастливо комиссары и защищают ее, любят и берегут.

Переворачивая слова жены протопопа на самого протопопа Аввакума, спросить бы мне: «Доколе сие будет, супружница моя?..» И она бы мне ответствовала: «До смерти, Петрович, до смерти…» И я бы вздохнул: «Ну што? Ино поплелись…» Да ничего я тогда про протопопа слыхом не слыхал и не читал – запрещено было читать поповское.

Город мертвых, хулиганская заводская новостройка, о которой нельзя думать; город, куда ехать надо полтора часа тряским пригородным автобусом; откуда уехать невозможно, и так далее. Ячеистое общежитие, подземные загнивающие, вырытые наспех гнезда, окруженные смердящей птицефабрикой и озерцом‑отстойником, оно страшно в своей унылой обыденности настолько, что все это невозможно впрямую осмыслить без утешающих сравнений и метафор.

Точно в анекдоте с бородой: “вы будете смеяться, но тетя Роза тоже умерла”. А мне и известно-то стало чисто случайно — неделю назад. Значит, три месяца без малого я подробно жил себе, жил, жил, а той, кого я пожизненно имел в виду, уже не существовало в природе. И все эти восемьдесят три дня я жил в пустоту, ибо целая вереница лет была привычно развернута в сторону Ани — учитывала ее заочное присутствие. Ведь когда, поворотясь спиной к кому-нибудь, занят своим одиноким делом — мытьем посуды, поисками книги или сборами — делаешь его все-таки несколько иначе, чем в полном одиночестве. И вдруг оглядываешься, почуяв неладное, и обнаруживаешь, что этого кого-то и след простыл, и ты и впрямь один-одинешенек в комнате, абсолютно. И что теперь? Двадцать девять лет литературные мои поползновения, “глухая слава” метили перво-наперво в Аню, как напоминание и томная укоризна отверженного. Каково свыкнуться с мыслью, что Анина живая тень больше не стоит рядом — стоит мертвая!

Рассказывают (пишет Доминик Лампсоний), что Босх долго искал лицо для изображения Святой Вероники, которая промокнула белым платком пот на лбу Христа на крестном пути, пока не нашел прелестную девушку, дочь арбалетчика вер Бенинга по имени Алейт. Живописец одел ее в изысканное аристократическое платье с головным убором, вдел в уши тяжелые жемчужины и так преобразил простушку, что та исполнила свою роль на картине с истинной святостью ангела.

Закончив работу, Босх не стал снимать с нее украшения, а подарил бесценный жемчуг вместе с тем платьем — вдобавок к щедрой награде, уплаченной ее семейству.

Прошло два или три года, а то и несколько лет, и Босх принялся искать старика с желтыми глазами для знаменитой картины мучений Христа «Увенчание тернием», того, с козлиной бородкой, который пиявками пальцев и особенно наглостью взора высасывает вампиром кровь с лица Спасителя, схваченного римлянами.

В поисках столь отвратительной рожи Босх спустился на самое дно Хертогенбоса, в притоны, где внезапно увлекся мерзостью одной падшей старухи, которую решил изобразить в виде Иродиады на полотне о казни Иоанна Крестителя… карга была так ужасна, что Босх пообещал ей целых три гульдена… та согласилась, а когда художник приступил к рисунку, сказала, что знает, как позировать живописцу, потому что в молодости позировала для Святой Вероники.